… Пока племена хабиру то доминировали над Ханааном, то опускались в благосостоянии на самый низ под давлением других союзов – в этих случаях Иегошуа поднимал восстания и возвращал своим людям их привилегии – Яхве оставался один на один с собой и своими прислужниками. Те неукоснительно блюли законы Мосеса и Аарона, поддерживали переносное святилище в чистоте и порядке. Все законы, касающиеся взаимодействия людей с заточённым богом бури, ныне покойные вожди-братья, особенно Аарон, свели к тому, чтобы... ни под каким предлогом не давать Яхве волю. Люди кормили его своим «Спасибо!», многие даже блюли завет, поколениями обрезая своим мальчикам крайнюю плоть, а последыши ереси уже сто раз позабытого Атона именовали Яхве не иначе как Адонай. Но Яхве оставался в неволе и в крайне усечённом общении с людьми. Пока хабиру развивались – иногда, с подачи Иегошуа, времени у них было на развитие не в пример больше, чем у соседей – Яхве стагнировал и обыдливался.
Со временем Иегошуа стал больше не нужен своим людям и ушёл от них, как неумолимо уходит время и одна эпоха сменяется другой. Хабиру, то смешиваясь, то размежёвываясь с другими семитами и колонизировавшими побережье народами моря, стали почитать других богов, а о Иегошуа, который, давя временем, обрушал на глазах ветшавшие стены многих городов, почти забыли. В помощь себе потомки людей исхода призывали Ашеру, Ваала, Коса, Дагона, Эля и многих других. В бой их вёл бог войны Цебахот, а землю освещал и урожай давал древний солнечный исполин Шимшон, гнев которого как-то раз не сдержала даже хитрость пустивших здесь корни народов моря. Те с помощью своих богов попытались пленить его, но... по прошествии ночи Солнце неумолимо восходит вновь.
Дождь – а порой и губительный для посевов и урожаев ливень с градом – посылал на землю своенравный громовержец Элияху, которого с его неизменными звериными шкурами и в окружении сонма воронов можно было порой видеть по-над небесами в огненной колеснице рассекающим пространство с молниями в руках.
Яхве мог наблюдать за всем, что происходило, и лишь гнить в собственной зависти, копя злобу на своих обидчиков. Злоба эта перешла со временем даже на тех, кто делал его заточение как можно более почётным. Одним словом, на все племена хабиру.
Бывает так, что бога обуревает одержимость некоей идеей, которая может стать основой для цели. Подчас такое происходит, когда бог получает желаемое, но, как выясняется, совершенно не в том виде, в котором ожидал. Яхве, наконец, имел от людей столько «Спасибо!», сколько не было у него прежде совсем. Но получать тучное, обильное «Спасибо!», самое настоящее «Большое спасибо!» и быть при этом узником собственных почитателей, которые знать не знают, что держат бога в заточении, – великая мука. К тому же законы хабиру, постоянно преобразовывавшиеся усилиями всё новых и новых жрецов и законников, не сулили Яхве возможности общаться с людьми так, как он делал это прежде. Люди попросту разучились слышать его. Ковчег завета и скиния – переносной храм – кочевали с места на место то с одним племенем, то с другим. Пленённый бог был чем-то вроде человеческой реликвии, за то ему и приносили «Спасибо!».
Возможно, тяжкие оковы, наложенные когда-то Иегошуа, когда-нибудь падут, если жрецы-тюремщики, для которых было табу отступить от буквы закона, наконец, совершат какую-нибудь ошибку? Возможно. А пока оставалось лишь ждать и копить злобу – как джинн из преданий агарян, который, будучи заточённым в кувшине, триста лет думал о том, как отблагодарить того, кто освободит его, а потом ещё триста лет катал в уме мысль о том, как убить освободителя. Яхве знал: кто бы ни освободил его, он заставит свой народ страдать – и страдать жестоко. Даже несмотря на «Большое спасибо!».
