Алексей Локтев: начало творческого пути

"Судьба благосклонна к актеру. ... "Прощайте, голу­би!», «Я шагаю по Москве», «Наш дом», «Туннель», «По Руси» — далеко не полный перечень фильмов с его участием. Его работы сразу были за­мечены. Благожелательные статьи, признание зрителей и... острые кон­фликты с руководством театра".

Читаем статью, опубликованную в 1971 году:

"Главный режиссер театра расхажи­вал по кабинету и шумел. Директор картины был корректен, но тверд. Спорили.

— Локтев репетирует роль Глуховцева! Мы выпускаем «Дни нашей жиз­ни» в декабре! — В декабре он будет ваш. — А что я буду с ним делать в де­кабре?! Он нужен сейчас, на репе­тициях.

Спор разрешается приездом режис­сера фильма «Туннель» Ф. Мунтяну. Обаятельный и упрямый, он на лома­ном русском языке (это всегда обезору­живает) разъясняет значение совмест­ного советско-румынского фильма...

— То, что вы не отдаете Локтева, еще больше убеждает меня, что я пра­вильно выбрал актера на централь­ная роль, — изящно завершает он инцидент.

Тот, о ком спорили, дожидается в приемной. Он предпочитает не вме­шиваться. Роль Глуховцева давно же­ланна для молодого актера. Стать русским разведчиком лейтенантом Де­нисовым тоже увлекательно. Пусть выбирает судьба!

Судьба благосклонна к актеру. Лок­теву — тридцать. «Прощайте, голу­би!», «Я шагаю по Москве», «Наш дом», «Туннель», «По Руси» — далеко не полный перечень фильмов с его участием. Его работы сразу были за­мечены. Благожелательные статьи, признание зрителей и... острые кон­фликты с руководством театра.

Кино­артист должен сниматься, театраль­ный актер должен играть на сцене. Отсюда — и мучения. Отсюда — го­товность испытывать эти мучения вновь и вновь. Потому что Локтев не может уйти из кино. Потому что для него немыслимо покинуть театр.

Мало кто знает о том, что, оконча­тельно превратившись в Алексея Ва­сильевича, Локтев раз в месяц, а то и чаще, остается Лешей. Тем самым Лешей, который четырнадцатилетним школьником пришел в самодеятель­ный коллектив Дворца культуры авто­завода. Это происходит в вечера, когда артист Театра имени Пушкина играет свои старые роли в спектаклях На­родного театра ЗИЛ.

В последнее время мы часто и на разные лады повторяем слова Сент- Экзюпери: «Человек начинается с дет­ства». Утверждение это, справедливое в применении к каждому, становится особенно убедительным, если отнести его к художнику.

С чего начинается актер? Со школь­ного драмкружка, с детской театраль­ной студии... А может быть, еще рань­ше? С первых шумных игр во дворе, с первых протоптанных на рассвете тропок, с первых бесцельных, кажет­ся, блужданий по городу?

До пяти лет Леша Локтев жил на Урале, в Орске. Потом длинный фыр­кающий поезд примчал его в Москву. Рядом с новым домом находилось по­лотно железной дороги. И по этим рельсам, проложенным из детства, каждый день точно по расписанию прибывали в Москву мальчишки.«

То ли из-за переезда с Урала, то ли из-за гудящих под окнами поездов Леша полюбил путешествия. И в Доме пионеров склеивал из фанерных пла­нок быстроходные суда. Однажды, поглощенный этим серьезным делом, услышал вдруг в соседнем помещении разноголосый шум ярмарки.

Рядом детский драмкружок репети­ровал спектакль «Белеет парус одино­кий». Совсем рядом, за стеной, оказа­лась Одесса, и самые настоящие жи­вые и шумные люди бродили по ярмар­ке. Мальчика поразило, что путеше­ствовать можно не по железной доро­ге и не на склеенных из планок парохо­дах, а вот так просто, как те, за стен­кой. Потом он сидел за кулисами театральной студии ЗИЛа и дергал за веревку занавеса. Это была его пер­вая работа в театре. А дальше насту­пил день, когда мечта осуществилась: он, Петя Бачей, расхаживал по ярмар­ке в Одессе в том самом «Белеет парус одинокий», который решил когда-то его судьбу...

А мальчишки, его сверстники, что прикатили на фыркающих поездах, уже давно вместе с ним шагали по Москве, учились, строили, обдумыва­ли житье.

