Егошка
Всю ночь Егошка провёл у старой дедовой кровати. Нюхал его скрюченную ладонь, свесившуюся с края промятой перины, слушал скрипучее дыхание, тёрся о шершавую пятку, высунутую из-под одеяла. Потом залез наверх, но к лицу не приблизился, чтобы не пугать. Забился в уголок между холодными прутьями и тёплой деревянной стеной и замер пушистой кочкой: если дед глаза откроет, подумает, что постель сбилась.
Плох дед Матвей, ой как плох.
Ущербная луна откусанным яблоком фонарит в грязное окно. Мутный свет стелется серой дорожкой по выщербленным, давно не метёным половицам, и белым молоком льётся в подпол. Тикают старые ходики. Кукушку Егошка сломал — пусть молчит, окаянная, деда не будит.
За плинтусом у печи скребётся мышь. Видать, потревожило её лунное молоко. Вон как вошкается. А кот Семён совсем ошалавился. Дармоед проклятый! Нет бы — мышь поймать, а он дрыхнет и ухом не ведёт. Вон, скока жиру на хребтине наел! Гнать бы его в шею, да дед расстроится, разболеется ещё пуще.
Егошка мохнатым колобочком спрыгнул с дедовой кровати и подкатился к углу, где так нагло и безнаказанно орудовала мышь. Семён приоткрыл глаза, но с места не двинулся.
«А ну кыш, зараза! Я ещё тут хозяин!» — ухнул домовито Егошка и ударил маленькой волосатой пятернёй с длинными пальцами по старым доскам пола. Звуки затихали.
Вот так-то!
Дед Матвей, разбуженный ударом, пошевелился, вздохнул и надсадно закашлялся. Долго громыхал железным листом на всю избу, отплёвывался устало в грязную тряпку, охал.
Егошка приуныл. Совсем плох дед стал. Ох, как плох. Защемило что-то под шерстистым грудаком, завошкалось колюче, а в глазах и вовсе защипало. Чу! Что ж такое-то?
Надо пойти по хозяйству наведаться. Вон, окно замутилось совсем, посуда не мыта, иконы давно не чищены.
Егошка лихо вкатился на красный угол прямо по бревенчатой стене, перепрыгнул на божницу. На лампаду не полез. Очень уж не любит дед Матвей, когда она качается — креститься начинал. Боялся, видимо.
Эх, давно не жёг дед огонёк в лампадке, а иконы все паутиной поросли. Особенно та, что с глазами цвета перезревшей вишни. Красивая! Сколько ни смотрел на неё Егошка, никак налюбоваться не мог. Дед всегда за ней особо ухаживал, но вот поди ж ты, занемог совсем, и всё паутиной поросло, да пылью мохнатой, как спина Егошки.
Егошка тихонько подкатился к той самой, вишнёвой, и шустро смотал паутину на лапу. Сердито побежал паук вверх по тёмным брёвнам.
Глаза с других икон строго следили за Егошкой, но он не шалил — знал своё место. Почистил их всех. Пускай деда порадуется, когда проснётся.
Но проснётся ли? Недавно седьмая луна взошла над его больной кроватью. А дальше Егошка уже не считал — страшно было перед проявившейся неизбежностью. Кажну ночью стал ждать этих, огромных, из света которые. Они приходят в те дома, где старые и больные доживают свой век.
Он их всех видит. Люди, особенно живые да здоровые, не замечают почему-то. Сквозь них могут смотреть и не видеть. Чудные. А Егошка и его племя — те всё видят, всё понимают, но не радуются особо.
Если проходят эти из света, большие, выше дома, значит это одно — хозяин или хозяйка с ними уйдут. Бабульки повяжут платочком свою пепельную голову, мужички — те кепку нацепят и двинут в путь по белой дороге в небо. Радуются, улыбаются беззубым ртом и умильно ладошки у впалой груди складывают, как перед иконами своими. Чудные. Нет бы здесь остаться, а они бросают всё и бегут по дорожкам за этими, огромными, из света которые, и смеются так, смеются... Ну чисто дети неразумные. И откуда только сил набираются, чтобы так скакать? Ещё минуту назад помирали лежали, а тут выстреливают и чуть ли не вприпрыжку бегут.
Сами они уходят, конечно, а в кроватях вместо себя холодное чучело оставляют, так на них похожее. Эту хитрость Егошка не понимал, но помнил, как баб Нюра уходила, и ейна свекровь, бабка Матрёна, Матрёнин муж — Степан, и даже его мать на заре своей жизни застал. Дальше не помнит. Дальше не было этого дома, а значит, не было и его — Егошки.