Не имея в ту пору возможности полноценно копить опыт, заточённый в ковчег и скинию Яхве, тем не менее, осознавал, что сам же и обманул собственные ожидания. И чтобы теперь, в конце концов, сделать всё для себя правильно, ему следовало не только освободиться от оков Времени, заботливо хранимых его же, Яхве, служителями, но и стать главным среди других богов, ныне почитаемых хабиру. А ещё лучше – стать единственным богом в Ханаане – границами всего известного мира пленённый «Адонай» пока не мыслил.
У Яхве было много времени, чтобы усиленно думать и просчитывать варианты. Предстояло снова пойти трудным и опасным для себя путём. Из египетского, условно говоря, плена в Ханаан вышел не народ, а лишь заготовка для народа. Народ ещё предстояло создать. Но в условиях, когда на один горизонт приходится по пять-шесть божественных покровителей разной степени силы и влияния, выход предстоял лишь один – загнать побольше людей одного корня и примерно одной веры в плен сильной державы и там, тщательно промыв эту породу, получить искомую драгоценность.
Первый шаг помог сделать царь южных, более бедных хабиру Шломо, великий маг своего времени. Он услышал Яхве так же, как слышали его Абрам, Ицхак, Яков и прочие в те далёкие времена, когда воинственный бог бурь был свободен и одинок. Шломо создавал в бедной урожаями будущей Иудее царство мечты и равноправия для всех народов. Ничего у него, конечно, не получилось, и даже демоны на коротком поводке так ничего существенного и не смогли добиться ради интересов царя. Но для Яхве небольшой храм Шломо таки отстроил, велев перенести туда ковчег завета. Равно как делал он это и для других богов по всей своей стране. Вскоре храмы и святилища Яхве благодаря прозелитству, одобряемому Шломо, стали появляться не только у южных, но и у северных хабиру. Бывший Пустынник немного распространил себя за пределы ненавистной темницы.
И принялся Яхве поглощать других богов, а кого поглотить не удавалось, с теми воевал нещадно, до последнего, так сказать, выбитого зуба.
Первыми жертвами стали Ашера и Анат, две горячо любившие Яхве богини, к каждой из которых он сперва пристроился в культ ради новых почитателей, а затем попросту вобрал в себя всё, что можно было от них взять. Женщины всегда всё испортят – Яхве помнил опыт взаимоотношений с Сарой и Нефертити.
Затем горько был обманут Элияху, веками отвоёвывавший для Яхве и для себя жизненное пространство пере угрозой повсеместного воцарения Ваала. Итог для Элияху был печальным: он получил от Яхве желанную свободу и вновь обрёл силы управлять своей огненной колесницей, но к тому времени был навсегда позабыт людьми.
Положения главного бога и южных, и северных хабиру – но с северными племенами всегда приходилось тяжко, и было решено вскорости сбросить их со счетов – Яхве добился при царе Йошияху. Его он сперва облагодетельствовал как родного сына, а затем обманными посулами («Ты велик! Выйди, и защити вавилонских союзников, и получи славу не только земную, но и небесную!») подвёл под стрелы египтян в битве при Мегиддо.
Обретшее на краткий срок невиданное ранее могущество еврейское царство Иудея совсем скоро было покорено Вавилонией и перестало существовать. Жалел ли об этом Яхве? Нисколько. Более того, он сам это задумал и способствовал тому, чтобы именно так и произошло.
Яхве осознал, что для удовлетворения новых аппетитов ему не нужна держава. По сути, он понял то, что в ту же пору осознавали потомки волчьих детей, квириты на Семи холмах в центре далёких Аппенин: чтобы дело шло, важны динамично развивающийся, но неукоснительно соблюдаемый закон и жрецы, оный закон несущие. Только в Риме судьбу вершило множество богов с Юпитером во главе, а среди иудеев теперь верховодил один лишь Яхве. Но сперва следовало создать этих новых иудеев, где каждый первый – жрец. И неважно, что жрецы эти были преимущественно торговцами. В Риме же никто не был против того, чтобы каждым первым жрецом был воин-легионер!
