Уже два года я не вижу неба над головой.
Засыпая в шесть вечера, я чувствую в кончиках пальцев плеск моря. Это тебантин.
В 20:45 я провожая сквозь разросшееся дерево закат солнца.
Традиции подобны опорам. Они удерживают нас на плаву. Даже тогда, когда мы покоимся на дне.
Мне нравится смотреть, как в свете заходящего солнца на красной стене лоджии трепещут тени от листьев. Мои арабески, их свет постепенно тает, а тени исчезают. Солнце скатывается за горизонт, оставляя после себя алое небо и сиреневые облака, и благодарность за еще один день без неба над головой.
За боль ведь тоже благодарят. Особенно, когда ты и есть боль.
Тебя соткали из нее, подобно шали, где каждый узор, каждый цветок – это зазубрины и насечки, оставленные ее острым лезвием.
Я утешаю людей и утираю их слёзы. Это лучше всех болеутоляющих.
Я покупаю цветы. Новые традиции меняют наш внутренний цвет. Мой красный цвет когда-то стал черным, потом превратился в пепел - я прокляла Бога, что стало настоящим доказательством веры – и вырастила в себе синий цветок. А ещё птиц. С первым днем лета они начнут петь свои песни. Время стихов, сережек и колец.
А еще радости. Шаль получилась на загляденье.
Спасибо тебе, моя боль.
Спасибо тебе за меня.
Настоящую.
Научившуюся утирать людские слёзы.
Отдающей свою десятину людям, подбирающим с обочин умирающих собак.
И держащей в своем доме живые цветы.
Я крашу ногти в алый цвет. Надеваю платье цвета заходящего солнца и изумрудного цвета серьги в серебряной оправе. Я пускаю по груди клин летящих птиц. На руке темнеет старинный оливин – подарок от предавшего. И одно, и второе бесценно.
Я глотаю тебантин и, прежде, чем заснуть, снова чувствую плеск в кончиках пальцев. Мое невидимое море цвета глаз всех спасенных и возвращенных к жизни искалеченных псов, подобранных с обочин.
Мою спину гладят чьи-то руки.
Насечки на костях зарастают.
Шаль тихо светится в наступающем вечере.
Светло-красные тюльпаны пылают, соревнуясь с платьем спящей женщины и солнцем в голубых небесах.
Я просыпаюсь ровно в 20:01(минута на раздумье о вечности - есть ли она у нас).
Я опускаюсь на колени и, преодолевая боль, ползу на четвереньках провожать солнце, чтобы снова развеять себя по воздуху тонкими паутинками, медленно уплывающими вслед за клином невидимых для других, но самых настоящих журавлей с алыми отметинами на серых крыльях.
На красной стене уже трепещет арабеска.
Она безмолвно поет свои древние песни.
Но люди слышат только шелест листьев.
Четыре дня до лета.
Четыре дня до первых песен моих синеоких птиц.
Моих синеоких глухонемых птиц.
Ира Романец