Такие, как Егошка, рождаются вместе с домом, из первой пыли в новом углу, пахнущем свежеотёсанным деревом, из первых драгоценных крошек под столом у босых ног первых жильцов. Из их думок и из их света.
Свет у людей, конечно, не такой сильный, как у тех, что приходят за ними. Но тоже хорош. Бывает яркий, бывает с мерцанием, а бывает и тёмный, густой, как болотная жижа ночью. Это не свет даже, а оживший сумрак. Страшных егошек он рождает, мутных и злобных. Такие живут потом, только мучаются. Сами страдают и людям жизни не дают. Те, даже светленькие и чистые, меркнут от них, гаснут.
Он был не такой. Его дом был светел и душист. Люди неплохие. Не святые, конечно, но и не темнушники. Светили огонёчками всю свою недолгую жизнь: когда ярче, когда тусклее. Но светили, не сдавались. А иной раз так распалялись, так разгорались, что греться об них пуще, чем об печку можно было. Особенно когда молодые, особенно молодожёны. Или когда перед иконками своими горячо бормотали что-то. Или детки когда здоровые рождались. Светились все, зажигались от этих малявочек.
Хорошие они у него всегда были, хозяева. И он не подводил: не шумел, не шалил особо. Ну, разве что только по молодости. Хозяйство хранил, с соседями не ссорился, а лесную шантропу и шкодливых бесят на порог не пускал — охранял. Других тут особо не водилось.
Ещё немного светлой мистики на канале на авторском канале «Душевные рассказы»
Всё честь по чести.
Хорошая жизнь была. Добрая. А сейчас перекосилась она, как дедов старый сарай, и скрипит распахнутой настежь дверью, холодом в нутро задувает. Дед один остался, дети-внуки в городах осели.
Что же будет? Что же будет?
Тревожно мявкнул кот Семён и соскочил с табурета, забился под кровать.
Ох, егошкин кот! Пришли! Как есть — пришли. Кыш! Чего надо? Чего приявились? Кыш! Кыш!
Но они не уходят. Стоят за окном величаво и метут своим светом во все стороны, через стены аж до самых печёнок пробирает. Жарко от него, от света, но не жжётся он, а будто печёт, как дедова баня печёт, пока в печку водой не поддадут. Щекочется свет, мурашится и тёплым молоком по всему мохнатому тельцу разливается. Приятно. Он уже и забыл, как приятно.
Понимает он теперь, отчего люди радуются этим световым снопам. Если уж ему, Егошке, так ласково от них, то что уж про человеков говорить — светоносных. Разгораются рядом с ними они ещё сильнее, рассветляются.
Вон, и дед Матвей засиял, хоть и лежал до этого тёмной кучкой под одеялом, привстал на своей скрипучей кровати. Прислушался. Чует, куда дело клонит. Засиял ущербно, как луна сегодня ночью.
Ох, а луны-то и не видать. Вон, только дырка в небе, а из неё свет…
Стой! Куда?! Куда ты, дед? А как же я?
Прокатился Егошка к половичку из света и на него запрыгнул. До окна добежал, за стекло перетёк, а дальше не осмелился. Дед почуял — обернулся, улыбнулся, крючковатым пальцем погрозил, но умильно так, любовно, будто всю жизнь знакомы были.
А они и были…
А потом он ушёл. Спокойно и величественно. Давно Егошка его таким не видел.
Ступай, деда, ступай. Авось и свидимся когда-нибудь.
Егошка вернулся в дом, выманил кота из-под кровати, успокоил, поправил холодеющую руку у того, кто раньше был дедом Матвеем и сел ждать.
Скоро, судя по всему, внучка Светка приедет (они всегда за чучелами потом приезжают). Семёна, поди, заберёт. Она прошлый раз хотела и деда забрать, но он не дался. А кота возьмёт. Точно возьмёт. Прыгнет Егошка ему на холку, пусть с ним к себе везут, в город. Слышал он, там свои егошки водятся, но ничего. Подвинутся. Авось и он полезен будет. Поучит городскую шантрапу. А то надысь приехала Светка, а из сумки у неё бесёнок выскочил. Насилу его выгнал. Ну куда годится-то? Плохо городские свою работу делают. Ох, как плохо. Надо их уму-разуму поучить. Хорошо бы и ту с вишнями с собой прихватили. С ней лучше. С ней спокойней…
Если понравился рассказ, то другие можно почитать в моей книге. Продаётся здесь:
