Авторское название: 1924 год. Весна.
Предыдущую главу № 13 читайте здесь.
«Здравствуйте, дорогая Элеонора!
Пишу Вам в поезде. Вчера встретили Православную Пасху. Сегодня, 28 апреля, и я еду к своему товарищу, повидать его и разговеться. Мы с ним давно не виделись. В последний раз он приезжал осенью, всего лишь на один день, и мы отпраздновали целых два замечательных события — крестины и помолвку, и даже некогда было поговорить. А сейчас я еду к нему в…» — Михаил Капитонович задумался: «В командировку… или наврать, что в отпуск?» Вагон дёрнуло, сломался грифель, он свернул лист, положил в карман и вышел в тамбур.
«Зачем ей эти подробности? — думал он. — В командировку или в отпуск, какая разница?» Он пристроился около запотевшего окна и стал протирать рукавом. В тамбуре было прохладно, поэтому, как только открывалась дверь и из натопленного вагона кто-то выходил или входил, окно сразу запотевало. Рукав намок и размазывал испарину по стеклу. «В отпуск!» — решил он и закурил.
Около противоположной двери, опершись спиной о стену, сидел молодой крестьянский парень с мешком на коленях и дымил самосад. По тому, как парень бессмысленно смотрел перед собой, Михаил Капитонович понял, что тот разговелся основательно. Михаил Капитонович позавидовал, он разговеться толком не успел, хотя несколько визитов нанести удалось.
Конец прошлого года и начало этого, включая весь Великий пост, он готовил документы для суда над подельниками из банды Огурцова, а кроме того, Сергей Леонидович Ли Чуньминь подключил его к группе сыщиков Ивана Волкова и Александра Кирсты для подготовки суда над другим харбинским бандитом — Корниловым, которого те выслеживали всю первую половину 1923 года. Ещё умнейший Сергей Леонидович договорился с помощником городского судьи, и тот в свободное время знакомил Сорокина с китайским уголовным законодательством и харбинским городским уложением.
Насколько захватывающей, а иногда даже страшной была жизнь рядом со следователем Ивановым, настолько после его смерти она стала только страшной. То, с чем знакомился Сорокин, то огромное, чем оказались сыск, следствие и суд, вдруг представились ему похожими на вращающийся тяжелый стальной шнек огромной мясорубки, из которой не могло быть обратного хода. Особенно его поразило наказание, ожидавшее бандита и убийцу Корнилова, — медленное удушение. Именно медленное. Тогда он порадовался за Огурцова, отделавшегося так легко — всего-то пулей. А знакомство с деталями и подробностями преступной жизни там, где она соприкасалась с обыкновенной, — десятки протоколов допросов, и это только по двум делам: Корнилова и Огурцова, обвиняемых в самых тяжких преступлениях, — напомнило ему картинку из детства, когда в Омске в цирковом балагане полуголый мужчина в набедренной повязке и сверкающем тюрбане ложился голой спиной на острые гвозди. И до него стал доходить смысл действий Иванова, его логика и причины дотошности и тщательности. Вот чем грозила ошибка!
Гордая казачка Чурикова, проходившая не как подельник, а только как свидетель, рассказав для протокола всё, что знала, в конце их последней беседы сказала, что она хочет поклониться праху Ильи Михайловича, и они сходили на могилу.
Это был его третий приход. В первый раз он пришёл на девятый день, потом на сороковой. Иванова похоронили на краю нового кладбища, среди совсем свежих могил, и Сорокин вспомнил горькие сетования парикмахера Шнейдермана, который, кстати, в день похорон в «Миниатюр» не пришёл, но, зная о его заботах, Сорокин не обиделся.
Это был самый конец Филиппова поста.
А на могиле он всякий раз видел женщину, она всегда была одна, одетая в чёрное пальто и с закрытым плотной вуалью лицом. Ещё позавчера Михаил Капитонович думал о том, что на Радуницу он обязательно сходит на могилу и, если эта женщина будет там, он подойдёт к ней, но его вызвал Сергей Леонидович Ли Чуньминь и показал письмо от управляющего лесной концессией Ковальского с просьбой помочь «одолеть хунхузов, которые, как только в тайге сойдёт снег, обязательно возобновят нападения на складские конторы». Ли Чуньминь предложил Сорокину отправиться в одну из контор. Михаил Капитонович выбрал разъезд Эхо.
Поэтому, несмотря на всё, чем манила Пасхальная неделя, а она манила встречами с друзьями, об этом уже был уговор с Гошей Вяземским и Давидом Суламанидзе, Михаил Капитонович принял предложение Ли Чуньминя, потому что на разъезде Эхо служил Штин.
Парень в углу тамбура зашевелился и отвлёк. Сорокин посмотрел, парень вытащил из кармана тёмно-синей свитки заткнутую газетной затычкой бутылку с мутной, как сильно разведённое молоко, жидкостью и побулькал, предлагая Сорокину. Михаил Капитонович улыбнулся и отказался.
— Шо, дядько, з таким хлопцем, як я, брэзгуешь? А дывы! — сказал парень и полез в другой карман, из которого достал шелестящую луковицу. — Дывы! Цыбуля! Сладкá, як злыдня! — Парень водил головой, пытаясь поймать взглядом Сорокина, но его глаза двигались медленнее, чем голова, и за Сорокина не зацеплялись.
Михаил Капитонович смотрел на него, улыбался и ощупывал в кармане фляжку. Алексей Валентинович Румянцев вчера наполнил её первосортным коньяком в подарок Штину, к которому в последний приезд того в Харбин на крестины и венчание проникся глубочайшим уважением.
— Ну, як знаетэ, а мэни нэ заборонэно! Хрыстос воскрэсе!
— Воистину! — не переставая улыбаться, ответил Михаил Капитонович и испугался, а вдруг парень полезет христосоваться. Но тот вынул зубами затычку, прилично отпил, замотал головой, расшелушил луковицу, вонзился зубами, надкусил и стал занюхивать, потом поставил бутылку на подрагивающий пол вагона, вытащил из мешка завёрнутый в чистый платок пористый чёрный хлеб и почти одновременно откусил и от краюхи и от луковицы.
— Тильки сили нэмá! — Промаргивая слёзы, прожевывая и с полным ртом глупо улыбаясь, парень смотрел мутными, как самогон, глазами. — Дэсь забув!
Михаил Капитонович глядел на парня, и душа его умилялась, и он уже готов был ему помочь, чем мог, но соли у него тоже не было. Ему захотелось хотя бы поинтересоваться, куда парень едет и откуда, но он ясно видел, что ответа от него уже не дождётся.
— Мáю надию знайты працю, а то мамка дýже хвóра, у Харбини! А завтра вжэ ни-ни! А сёдни щэ можно!
