Привет, друзья.
Когда-то давно прочитала у нас на форуме своего рода тест - ваше первое детское воспоминание скажет о вас - очень много.
Моё первое детское воспоминание - я совсем маленькая - возюкаюсь в бочке с дождевой водой, что мне запрещено делать. Там, в этой бочке, плавает потрясающе интересная живность - личинки комаров. И просто очень нравится трогать воду и ощущать, как скукоживается на пальцах кожа, от солнца тепло. Восторг от жизни и от лета, и всё это с оглядкой, надо убежать раньше, чем увидят, что я нарушаю взрослые запреты...
И что это сейчас скажет обо мне?
Я даже не знаю. В душе я, наверное, всё тот же ребёнок. Торопливый и жадный, и урвать бы своё пребольшое детское счастье, пока не наказали и не запретили окончательно... Совсем.
Если же заглянуть в себя глубже, то в моём детстве было много скорби и борьбы.
Наверное, только сейчас все эти путанные обрывки сложились в более чёткую картину, объясняющую, почему у меня именно такая личность. Именно такое отношение к жизни.
Когда мне было два года, умер дед. Глава семьи, наверное, очень хороший человек. Не знаю, как они уживались в маленькой двушке 42 метра две семьи - мои родители, дед с бабушкой Пушкиной и я. Мне кажется, было достаточно тесно. Но до смерти деда жили вроде хорошо. А когда дед умер, отцу стало свободнее пить. Мать впала в созависимость от его алкоголизма. Большую часть времени я проводила с бабушкой Пушкиной. И делила с ней её скорбь и любовь к умершему деду. Мы не вылезали с кладбища. Очень часто ездили туда. Там я часто видела похороны и полюбила их. Радовалась как чему-то знакомому, когда они происходили в нашем доме или в соседнем. Прыгала по еловым веточкам, которыми выстилали путь покойному. Было чувство праздника.
Особенно любила, когда хоронили с оркестром. И много несли венков.
Может, передавалось от бабушки облегчение слёз, проводы, светлая грусть. И меня похоронят тоже.
"Подожди немного, отдохнёшь и ты", декламировала она.
А на несколько лет позже - "мне всё равно для сердца нет отрады. Любовь забыта мной уже давно."
Я не видела её плачущей. Видела как она разговаривает с умершим. Часто видела её пишущей. Она писала дневники, наверное ему письма туда... Куда он ушёл. На небо. Туда же улетали птицы и божьи коровки. Туда и я летала во сне.
Беляев придумал повесть об Ариэле.
Мне каждую ночь потом снилось, что я летаю.
Так жаль просыпаться, так жаль, что на самом деле
Летать не умею, опять опоздаю в школу,
Вот выйду на улицу, переберу ногами,
И как полечу - над дорогой, над проводами…
И яблоки стану рвать с самых верхних веток...
Вот только мне снилось - чем выше, тем злее ветер.
Проснулась с температурой. Болело горло.
Наверное, Ариэль был тоже простужен...
Я была радостная, рот до ушей, прыгала на кровати, хохотала, баловалась.
Терпеть мою радость было всем им тяжело, меня всегда ругали за радость, дёргали всё время за какое-то несоответствие, выпрямись, надень тапки, всё время, без перерыва дёргали. Заставляли есть. Я тайком выливала еду в унитаз. Чтобы не били, врала, что всё съела.
Кажется, часто они просто срывали на мне зло. Я всем им мешала.
А у отца были садистические наклонности.
Мать обращала на меня внимание, только когда я болела. Может поэтому, болела я часто. Особенно когда пошла в школу. В тот год родилась Анька.
Что ещё помню... Родители читали мне книги. Сказку о Царе Салтане - мать. Путешествия Гулливера Свифта, Моя семья и другие звери Даррелла - отец.
Самая любимая обожаемая глава была в Гулливере о том, как девочка-великан кормит Гулливерчика словно куклу, бедненький от этого чуть не умер. Задыхался от напиханной в рот ему каши.
А потом вдруг вырос в великана.
Невероятно...
Мечтала разогнать тоску,
А угодила навсегда.
Опять воюем с Блефуску́.
В проливе поднялась вода.
Привязанная к волосам
И не поднять ни рук ни ног
Лежу-лежу, давай-ка сам
Мой смелый лилипутский бог.
Ушёл. От крошечки-коня
И от сапожечек следы.
Я голодна четыре дня
Без его маленькой еды.
А у Даррела - любимая глава была - человек с золотыми бронзовками.
Книги Даррела развили во мне любопытство ко всей на свете живности, мир вокруг был живой. Я могла часами ловить и изучать насекомых на лугах и полях.
Потом я научилась читать сама... Когда я начинаю вспоминать, сначала свет. Потом он всегда прерывается, мерцает. Там, в сумеречной зоне сознания ждут своего часа кошмары. Сначала не совсем ещё кошмары.
В лесу лежит большой кусок гнилой рыбы, в нем копошатся черви. Я смотрю не отрываясь, потрясённая этим зрелищем.
Двусмысленное что-то, неясное.
Телесные контакты, точим носы с дедом, потом с отцом, чтобы были остры. Отец моет меня в ванной. Он любуется мной, он меня любит. Я у него есть. У нас одинаковые глаза, у него колючие усы. Я жмурюсь от счастья. Он поет мне песни.
Больше всего люблю "Каховка-Каховка, родная винтовка" и "Любимый город может спать спокойно". Книги, вещи. Запахи.
Я избитая, забилась под стол, рычу как звереныш, мечтаю убить отца и бабку топором.
Пьяные застолья. Бутылки и рюмки.
Отец с разбитым лицом спит на полу на диванных подушках. Я очень его люблю. Очень-очень его люблю. Тихонько подхожу и смотрю на его болячки. Хочу спасти. Люблю его. И против матери, которая ругает его, и прогнала на пол.
Мы едем с отцом в машине. Руки на руле. Дорога.
Родители отца. Уютный чистый дом. Красивые вещи. Красивая бабушка Валя сшила мне платье.
Корзины и ножи. Одеколон гвоздика, грибной счастливый лес. Я знаю все грибы. Все-все.
Бабушка Пушкина приехала в Омутищи к бабушке Вале. Я радуюсь, что вместе теперь у меня две бабушки.
Но они соперничают, так и норовят поддеть и уязвить друг друга. Ходят обе недовольные.
Навсегда затаили вражду.
Когда родители развелись, бабушка Пушкина говорила обо мне и другим, и мне самой, с торжествующим укором: безотцовщина (она знала заранее, что так будет). А бабушка Валя всегда меня жалела, какая я худая, грязная, и как плохо одета.
Родительский мир обрывается в возрасте семи лет.
Начинается школа, друзья. И план скорее вырасти и уйти из дома. Потому что сердце моё унес с собой отец. И давно мне уже здесь искать нечего. Перемогаюсь. Не живу, а жду, когда же я уйду отсюда.
С отцом я тоже не могла особо общаться, после развода оба мы дежурно отбывали общение, понимая, что всё кончено.
Такой я и осталась.
С запретом на радость, но всё равно радостная, с мечтой о смерти, как о празднике.
Заворожённая всякой мерзостью. И всякой живностью. Жизнью.
С почти непереносимой эмпатией.
Наученная летать и выпадать из реальности.
Ненавидеть и любить.
А вы что-нибудь помните из детства?