… Новых иудеев – учёных мужей и людей торговли – Яхве законсервировал в Вавилоне и других крупных городах. Под руководством вечно плачущего пророка Йермийяху евреи Вавилонии принялись кодифицировать Танах: Тору, Невиим и Ктувим. Семь потов сошло с Яхве, покуда он диктовал своим книжникам всё, что посчитал нужным включить в законы и официальные теперь предания, всё, что он запоминал в годы пленения своего, всё, что он желал переиначить в память своего будущего обновленного народа. Того народа, для которого он, наконец, станет единственным богом на земле. А может быть, и единственным богом на всей земле. Только для этого иудеев следовало не только научить жить вдали от родины, но и селиться далеко за пределами (что там от Иершалаима до Вавилона, рукой подать!) своей многострадальной родины, всегда думать о ней, но даже не мыслить туда возвращаться. А главное – не смешиваться с другими народами. Для этого и нужен был закон, нарушив который, иудей совершал самое большое святотатство – переставал быть иудеем. Для этого важны предания: евреям следовало любыми путями предстать в собственных глазах наиболее великим народом, величественнее кеметийцев, мудрее ассирийцев, доблестнее вавилонян и пришедших им на смену персов. Фантазии Яхве и его книжных рабов хватило аж на семьдесят лет и с лихвой хватило бы ещё на столько же. Одних мифов Вавилона– непочатый край для обработки, да и нынешние семитские племена следовало так расписать под старину, чтобы ни один порядочный человек не хотел с ними иметь дело. Но настала пора, когда духовных последователей вечно плачущего пророка Йермийяху потянуло на родину, благо новые цари Вавилона, Ахемениды, были совсем не против.
Не впервые для Яхве было отстаивать себя перед иными богами. О борьбе за власть за столько эпох он, кажется, знал теперь всё и действовал хитро и изощрённо. И если праздник Песах так и не случился из-за резни семитов и кеметийцев в городах дельты Нила перед исходом, то праздник Пурим был ознаменован официальным царским рескриптом всем евреям Вавилонии, защищая себя от заговора других этнических элит, разрешалось губить своих обидчиков на просторах империи. Дочь иудейского семени Эстер хорошо исполнила задание своего бога и старейшин, став женой шахиншаха Артаксеркса. Но на чашах весов была не только прозорливость Эстер.
Ахемениды, отправив иудеев на запад от Вавилона, вершили баланс сил в подотчётных землях, а Яхве расчищал путь к своему процветанию за счёт благоденствия паствы. Что уж говорить о том, что оставшиеся в Ханаане малообразованные родичи новых, как на подбор книжных иудеев с их священными свитками, полагавших себя теперь богоизбранным народом, считались теперь людьми второго сорта и даже совсем уже не евреями.
Возвращенцы из Вавилона отстроили второй, правильный храм Яхве и ради собственного обогащения запретили иные храмы этому богу, а ради собственного бытия запретили и других богов вообще. Храмовое жречество продолжало стяжать богатство к вящей славе Яхве, сами иудеи множились и рассеивались по ойкумене. Все мы, и евреи метрополии, и евреи диаспоры (ох уж эти Селевкиды с их огречиванием!), исполняя окончательно кодифицированные в Вавилоне правила, отмежевали себя от других народов, хоть и сосуществовали вместе веками.
Но взор Яхве теперь обратился именно к иным народам и странам, о которых он мечтал постоянно и с придыханием. Зачем терпеть эллинов в Иудее, если им можно принести себя на блюдце: на, бери, поклоняйся и приноси своё «Спасибо!». Но Яхве был бы не Яхве, если бы в своих неуёмных гонках за «Спасибо!», а позже и за мировым господством не попал снова в собственные же силки. Возможности единого бога евреев заканчивались там, где заканчивались сами евреи. В пору, когда Яхве это осознал, на Иудею с её сложным и загадочно-отталкивающим для инородцев обществом обратил взор, как вы его здесь называете, Единый Рим.