Слова парня о больной матери, видимо оставшейся в одиночестве в городе, сбили умильное настроение Михаила Капитоновича.
— А куда едешь?
— Разъйизд Эх-ху… — Не досказав слово, которое, наверное, показалось ему так похожим на матерное, парень хрюкнул и зажал тыльной стороной ладони рот. В этот момент вагон дёрнуло, бутылка дрогнула, парень увидел это — в ней ещё было до четверти самогону, — перехватил зубами хлеб и ухватил бутылку за горлышко.
«Эко! — промелькнуло в голове у Сорокина. — Какой резвый!» Он вспомнил, как иной раз у молодых солдат не хватало такой же вот резвости, и они получали свой удар штыком.
Парень мягкими, как варёные яйца, глазами смотрел на бутылку, потом зажал хлеб между коленями и допил до дна.
— А я вжэ злякався! Мобуть брык и — нэма! — Он положил на пол пустую бутылку, та закатилась в угол тамбура, и парень, лыбясь, как мамкин блин, и икая, стал ловить глазами Михаила Капитоновича.
«А парень — не промах!» — подумал Сорокин.
Он всмотрелся в своего такого примечательного попутчика. Тот был в возрасте между подростком и юношей, с чистым, как у ангела, лицом, мощными, как рубленными из кедра плечами и острыми коленками. В глаза Михаил Капитонович смотреть не стал, там было всё понятно.
— Сколько тебе лет?
— Пьятнадцять!
— Грамотный?
— Трóшки!..
— А что умеешь делать?
— А шо трэба?
— А место есть? — спросил Михаил Капитонович, имея в виду место в вагоне.
— А як жэ ж! Пид полкою!
— Как зовут?
— Мамо кличе Янко, а по-вашему, по-москальски, цэ будэ Иван!
Сорокин вернулся на место. За окном опустились сумерки, весенняя чёрная тайга подступила вплотную к медленно тянущемуся между сопками поезду и, казалось, охватила со всех сторон: и с боков, и сверху, и снизу. Свет в плацкартном вагоне еле-еле теплился, и дремлющие, как совы, на полках соседи, небогатые мещане и крестьяне, мерно покачивались. Было удивительно тихо.
Михаил Капитонович сел в поезд в 19.30 и сразу оказался в шуме и гаме. Они договорились с Ли Чуньминем, что он поедет плацкартою, чтобы не привлекать внимания, хотя вполне можно было ехать в купе. Сергей Леонидович, как в своё время Иванов, объяснил это необходимостью соблюдать «конспирацию» в целях его же, Михаила Капитоновича, безопасности. Слово «конспирация» всякий раз производило на Сорокина сильное впечатление, и у него даже не возникло желания возразить. Год назад было похоже, когда они ехали на границу вместе с Гвоздецким. Михаил Капитонович тогда был в своей старой гимнастёрке и шинели, а Гвоздецкий оделся в косоворотку и крестьянский армяк, только его выдавали бритые щёки, глаза и руки, которые он усиленно прятал.
Пассажиры, когда заняли места, сразу взялись за выпивку и закуски, перезнакомились друг с другом и продолжили разговляться. Михаил Капитонович понял, что все они приехали на праздник в город помолиться в чудесных харбинских храмах, увидеться с родными и друзьями. Так или иначе, всех их приезд в Харбин был связан с праздником Пасхи. На вокзале и на перронах толпились люди, все друг на друга похожие, в том смысле, что они все приезжие и сейчас, отпраздновав и разговевшись, возвращаются домой, и этот поезд не единственный, не первый, и не последний. Михаил Капитонович всматривался в лица, он чувствовал себя чужим и одновременно своим. Вокруг русские, православные люди, это Смоленск, Тверь, Калуга, Тамбов, его родной Омск, если бы не две китайских семьи, ехавшие в этом вагоне вместе со всеми. Но, удивительное дело, китайцы не чувствовали себя чужими, мужчины угощались и угощали, женщины показывали друг другу приобретённые в Харбине обновы, и то, что они доставали из своих клунь, мешков и чемоданов — всё к лицу, независимо от цвета волос, возраста и разреза глаз; играли дети, и все понимали друг друга. «Прямо братание какое-то! — пришло в голову Михаилу Капитоновичу. — Чистой воды — карнавал!»
В тишине постукивали колёса. Не переставая со вчерашнего дня, в ушах стоял звон колоколов, и все дремали. Первым на глазах Сорокина задремал парень-украинец из тамбура, и Михаил Капитонович даже вспомнил специальное слово для него: «пáрубок».
«Радость!» — подумал Михаил Капитонович.
В вагоне, в котором он ехал, дремала радость.
Он снова взялся за письмо, только у карандаша был сломан грифель. Он глянул на стол и увидел нож, которым нарезали закуску. Он взял — лезвие было чистое, и он понял, что последнее, что им резали, был хлеб. Нож оказался острый, и он очинил карандаш: «…в отпуск…», дописал Михаил Капитонович начатую двадцать минут назад фразу. Что писать дальше, он не придумал и достал последнее письмо Элеоноры, которое пришло вот уже как две недели.
«Дорогой Мишя!...»
В письме Элеонора писала, что начала работать над книгой о революции и Гражданской войне в России, и просила его вспомнить и написать ей о тех событиях, которым он был свидетелем.
«Почему она пишет моё имя через «я»? — с улыбкой думал он. — Она хорошо знает русскую грамматику!» У него была одна догадка, что таким образом она как бы возвращает его туда, в то время, на сани, он хотел думать, что это именно так, и эта мысль была ему приятна, а с другой стороны, чёрт его знает, может быть, он ошибается, но он надеялся, что нет. Вспомнить Гражданскую войну показалось ему сложной задачей, воюя, он спасал свою жизнь и жизни других и не старался ничего запоминать.
Он задумался, что писать, и не знал, с чего начать, с какого момента — для него Гражданская война началась в восемнадцатом году в Омске. И вдруг он вспомнил позавчерашний разговор с Ли Чуньминем. Тот его сильно удивил, даже поразил, однако этот разговор был стёрт вчерашним днём, а в наступившей тишине и дремоте того, что сейчас было вокруг, вспомнился.
Позавчера он явился к Ли Чуньминю в 16.00. Сергей Леонидович расхаживал по кабинету и был не похож на себя. Всегда подтянутый, застёгнутый до последней пуговицы, динамичный и стремительный, никогда не говоривший ничего лишнего и не молчавший только лишь по настроению, он поздоровался за руку, кивнул на кресло и продолжал ходить. Так длилось несколько минут, Сорокин следил за ним и удивлялся. В какой-то момент Ли Чуньминь остановился, глянул на своего подчинённого и прошёл к рабочему столу.
— Вы ведь в Китае недавно? — спросил он Сорокина.
— Да!