Они стучались в литературу, в театр, в кино. У них были свои неотложные дела и неотвязные думы. Это с их дет­ством простился Локтев в первом своем фильме.

Вот он, первый из локтевских героев, вразвалочку (так взрослее), с усмешеч­кой (так надо!) бродит по улицам, впи­санным в четырехугольник экрана.

Брови его сдвинуты. Он присматри­вается, оценивает, решает «делать жизнь с кого». Упрямый, решительный, непоколебимо честный... Суровый не по летам. Резкий. Угловатый. Он иног­да не то что необаятелен, а даже не­приятен. Этой угловатостью своей и злостью.

Но как неожиданно раскрывается «сердитый» локтевский герой в любви, в первом юношеском стремлении к счастью.

Секрет героя фильма — затаенная нежность. Он плохо защищен и пото­му надевает на себя броню. Но стоит лучу солнца пройтись по оконным за­навескам, стоит зашелестеть листве на деревьях, стремительный, счастли­вый человек широко распахивает две­ри, вылетает на улицу и несется на­встречу незнакомым людям, солнцу, ветру, счастью. Вот оно с каждым шагом потом все ближе, ближе... Средний план сменяется крупным. Строгие морщинки исчезли бесследно, во всю ширь экрана — удивленные, чуть при­щуренные от солнца глаза.

Строгость сменилась, наконец, неж­ностью. Шаги стали тверже, уверен­ней, шире. Рядом с ним — самая луч­шая в мире девушка. Они идут по не­скончаемому бульвару.

Первая любовь, первая тропочка во взрослую жизнь. Последние голуби взлетают в простор — тот, что над головами мальчика и девочки, тот, что над пространством кинополета, тот, что вокруг, в «всамделишной жизни».

И вместе со своим кинематографи­ческим первенцем Локтев вошел в жизнь, чтобы остаться верным глав­ной теме творчества — своим свер­стникам.

Тему не надо было искать. Она пришла сама. Локтев оказался приго­воренным к этой теме своей биогра­фией, биографией поколения, движе­нием окружающей жизни.

В каждой роли Алексея Локтева сквозь прозаические бытовые подроб­ности проглядывает поэзия.

Откуда она? Еще секрет. Уже не Генки — героя фильма «Прощайте, голуби!», а соб­ственный, локтевский. Локтев пишет стихи.

Пароход идет по Волге. То время между днем и вечером, когда огни уже зажжены, но еще не отразились в воде. В салоне теплохода — артисты га­стролирующего на Волге Театра име­ни Пушкина.

Локтев читает... Называется стихо­творение — «Первый снег».

„Врач сказал: «Вам нужен покой». И вот я есть покой от слова покойник. Лежу на постели, застланной не материнской рукой. Я первого снега поклонник...».

Я и не знал, что он сочиняет стихи. Этого почти никто не знает в театре. Стихи складываются по ходу жизни, для себя. Это — написано в больнице. Дело, конечно же, не в качестве сти­хов, а в поэтическом настрое, в ритме раздумий...

Почему так упорно вглядывается Алексей Локтев в плывущую перед ним Новую Волгу? Ему предстоит встреча не с этой, закованной в бетон, а с той, что давно утекла в прошлое... Высокие сапоги увязают в песке, вода набегает на берег. Алеша Пешков глазами Алексея Локтева всматривает­ся в даль реки, словно в даль жизни...

Это уже на экране. Набегающая во­да отбирает у человека берег, человек отступает, сапоги его вязнут в песке.

Он вышел на этот речной простор из-под низких, нависших сводов, из ка­менного мешка, в котором не только бессмысленная работа, но и вполне осмысленная жестокость. Руки вязнут в тесте, мысли вязнут в пошлости. Руки месят тесто, ноги утрамбовы­вают липкую пористую массу. Ноги, руки, руки, ноги. И снова, и снова... Отупляющий ритм. Усыпляющий шум. А в голове — неотвязно — есть же, наверно, на свете не только духота и теснота, не только трясина, а еще и простор, не только жестокость, но и жалость. Или нет этого вовсе?

Девушка, как затравленный зверек. В глазах застеклена тоска. Их двое на берегу. И, целуя девушку, прижимаясь к ней всем телом, чуть не рыдая сам, шепчет ей Алеша горячие, обжигаю­щие слова. Хочет расколдовать, осво­бодить от злых чар, спасти... Сколько мужества в этом отчаянном порыве, сколько воли к жизни, утверждения ее красоты и поэзии. Поэзии! — несмотря ни на что.

