Каждый мой день - это сраженье с болью. Ее можно прервать одним росчерком бритвенного лезвия. Но я живу. Живу, потому что была она, женщина, с которой я родилась в один день.
Ты ослепляешь птиц. Я тку персидский шелк. На нем всё те же птицы. Мои глазасты и безмолвны, твои певучи, но слепы, в их грудках горошины рулад и трелей, которым нет цены. У них отняли свет небес, но как отнять у света жизнь, трепещущую в каждой ослепленной птахе. И жизнь поет сильней и звонче во тьме и боли. Шелка безмолвствуют и льнут к телам людей. Они прохладны и нежны. Цвет зарождающейся любви и созревающих плодов. Зеленое на синем. Степной ковыль в морской воде. Перо Сирин и затаенность. И боль, Всё та же боль. Безмолвная, неясная, ветшающая с плотью и слишком долгой верой. Но не с надеждой. На чаше с голубой глазурью трепещет шелкопрядка, она не стала легкой и крылатой, но скоро в трещинках эмали появится пушистый мягкий жемчуг, предтеча тонкого пронизанного жарким светом шёлка.
Жар льется с проводов. Вернувшись с похорон, я засыпаю крепким сном. Мы обе спим. Ты смотришь на меня, вытачивая из белого смолистого бруска сосны головку птицы. С открытыми глазами. В саду поет щегол. Не ослепленный, но несвободный от небес. Как птицы на твоей рубашке, в которой ты ушла к тому, кто ослепляет мудрецов и шелкопрядов.
Ира Романец