— И сразу оказались в этом полурусском, полукитайском Харбине?
— Да!
— То есть настоящего Китая вы не видели!
— Нет! — отвечал Сорокин.
— Понятно! — задумчиво произнёс Ли Чуньминь. — В этом между нами громадная разница. Я там не родился, но с детства рос в России. Сибирь, конечно, немного не та Россия, но меня и в ту возили: и в Москву, и в Петербург, и в Киев…
— А вы…
— В Китай я вернулся практически вместе с вами, но он для меня не был новостью, я каждые каникулы приезжал домой, это в провинции Шаньдун… Не были?
Сорокин отрицательно помотал головой.
— Это и есть самый настоящий Китай, я его называю самый китайский Китай. Там родился, умер и похоронен наш главный человек, в Европе его называют Конфуций. А в 1911 году случилась Синьхайская революция… Ничего о ней не слышали?
— Нет!
— Это почти как ваши — Февральская и Октябрьская! И после неё Китай стал другим!
— А что стало другим? — спросил Михаил Капитонович. Он уже понял, что сейчас «другой» перед ним — Ли Чуньминь, и он совсем не Сергей Леонидович, а обычный, а лучше сказать — настоящий — китаец, только очень хорошо говорящий по-русски.
— Что стало другим? Это главный вопрос! Вот послушайте! — Ли Чуньминь взял крошечный томик и раскрыл на заложенной странице. — Вот:
Растаял снег от тёплого дыханья,
И лёд растаял, разогретый солнцем.
Не растопить весне одно —
Иней, что на моих висках.
Это Китай восьмого века, если брать в вашем летоисчислении. Очень древний наш поэт — Бо Цзюйи! Чувствуете вечность? — Ли Чуньминь положил перед собой томик и стал смотреть на Сорокина.
Михаил Капитонович повторил про себя только что услышанное: «Растаял снег… и лёд растаял, согретый солнцем…»
— Слышу!
— Я даю очень вольный перевод. Здесь, — Ли Чуньминь показал на томик, — написано по-китайски, но по сути я сказал всё правильно — соответствует!
— Да, очень красивые стихи… о вечности… о… — Михаил Капитонович нарисовал пальцем в воздухе круг, — о том, что происходит всегда…
Сорокин, конечно, слышал и согласно пожал плечами. Ли Чуньминь откуда-то снизу достал бутылку и поставил на стол.
— Не откажетесь выпить со мной по рюмке коньяку?
— Конечно! — ответил Сорокин и подумал: «Какой он к чёрту китаец, обыкновенный наш, русский, только очень грустный и печальный!»
— Курите, если хотите! — сказал Сергей Леонидович и налил. — Я знаю, у вас сейчас ещё пост, но, поскольку я ваш начальник и басурманин, исповедуетесь, и вам простится этот грех! Это был Ли Бо! А это моё подражание ему!
На небе Луна. Не дотянуться.
Я иду к реке — вот две Луны:
Одна вверху!
Другая на дне!
Отражается, но неясно,
Вода рябит, река неспокойна.
Я хочу её достать.
Если не утону!
Некоторое время Ли Чуньминь молчал.
— Того Китая больше нет! И уже никогда не будет! Синьхайская революция — это надолго! Мы об этом много говорили с покойным Ильёй Михайловичем! Вот так-то, Михаил Капитонович! От какого берега оттолкнулись, к тому же и пристанем! Мы все! — Ли Чуньминь встал и пошёл к окну. — Так что? Поедете на разъезд Эхо?
Сорокин кивнул.
— На притоках реки Муданьцзян скоро сойдёт последний лёд и начнётся сплав того, что нарубили за зиму, а в обратную сторону пойдут деньги, это и есть фацай для хунхузов.
Утром Сорокин увидел парубка Янко сидящим на самом краю тесно занятой нижней полки с тем же мешком на коленях. У парня было чистое, свежее лицо с синими, как южное небо, глазами и ангельской улыбкой. Михаил Капитонович долго смотрел на него, желая поймать взгляд и поздороваться, и поймал, но Янко, он же Иван, своего вчерашнего собеседника не узнал.
«Он ничего не помнит! Ангел! — подумал Михаил Капитонович. — Ладно! Подскажу Штину! Может, поможет найти ему работу!»
Извещенный о прибытии телеграммой Штин ожидал на перроне, за его спиной стоял Одинцов. Сорокин увидел их с подножки и спрыгнул. За ним спрыгнул Янко, остановился и стал озираться. Сорокин и Штин пошли навстречу друг к другу, обнялись, и Сорокин сказал, кивнув в сторону Янко:
— Обратите на него внимание!
— А что? — удивился Штин и стал разглядывать парня. — Кум, сват, брат?
— Да нет! — улыбнулся Михаил Капитонович. — По-моему, крепкий парень. Ищет работу…
— Эй, хлопче! — крикнул парню Штин. — Иды сюды!
— А?.. — удивлённо посмотрел на Штина Сорокин.
— А дывы, вин в свитки! — усмехнулся в ответ Штин.
— А?..
— Язык? Так у нас тут как в Библии, только там «ни эллина, ни еврея», а здесь и хохол, и кацап, и кого только нет!
Янко боязливо подошёл к Штину:
— Шо, дядько?
— Иды з намы!
Завтрак растянулся и постепенно перешёл в обед. Уже закончился коньяк от Румянцева, уже был выпит чайник чая из таёжных трав и ягод, уже, как представлялось, надо было бы растянуться на топчане и заснуть до вечера, то есть до ужина, уже и усталость была во всём теле, и сами по себе опускались отяжелевшие веки. Уже Михаил Капитонович оглядывался, присматриваясь, где бы можно было прилечь, как вдруг Штин сказал:
— А недурно бы прогуляться. И погода располагает.
Не дожидаясь ответа, он встал, снял с крючка казакин со смушковой выпушкой и отороченными жёлтой тесьмой накладными карманами, надел в рукава и стал поторапливать Сорокина.
— Идёмте, Мишель, идёмте! Там сейчас знаете, как с сопок опахнёт свежестью, и, кстати, наломаем багульника, и в доме будет красиво. А то казарма казармой! Надоедает!
Они вышли и остановились на крыльце. Владения Штина, как он назвал рубленную из толстой лиственницы избу-пятистенок с конюшней и дровяником, были окружены высоким забором из затёсанных вверху брёвен, сбитых вплотную. Двор был обширный, и по нему ходил с топором Янко.
— А парень-то и правда крепкий! С утра колет, чисто паровая машина! Одинцов! — крикнул Штин в избу. — Накорми парня, а то уработается до смерти, на радостях-то!
Вышел Одинцов и свистнул Янке:
— Заходь, пока их благородия будут прогуливаться!
Янко воткнул топор в колоду, вытер о штаны руки и поклонился.