И трясина обыденности, хоть на миг, оказывается побежденной, и рас­ступается зловещий лес пошлости, и затихают волны, и словно выше небо.

Оно почти такое же, какое видел Локтев тогда с борта теплохода, в тот самый вечер, когда читал свои само­дельные стихи.

«Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его шествует — вперед! и — выше! тра­гически прекрасный Человек!.. А тучи разных мелочей житейских подобны грязи на его дороге и гнусным жабам на его пути» — эти гордые слова горь­ковской поэмы «Человек» вспоминают­ся, когда видишь на экране Локтева в роли Алексея Пешкова.

Человеческое в человеке — это вер­ность мечте, попытка увидеть в поко­реженном, обветренном дереве силуэт железобетонной эстакады, умение прокладывать дороги вперед и выше. Локтев играет Алешу Пешкова, одер­жимого стремлением к познанию жизни, к переделке ее, к борьбе с грязью прошлого во имя поэзии бу­дущего. В этом, наверно, смысл его работы в фильме «По Руси»...

Одна из последних работ Локтева в Театре имени Пушкина — «Разорван­ный рубль». Повесть Сергея Антонова привлекла Локтева сразу. И так же сразу «увидел» он своего героя Пасту­хова — молодого романтика, пере­делывающего жизнь. Пастухов у него был злой и ершистый.

Очень нервный и резкий. Мы много спорили. Я всячески пытался разбить это представление. Не так-то легко! Локтев отличается убежденностью и упорством...

Прошло два месяца репетиций. — Я понял, какой Пастухов, — ска­зал Локтев.

Он понял это во второй раз. С тех пор Пастухов стал изменяться. Новый был доверчивым, нежным, доброже­лательным. Две трактовки смешались, и на первом спектакле сосуществова­ли на сцене два Пастухова — новый и прежний. Шла трудная ломка.

Еще спектакль... — Может быть, второй акт играть по-другому? — Как по-другому?

Мы проговорили полчаса. Всего пол­часа. Вечером Локтев сыграл второй акт по-новому. Как же можно — так быстро? Потом я понял: он был готов к перестройке, промучившись несколь­ко месяцев. Он был подготовлен всем направлением своего творчества. Не та же ли тема — нежность сквозь злость — услышана была и в Пастухо­ве? И еще — Локтев, что ни говори, воспитан кинематографом. Он легко и сразу импровизирует, с большой го­товностью ищет, пробует тут же, «на съемочной площадке».

С нескольких сценических репети­ций сыграл Локтев роль Глуховцева, ту самую, от которой оторвал его фильм «Туннель». Его исполнение, крепнущее от спектакля к спектаклю, отличает какая-то удивительная ду­шевная открытость, незащищенность. Малейшее душевное движение выра­жается в пластическом рисунке роли. Это воспитано в нем театром, режис­сером Борисом Равенских.

Кончился спектакль. И — нервный подъем, и усталость, и желание узнать, как было сегодня. — А что, если в следующий раз попробовать сыграть финал по-дру­гому?

«Следующий раз» манит Локтева. Следующий раз!.. То самое, что не­возможно в кино.

В кино не может быть и этой обжи­гающей встречи со зрителем. Зрите­лем — не только другом, но и часто противником, которого надо привлечь на свою сторону, сделать своим едино­мышленником, другом своего героя.

В этом сражении, ежедневной схват­ке за дорогие тебе мысли проверяются и духовная убежденность и техноло­гическое вооружение. Общение со зри­тельным залом многому учит. Граж­данская ценность твоего искусства, его необходимость, наполненность — все подвергается испытанию в вечер спектакля.

Настоящее искусство всегда испо­ведально. Надо только иметь что испо­ведовать!

А для этого следует жить жадной жизнью своего поколения, вечно мчать на фыркающем поезде, некогда вы­шедшем со станции «Детство».

Каждая роль — дело гражданской совести художника. Так думает Лок­тев, так стремится играть. На сцене. В кино.

В конечном счете путешествия, встречи с людьми, театральная рабо­та, раздумья и даже стихи Локтева определяют его жизнь в киноискусстве. И пусть они остаются «за кадром»! Ведь нередко качество «закадрово­го материала» гарантирует качество «отснятого». Не так ли? Вот почему мне и хотелось рассказать и о том, что «за кадром». Остальное — на экране!" (Ремез, 1971).

(Ремез О. Алексей Локтев // Актеры советского кино. Вып. 7. М.: Искусство, 1971: 149-157).