— Пусть пока у меня поработает, — кивнул в его сторону Штин. — Надо присмотреться. Одинцов с ним разберётся.
Они сошли с крыльца, и Штин направился в конюшню.
Из шести денников были заняты два. Штин вывел гнедого дончака.
— Другой ваш, не такой сноровистый.
Сорокин открыл второй денник и погладил по морде золотой масти трёхлетку.
— А как зовут? — крикнул он Штину.
— Дукат! Видите какой — чистое золото! Седлать не разучились?
На противоположной от денников стене висели шесть сёдел: три казачьих и три кавалерийских, рядом с сёдлами оголовья.
— Берите второе слева и трензеля! Вы же без шпор?
Михаил Капитонович быстро заседлал Дуката, вывел из конюшни и повёл по кругу. Через минуту вышел Штин.
— Одинцов! — крикнул он.
Одинцов выглянул на крыльцо.
— Оружие! Их благородию — зауэр и тоже маузер!
Через несколько минут, пока Штин и Сорокин разогревали лошадей, Одинцов вышел весь увешанный оружием и патронными сумками.
— Вы, Мишель, берите зауэр и маузер… Кстати, для зауэра у меня есть отличный седельный чехол, он висит рядом с дверью, так будет удобнее…
Они перешли через узкоколейку, и Штин направил дончака по долине к сопкам. Сорокин отставал на полкорпуса.
— Подтягивайтесь, Мишель, подтягивайтесь, тут достаточно широко. — Проезжая рядом с опушившейся вербой, Штин срезал ветку и передал Сорокину. — Это вам вместо плётки!
Они ехали неспешным шагом, и Сорокин дышал.
День был ясный, солнечный, похожий на осенний, очень синее небо и ни одного облака, только деревья стояли чёрные и хлёсткие, а воздух прозрачный и по-весеннему влажный.
— Через пару дней не узнаете, всё будет зелено, вот увидите, за две ночи…
— А почему вы ушли с копей? — спросил Сорокин.
— Удушье! Уголь! Пыль! А здесь! Слышите, как пахнет землей? А знаете, как пахнет, когда начнётся перевалка? Как пахнет мокрое, не прелое, а мокрое дерево, только что вытащенное из воды?
Сорокин догнал Штина и пошёл вровень.
— Уголь — совсем другое дело, хотя денег, естественно, больше, однако же не лишнее и здоровье…
Долина шла на подъём, широкая, поросшая низким кустарником, далеко в самой середине стоял одинокий огромный кедр, за ним ближе к сопкам…
— Старая делянка, видите, крыша в прорехах… Нам туда, только ещё дальше… — показал Штин. — Там из сопок вытекает ручей, от делянки до этого места с полверсты, красиво, как в ущелье, мы по ручью поднимемся на плато, это ещё где-то с версту.
— А багульник?
— Уже отходит, всё же конец апреля, но ещё много, а кое-где ещё и снегу по колено, особенно на северных склонах. Я тут за зиму всё облазил и пешком и верхом. А за багульником надо на склоны, видите сиреневые пятна, вон! — Штин показал плёткой. — Там и наломаем!
Михаил Капитонович давно не сидел в седле, но совсем даже не отвык. Дукат, несмотря на молодость, оказался спокойным и послушным. «И вовсе не нужны трензеля!» — подумал Сорокин и бросил поводья.
— Тут есть тигриное логовище, — сказал Штин. — Далековато, правда… И помёт уже есть, люди видели следы… Тигрица сейчас голодная, нам с ней встречаться ни к чему, поэтому держите на всякий случай маузер наготове…
— А почему не зауэр? — спросил Сорокин, ему было любопытно. — Я не охотник, у меня нет опыта…
— От него мало толку, это на косулю. Маузер вернее, хотя на этот случай нет ничего лучше нашей старушки трёхлинейки. А вон и косули, видите?
Сорокин увидел, как двигаются жёлто-коричневые пятна.
— Далеко, даже мой ремингтон не возьмёт…
— А если поближе? — Сорокин почувствовал, как в нём разгорается что-то вроде азарта.
— Нет смысла, они сейчас тощие, даже Одинцов не уварит. Они хороши осенью, октябрь—ноябрь, когда за лето нагуляют жиру, сейчас можно стрелять только фазана… но мы не будем!
— Почему?
Штин посмотрел на Михаила Капитоновича и ухмыльнулся:
— Не на охоте, Мишель! Мы с вами по делу прогуливаемся!
Михаилу Капитоновичу стало неудобно за свою легкомысленность, и он промолчал.
— Давайте-ка пришпорим, у нас большой круг! А я вам кое-что расскажу.
Оказалось, что Штин, проработавший на концессии почти полгода, не терял даром времени.
— Первое, что я услышал: что здесь, что на копях, — это про хунхузов. Всё остальное ерунда: скатилось бревно, упал в реку, зашибся топором или поранился пилой, выбил соседу зуб по пьяному делу, нарвался в тайге на косачá… это всё единичные случаи и персональное счастье или несчастье! А вот хунхузы — это большая беда для всех. Общество тут весьма ограниченное; из тех, с кем можно общаться: с кем-то можно ходить на охоту, но не сядешь за карты, с кем-то сядешь за карты, но не выйдешь побаловаться с ружьишком, в общем, людей нашего круга раз-два и обчёлся… Дамское вовсе отсутствует — учительница с сыном и матерью, красавицы обе, вот вокруг этой учительницы все и вьются...
Отставший было на несколько шагов Сорокин, махнул веткой перед глазами Дуката, и тот наддал. Они миновали исполинский кедр и через сотню шагов старую делянку.
— А эти скоты, во-первых, крадут людей и возвращают только за выкуп, а во-вторых, как только сюда привозят деньги, пытаются грабить: или контору, или поезд, в смысле почтовый вагон. Сведения о перевозке денег они получают исправно, скорее всего из самого Харбина или от железнодорожников, китайских конечно. Пока я ничего не слышал о том, чтобы с ними общались русские…
Штин перешел на рысь.
— …если про кого узнаю, сам убью!
Сорокин удивлённо посмотрел на него.
— Не удивляйтесь! Они очень жестокие, исключительно. Тех, кого они брали в заложники, держали в ямах и землянках по полгода и больше, били, не давали воды, не давали еды, издевались… В общем, если человеку удавалось выйти оттуда, то на человека он был уже не похож. Нападают на поселки — жгут, грабят, убивают и насилуют. И это бывает не так уж редко. За летний сезон десяток случаев. А на зиму расползаются, уходят в города, растворяются. Поэтому сейчас как раз начало их сезона. Давайте-ка ещё! — сказал Штин, взмахнул плетью, и его гнедой перешёл с медленной рыси на быструю, Дукат сам по себе потянулся за ним.
В ушах Михаила Капитоновича зашумело, он смотрел на резвого впереди дончака и спину Штина и слышал, как по ногам его Дуката хлещет высокая трава.
— Уже недалеко! — обернувшись, крикнул Штин.
До распадка между сопок доскакали минут за пятнадцать.
— Нам вверх! — сказал Штин, и осторожно направил коня по каменистому дну довольно широкого ручья. — Пускайте своего за мной, постарайтесь след в след, тут есть ямы! Видите, как тепло? Я боюсь, что может начать сходить снег, и тогда тут будет не ручей, а целая река! Так что будем, как говорят китайцы, поспешать, хотя и не торопясь!
Над ручьём, над головами всадников сошлась со склонов сопок тайга, и стало душно.
По изгибавшемуся как змея руслу поднимались около часа до того места, где ручей уклонился вправо; сошли, взяли коней в повода и, преодолев крутой подъём, вышли на плато. Штин закинул уздечку и отпустил дончака. Сорокин отпустил Дуката, тот пошёл за дончаком, лошади встали рядом, как в денниках, и склонили головы к траве.
Один край окружённого с трёх сторон лесом плато оказался крутым обрывом, Штин подошёл.
— Вот! — Он сел на корточки. — Это и есть наше плато — тут перепад метров тридцать—тридцать пять, внизу всё как на ладони, видите?
Сорокин присел рядом и полез в карман за папиросами.
— Здесь курить не будем, и вообще у нас тут на всё про всё минут пятнадцать. Смотрите…
Под ногами у Сорокина и Штина была крутая каменистая осыпь со скальными выходами и валунами, под осыпью простиралась поляна, со всех сторон зажатая крутыми склонами сопок.
— Под склоном во-он той сопки, прямо перед нами — большая пещера. Это их логово или база, как хотите. Я спускался осенью, когда они ушли, и прямо угадал, они ушли за день или два перед тем, как я пришёл, ещё до снега. Тут спускаться очень плохо, неудобно, камень мелкий и прямо из-под ног сыпется, а подниматься ещё хуже, я потратил на это больше часа. Они сюда не поднимаются, вообще ведут себя довольно беспечно. — Штин говорил вполголоса. — Там, внизу и рубленые пни, и кострище, а в пещере гора костей и даже отхожее место! Тьфу! Судя по следам, охранение выставляют только по краям поляны, там и окурки и мусор, а здесь чисто, поэтому я сделал вывод, что сюда они не поднимаются. Смотрите внимательно, запоминайте …
Сорокин полез в карман за карандашом.
— Не надо, я всё зарисовал… Давайте обойдём вокруг…
Они встали и пошли по краю — поляна, на которой они находились, она же плато, ступенькой примыкала к заросшей лесом вершинке, они обошли и вернулись.
— Отсюда до пещеры, до входа, по прямой метров сто—сто двадцать. Пулемёт достанет кинжально, сюда наверх они не полезут, поэтому путь у них только один…
Штин достал часы.
— Ого, уже три с четвертью, а чувствуете, как тепло? Давайте-ка будем поторапливаться в обратный путь!
Сорокин, занятый осмотром, не заметил, что весь вспотел — солнце грело по-летнему.
— Ну что? Нагляделись? Если да, у нас останется пять минут наломать багульника.
Когда они вернулись в долину, вода в ручье плескалась у Дуката под самым брюхом.
— Всё! — выдохнул Штин, как только расступилась тайга, и ручей заклокотал налево под склоны сопок. — Думаю, к шести будем дома! Одинцов, должнó, будет шибко ругаться! Оч-чень серьёзный мужчина!
Заждавшийся, судя по угрюмому виду, Одинцов не ругался, он молчал и сопел. Янко сидел в углу на лавке и, казалось, весь бы вжался в угол, если бы смог.
Одинцов накрывал на стол и смотрел на Штина.
Штин снял казакин, его белоснежная сорочка, когда попадала в солнечные лучи, сияла. В избе было одно большое окно на запад и одно поменьше на север. Окно на север упиралось в забор, а окно на запад смотрело в открытые ворота подворья. Солнце садилось за хребтом дальних сопок, и последние лучи резали прямо через ворота в окно.
Штин осмотрел стол, пошёл к стене, повесил ремингтон, плётку и маузер, подошёл к корчаге и долго пил воду, потом искал в карманах казакина папиросы, закурил и, наконец, сел, на Одинцова не посмотрел. Тот кашлянул. Штин потянулся к бутылке с самогоном, тогда Одинцов подскочил, ухватился за тонкое горлышко и под дно, стал наливать, сначала Штину, потом Сорокину. Когда Одинцов налил, Штин сказал:
— А я ведь тебя учил, сукина сына, сначала наливать гостю!
Он перевёл взгляд на Янка — тот глядел из своего угла — и сказал ему вкрадчивым голосом:
– А ты, хлопче, выдь и вытри лошадей, — и неожиданно так громко дал ладонью по столу, что все вздрогнули. — Гэть звидсиля! Иванэ, мамкин сын!
Парень, не сводя глаз со Штина, подскочил и стал красться к двери.
— Да насухо, насухо! Приду, проверю! Зразумив?
— Зразумив, дядько… — еле вымолвил Янко.
Только после этого Штин посмотрел на Одинцова.
— Ждёт?
— Ждёт!
— Иди! Завтра чтобы был не позже восьми!
— А вы…
— Не извольте беспокоиться, мы к завтраку будем готовы, господин Одинцов! В восемь!
Они остались вдвоём. Стол был накрыт богато: парила картошка, зеленели солёные огурцы, глянцем отливали грибы и розово-оранжевая солёная рыба, благоухал запечённый в печи фазан…
— Однако мы должны были очень проголодаться, а, Мишель? Так, приступим?!
Но, несмотря на голод, они утолили его быстро, и дело дошло до таёжных заварок.
— Одинцов женился, — неожиданно, после некоторого молчания, произнёс Штин.
Сорокин как-то хотел проявить по этому поводу радость, но Штин выставил вперёд руку:
— Не торопитесь! Уже в третий раз! И каждый раз норовил, подлец, с венчанием! И замечу я вам, ни одного скандала, прямо-таки — сэр Роберт Лавлэйс! Султан турецкий! И девки-то хороши! Но самое удивительное — они между собою все ладят! Представляете? Все трое! И, — Штин обвёл рукою стол, — вот это всё от них троих! От одной грибы и медовуха, от другой рыба, от третьей картошка и так далее… Сам он в огород или в тайгу ни-ни… Не моё это, говорит, дело! Кашеварит, правда, сам!
«Вот бы его к Суламанидзе!» — пришла в голову Сорокину невольная мысль.
— …И изрядно! Моего здесь — только фазан, кстати, вчера подстрелил пять штук!.. Еле его спас от их отцов и братьев! Так даже и не я спас, а они! Вот такие дела, Михаил Капитонович!
Сорокину было нечего сказать, он только снова увидел Одинцова, как будто тот стоит прямо тут, и рассмеялся. Рассмеялся и Штин, и вместе они смеялись и наливали друг другу под отменную закуску.
— И вот ещё что! Тут живут корейцы, несколько семей, так что он удумал, он научился у них готовить папоротник, отличное блюдо, прямо чистые грибы…
Заканчивали чаем и папиросами, и в дверь тихо постучали.
— Вы тут наслаждайтесь, — вставая, сказал Штин. — А я пойду, посмотрю, як там Иванэ распорядился с лошадьми, только не засните, нам ещё предстоит разговор.
Сорокин остался один и стал вспоминать сегодняшний день. Как же тут хорошо, думалось ему: тайга, свежий воздух, столько вкусной еды, чудесная медовуха, а Одинцов! «Ох и наплодит он тут смолят!» — как-то Штин обмолвился, что его денщик из Смоленской губернии. Мысль о «смолятах» перескочила у него на выпускниц Смольного института благородных девиц. «Смолят и смолянок!» — подумал он и вспомнил галерею портретов выпускниц Смольного института работы Левицкого. Это рассмешило его ещё больше.
«Глянуть бы на них! Маньчжурские смолянки! Всё же любопытно!»
В понедельник 12 мая Сорокин снова был в поезде.
Прошедшие после возвращения с разъезда две недели он без отдыха занимался подготовкой того, что они придумали со Штином.
А 30 апреля Штин его провожал. И это было замечательное представление. Утром перед завтраком Штин выпил натощак стакан самогона, чем привёл себя в необходимое состояние: с его лица не сходила подобострастная хмельная улыбка, предназначавшаяся Сорокину. Михаил Капитонович вёл себя соответственно. Они представляли начальника и без царя в голове подчинённого. Перед тем как выпить — ещё до прихода Одинцова, — Штин повторил, что ситуация с хунхузами везде одинаковая, поэтому с момента прибытия сюда он взял на себя роль хлыща, душки, шулера и валета, то есть человека несерьёзного.
— Тут сведения распространяются со скоростью электричества. Начальники на концессии в основном старые харбинцы, воспринимают хунхузов как естественное зло, от которого уже не избавиться, хотя русское население в посёлках, конечно, огрызается; рабочие на валке леса — наши с вами, условно выражаясь, однополчане, народ временный, долго мало кто выдерживает, очень тяжёлая работа. Единственный человек, с которым мне удалось найти общий язык, — полковник Байков Николай Аполлонович. Примечательны обстоятельства нашего знакомства — прямо в тайге, чуть не подстрелили друг друга! Вот он — ярый враг хунхузов и готов бороться. Кроме того что монархист, он заядлый охотник, и ему нужна безопасная тайга, а с хунхузами — не тут-то было, причём он из старых харбинцев, приехал чуть ли не в 1903 году или в 1902-м. С ним мы операцию прямо сидя на пнях и планировали.
Проводы на перроне были по местным меркам примечательные. Сорокин выступал важно, а Штин подобострастно, однако как только до хрустальности трезвый Сорокин на секунду отворачивался, уже ощутимо подшофе Штин начинал шпынять Одинцова. Непредупреждённый Одинцов вёл себя натурально, дрожал и боялся, и этим сильно подыгрывал. В результате, когда Михаил Капитонович поднялся в купейный вагон, вокруг него образовалась почтительная пустота, по поводу которой он сделал вид, что её не замечает.
После возвращения в Харбин Сорокиным и Ли Чуньминем были тайно отправлены на разъезд пулемёт, несколько ящиков гранат и чемоданами везли патроны. Пустили слух, что после «инспекции большого начальника», роль которого очень успешно сыграл Сорокин, сюда вот-вот повезут деньги для расчёта с рабочими и на другие расходы. Сумма была озвучена порядочная. Железнодорожная полиция о готовящейся операции не информировалась. За это время Штин по-тихому должен был набрать отряд добровольцев из бывших военных, работавших на лесосеках и складах. Для фальшивой перевозки взяли почтовый вагон и как бронёй обшили листовым железом.
Вечером Михаил Капитонович сошёл на станции Ханьдаохэцзы, подрядил подводу и поехал на разъезд Эхо, нанимая на каждой станции новую подводу. Возчиков выбирал из русских.
На разъезде сошёл, не доехав до станции, и дошёл до владений Штина пешком. Тот встретил по-деловому, Одинцова он отправил в Мулинь, потому во владении, кроме них, был только гуцульский паренёк Янко. В конюшне Сорокин обнаружил уже трёх дончаков и мерина и в вечерних сумерках они выехали.
— Когда отправляется литерный? — спросил Штин.
Сорокин назвал время.
— Значит, будет проезжать мимо распадка в 4.30 утра, ещё будет темно. Это хорошо! Кто возглавляет отряд?
— Майор Ли Чуньминь…
— Сколько бойцов?
Сорокин хмыкнул.
— Понятно, китайские бойцы — это не бойцы, и всё же сколько?
— Шестьдесят человек.
— Для шума достаточно!
Они пересекли узкоколейку и направили коней на север, через пять вёрст доехали до кедра и заброшенной делянки с дырявым дровяником и там встретились с отрядом в десять человек. Оставили дончаков, взгромоздили на мерина разобранный «максим», два ящика гранат, разобрали патроны и пошли в тайгу.
— А где Бáйков и его люди? — спросил Сорокин.
— По одному и парами продвигаются к поляне с севера, и есть несколько наблюдателей, от них поступили сведения, что хунхузы уже заняли пещеру. Представляете, стали собираться на следующий день после того, как вы уехали.
Вся хитрость операции заключалась в географии. Это и была совместная придумка Штина и Байкова.
Когда две недели назад после «прогулки» на плато Штин и Сорокин вернулись домой, Штин, отослав Одинцова, разложил перед Сорокиным нарисованную им схему. По ней было видно, что на юго-запад, почти параллельно распадку и ручью, по которому они поднимались на плато, от той поляны, где была пещера, начинается другой распадок, прямое и длинное ущелье, упирающееся прямо в железную дорогу. Железная дорога в этом месте идёт на подъём. Предполагалось, что хунхузы обстреляют паровоз. В искомом и соседних вагонах вместо денег будет Ли Чуньминь с отрядом, как только прозвучит первый выстрел, паровоз даст тормоз и по бандитам будет открыт шквальный огонь. Ли Чуньминь высадит десант, давая понять хунхузам, что те попали в засаду. Десант нажмёт, чтобы заставить хунхузов отступить назад в ущелье. Им дадут дойти до пещеры, и тут сверху, с плато их расстреляет Штин с добровольцами, а ловушку захлопнет Байков.
Ночь выдалась облачная, без единой звёздочки. В тайге было темно, так темно, что идти пришлось на ощупь, примеряя каждый шаг, прежде чем ступить. Договорились не светить и не курить. Для уверенности впереди шёл проводник. Через три часа проводник сказал, что пришли и надо подниматься налево на склон, перевалить через хребет и выйти на плато. Расстояние до плато было меньше шестисот шагов, но заупрямился мерин.
— Дядько! — Янко потянул за рукав Штина. — Дозвольтэ я потягну одного ящыка!
— Какой?
— А тий, що з гранатамы!
— А сдюжишь?
— А, дывытэсь!
Отряд ждал. С мерина всё сняли, Янко скинул свитку, сложил и уложил на плечи и сверху взгромоздили ящик, для которого его широкая спина была как будто бы и предназначена. Ещё один доброволец взялся нести раму «максима».
— Ну, с Богом! — сказал Штин и за узду потянул мерина.
Шестьсот шагов до перевала шли трудно, по дороге пришлось дважды останавливаться и отдыхать. Когда поднялись, тайга расступилась, и стало светлее.
— Ну что, господа, — Штин собрал людей, — ещё немного! Сейчас метров двадцать спустимся к ручью, потом столько же поднимемся наверх, и мы на плато. Все помнят расстановку?
Послышалось тихое «да», и они тронулись.
– По плато передвигаться только ползком!
Когда дошли до ручья, мерина разгрузили и привязали длинной верёвкой к дереву.
— Пусть пасётся, всё будет делом занят! — сказал Штин, взял ящик с гранатами и пошёл впереди отряда.
Когда поднялись, сразу увидели, что край, где обрыв, светится снизу. Штин, чтобы не шуметь, отправил трёх добровольцев обратно к ручью собирать пулемёт и набрать побольше воды, а сам с Сорокиным и старшим отряда добровольцев штабс-ротмистром Завадским пополз к обрыву.
На сырой земле и мокрой траве вся одежда на Сорокине промокла. Он полз, держал винтовку за ремень у скобы, и понимал, что, наверное, уже утратил какие-то военные навыки. Штин полз рядом, но Сорокину казалось, что Штин не ползёт, что он даже не двигается, а что его как будто бы тянут на верёвке, или подталкивают сзади. Михаил Капитонович позавидовал его опыту и умению, и вдруг Штин замер и оглянулся. Сорокин и Завадский тоже оглянулись и увидели, что за ними ползёт Янко. Штин лягнул ногой, но не достал и погрозил парню кулаком, а Сорокину и Завадскому показал пальцем: «Тихо!» Воздух над тайгой уже серел, и Штин приказал всем замереть. Было видно, что внизу на поляне жгут костёр. Штин вплотную приблизился к Сорокину и прошептал одними губами:
— Если костёр большой, то, как только мы высунемся над обрывом, нас увидят. Надо подождать, пока ещё немного рассветёт.
Они лежали полчаса. Сорокин замёрз до зубной дрожи. Постепенно серый и непрозрачный воздух наполнялся лёгкостью. Свет от костра на поляне становился приглушённым, было слышно, что внизу разговаривают люди. Сорокин спросил:
— У нас нет никого, кто знал бы по-китайски?
— Нет! — понял его Штин, — Это бесполезно, когда говорят лаобайсины, один чёрт ничего не поймёшь…
Сорокин удивился.
— Потом объясню… Потихонечку вперёд… Только не высовываться… — прошептал он, обернулся и махнул рукой, приказывая Янко не двигаться. Сорокин тоже обернулся и чуть не крякнул, увидев умоляющую гримасу паренька.
Штин прошептал Завадскому:
— Господин штабс-ротмистр, ползите туда, — он показал направо, — там на краю плато, где тайга, над самой кромкой обрыва большой камень и кусты, я присмотрел это место для пулемёта. Начинайте обустраиваться. Пулемёт несите на руках… — Штин посмотрел на небо. — У вас на всё сорок минут… Там хороший сектор обстрела… От вашего валуна будет простреливаться вся нижняя поляна и их пещера. Правее пещеры есть мёртвая зона, такая загогулина, отсюда не простреливается, и гранатами эту загогулину не достать, далеко. Это единственное место, где они могут прятаться, кроме пещеры, хотя помéститься там немного, маленький пятачок, а дальше направо, нам не видно, загораживает наш же склон — там продолжение распадка на север, если они туда пойдут, мы не достанем, но их встретит Бáйков! Пленных не берём!
Штабс-ротмистр кивнул и пополз.
Сорокин удивлённо посмотрел на Штина.
— Пленных не берём! Это приказ! — Отрубил Штин.
Все их предположения подтвердились: метрах в пяти от входа в пещеру горел большой костёр и вокруг сидели и ходили несколько человек.
— Изучайте! — сказал Штин и протянул Сорокину бинокль. — А я послушаю! Уже время!
Сорокин смотрел и по оптической разметке вычислил, что до костра не больше ста пяти метров.
— Сто пять метров! — прошептал он Штину.
— Я знаю! — произнёс Штин и затих. — О, слышите?
Сорокин прислушался. Ничего отчётливо слышно не было, но Михаил Капитонович уже понял, что происходит, он вспомнил, как даёт о себе знать очень далёкая стрельба — в воздухе возникает волнение.
— Началось! — прошептал Штин и раскрыл часы. — Как там?
Сорокин приложился к биноклю.
— Тихо, как сидели, так и сидят…
— Они в узком месте, им не слышно, это хорошо! Если Ли Чуньминь всех не положит, они тут будут через два часа. Наблюдайте, а я — туда… Только гоните от себя этого молодца… — прошептал Штин и пополз в тыл, туда, где расположился отряд.
Сорокин снова приложился к биноклю, но боковым зрением увидел, что ползёт Янко. «Чёрт с ним!» — подумал он и показал ему «умереть» на месте, но Янко то ли не понял, то ли заупрямился, дополз и пристроился рядом. Сорокин покосился и увидел, что синяя свитка паренька стала чёрной: «Мокрый до нитки, простынет!»
Костёр стал дымить, сидевшие вокруг зашевелились, двое ушли в пещеру, и через пару минут оттуда вышли другие двое. «Значит, на поляне шесть или семь человек… — подумал Сорокин. — Раз костёр задымил, значит, солнце вот-вот взойдёт!»
Солнце всходило за спиной. Михаил Капитонович знал, что сейчас, в первых лучах, любое шевеление на краю обрыва будет замечено. Он потянул Янка за рукав, и они отползли на два метра назад. «На пятнадцать минут, и вернёмся…» — подумал он, обернулся и удивился — на плато было пусто.
«Где все?»
Михаил Капитонович посмотрел направо и не увидел около камня ни штабс-ротмистра, ни пулемёта.
«Эк замаскировались, молодцы! Только мы тут вдвоём как на ладони!» Он услышал внизу шум, как будто бы кто-то шевелил лопатой щебёнку. «Засыпают костёр? Если так, то правильно… Если залить, то долго будет дымить…»
Он замер и напрягся всем телом, чтобы согреться.
Михаил Капитонович вздрогнул и открыл глаза. Посмотрел направо и налево, и ему стало стыдно за то, что уснул. Он глянул на Янка — и тот спал, и у него от спины слегка парило, свитка на лопатках снова стала синей, а на боку ещё оставалась черной. «Тоже пригрелся и задрых! Охо-хо!» В спину грело. Солнце было уже высоко, и на корпус впереди лежали девять бойцов и Штин. Сорокин тряхнул головой, крепко сжал винтовочный ремень и пополз. Штин обернулся и приложил палец к губам. Михаил Капитонович вдруг услышал гомон снизу и посмотрел на Штина, тот закивал и стал показывать пальцем вниз. Сорокин понял — внизу разговаривают хунхузы. Он оттянул боёк винтовки. Штин показал: «Нет!» Сорокин замер. Штин два раза показал ему пять пальцев. «Минут?» — губами спросил Сорокин. Штин отрицательно покачал головой и губами же ответил: «Люди…» Через несколько минут он ещё несколько раз просемафорил пятью пальцами. «Двадцать, двадцать пять, тридцать…» — считал про себя Сорокин. Вдруг Штин стал ползти назад, и все девять бойцов отползли тоже. Сорокин закрыл ладонью рот спящему Янке, тот повёл головой и открыл глаза. Сорокин сделал страшное лицо, слава богу, Янко быстро стряхнул сон, сообразил, и они тоже попятились. Когда отползли метров десять, Штин встал на колени, выдернул из гранаты чеку, вскочил, все девять бойцов вскочили за ним, побежал к обрыву и со всей силы швырнул гранату, и бойцы тоже! «Вот чёрт! — мелькнуло в голове Сорокина. — Пока мы дрыхли, они обо всём договорились, а у нас ничего и нету!» Бросив гранаты, бойцы и Штин упали на край обрыва и открыли стрельбу. Застучал пулемёт. Сорокин сообразил, что сейчас уже поздно бросать гранаты, подбежал и тоже стал стрелять.
На поляне была суматоха. Гранаты взорвались, и Сорокин видел, что несколько хунхузов корчатся. Но, Боже, сколько же их было, человек пятьдесят, больше, чем насчитал Штин! Они метались и стреляли кто куда.
Работал пулемёт штабс-ротмистра.
Внизу была свалка.
Сорокин выцеливал по одному и бил. Видимо, он правильно рассчитал расстояние до костра и верно выставил планку прицела — каждый его выстрел сбивал человека. Вдруг внизу кто-то громко закричал, хунхузы перестали стрелять, упали на землю, кто-то попытался спрятаться, но поляна была голая. Они стали собираться группами по пять-шесть человек и перебегать к подошве обрыва. Несколько добежавших оказались в мёртвой зоне. Штабс-ротмистр бил по поляне. Всё меньше хунхузов поднималось, у них было два пути: или в пещеру, но тогда им был бы конец, или сбить с обрыва нападавших. Был и третий — на север, в продолжение распадка, но они туда не шли.
Стрелять прицельно стало трудно, только изредка мелькали руки и лица, кто-то уже преодолел треть осыпи. Штин отполз от края, все отползли, поднялись и с середины плато принесли ящики с гранатами, разобрали, несколько досталось Сорокину, и они бросили. Сорокин видел, что два добровольца дёрнулись и застыли, снизу тоже метко стреляли. Ротмистр не видел, откуда, а Сорокин услышал, как дважды пули звонко ударили по щитку пулемёта: «Пристрелялись!»
Внизу, метрах в пяти от края торчал валун. Хунхузы поняли, что это им на руку, и старались ползти под его защитой, несколько человек были уже близко. В это время замолчал пулемёт. «Меняет ленту или…» — подумал Сорокин. Штин побежал туда. «Значит, убили штабс-ротмистра или ранили!» Сорокин вспомнил, что минуту назад он обратил внимание, что пулемёт стал стрелять с большими перерывами, наверное, убили подающего и штабс-ротмистр заряжает сам, а теперь убили и его, поэтому Штин побежал. Через секунду пулемёт снова заработал, но стрелять было не по кому: на поляне лежали мёртвые, а живые, почти недосягаемые для пулемётного огня, лезли по склону, их было много. На краю повисли стволами вниз ещё несколько винтовок. «Сколько нас осталось?» — мелькнуло в голове Сорокина. Вдруг случилось непонятное. Янко вскочил, спрыгнул на осыпь и на спине стал сползать к торчащему валуну, из-под его рук и ног сыпалась щебёнка, и он скользил как по снегу. Рядом брызгали фонтанчики, кто-то невидимый стрелял из пещеры. Сорокину захотелось зажмуриться, но он смотрел. Янко сполз до валуна, упёрся ногами и стал толкать.
— С ума сошел, собачий сын! — заорал Штин.
Янко толкал, пытаясь расшатать валун. Вокруг брызгали пули. Он расшатывал минуту, другую, хунхузы ползли вверх. Штин бросил пулемёт и вернулся на край. Валун пошатнулся, Янко упёрся, было видно, как у него напряглись растопыренные пальцы, он заорал и со всей силы толкнул валун, камень дрогнул, двинулся и стал увлекать за собою осыпь прямо из-под ног Янка. Штин прикатил пулемёт и бил длинными очередями, не давая хунхузам подняться, а Янко сползал вместе с осыпью, но в какой-то момент остановился. Бой на секунду затих. Штин и Сорокин прицельно расстреливали хунхузов, начавших поднимать головы. Янко не двигался. Штин схватил верёвку и бросил вниз, но парень лежал на спине и не шевелился, тогда Штин взялся за верёвку и стал сползать. Конец держали наверху и ещё стреляли, но все с замиранием сердца смотрели, как Штин дополз до Янка и хлестнул его по щекам, тот дёрнулся и тоже ухватился за верёвку. Штин крикнул:
— Тащи!
Хунхузы снова поползли. Сорокин сел за пулемёт и поливал то по склону, то по пещере. Оттуда перестали стрелять, но другие хунхузы, которые видели Штина и Янко, прицельно били по ним. Вдруг из северного распадка выбежали на поляну несколько человек и стали расстреливать хунхузов.
«Бáйков подоспел!» — мелькнуло в голове у Сорокина.
Через несколько минут бой был кончен. Штин и Янко лежали на плато.
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк и написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
Подписывайтесь на канал. С нами интересно!
======================================================