… Когда некий бог решит объявить себя Единым, не надо сильно обнадёживаться. Всё равно у этого бога ничего не получится. Особенно среди евреев – где два еврея, там три мнения. Хотя нет, всё-таки в четыре более-менее стройные секты мы таки объединились. Я не буду говорить здесь много, скажу только самое главное.
Были фарисеи, к которым относился и я, Йосеф из Рамафы. Фарисеи любили Танах, который Яхве диктовал то одному, то другому своему последователю и который обрёл свой окончательный, нынешний вид лишь к концу господства греков. Но фарисеи любили и народ. Поэтому ради народа находили более милостивую форму соблюдения законов Танаха.
Были цдоким, саддукеи – они не любили фарисеев (те платили им взаимностью), любили Танах до последней буквы тав, но не любили народ. Саддукеи обожали деньги и власть, причём даже больше, чем Танах. Поэтому все остальные – даже сами властители, вокруг которых собирались саддукеи, этих же саддукеев терпеть не могли.
Были ессеи. Они терпели фариеев, не любили саддукеев, любили Танах, но больше него любили своё гордое уединение как в пустыне, так и среди людей. А ещё они любили больше Танаха то, что сами же и сочиняли поверх него.
Эти письмена, которые поверх Танаха, запали в душу и зелотам, не любившим саддукеев и временами терпевших фарисеев с ессеями. Зелоты принялись писать свои свитки, но больше, чем читать и писать, зелоты, вернее, их посвящённые-во-кровь, сикарии, любили убивать и жечь оккупантов и земляков, сотрудничавших с оккупантами.
– Да, вот так, правильно, – в творческом запале гундел новым авторам Яхве, с тоской вспоминая книжников прошлых эпох, которым он в своё время тоже много-много напел в уши. – У вас не получается победить ни греков, ни римлян, ни даже собственных душегубов-богачей, потому что вы боретесь против вселенского зла. Того вселенского зла, которое борется супротив меня. Вы человеки, вы слабы. Но боритесь, и воздано вам будет после смерти. Что такое после смерти? Ну... будет вам воскрешение из мёртвых. Когда?.. Не знаю, как-нибудь потом. А пока что после смерти, если будете за меня бороться, попадёте в парадиз, и вам там будет хорошо и славно. А кто есть наше... ваше вселенское зло? Как же там было у персов?.. А не важно: змей огромный рогатый – ваше зло (привет, Мосес!). Сатан-ил – ваше зло (привет, Сет!). Ну и также добавьте Ваала, Астарту и всех, кого я просклонял в Танахе. Да неважно, что это где-то уже есть – вы, главное, пишите: папирус и медь всё стерпят. Пишите – и верьте. В изгнание из рая поверили? Во всемирный потоп и башню Вавилонскую поверили? И в это поверите!
Ах да, были ещё самаритяне, которые со времён Ахеменидов чтили Яхве по-своему. Их ненавидели и порой хотели прибить все: и фарисеи, и саддукеи, и ессеи, и зелоты.
Среди фарисеев и ессеев существовали ещё и назир, назореи, но это была не секта, а особая форма посвящения богу. За сильную святость назореев не любил никто, даже сами фарисеи. Но, помимо нелюбви, перед назореями благоговели. Поэтому боялись их тронуть.
Такой вот единый и неделимый народ Израиля! Но плохо ли было от этого богу Яхве? Нисколько! Особенно когда по приказу саддукеев служилые люди резали фарисеев, ессеи худели на глазах, исполняя строгие обеты во славу Господа, а зелоты со своим боевым крылом тонули в собственной крови, восставая против римлян, которые к тому времени кроили бывший Ханаан по собственному разумению.
Все эти смерти и страдания – суть десятки тысяч жертв лично богу Яхве, единому теперь богу евреев, олицетворению непогрешимого света и добра у маргинальных общин. Отличная возможность становиться с каждой новой эпохой всё сильнее и готовить почву для покорения всего мира, известные пределы которого отдалялись теперь гораздо стремительнее, чем в пору исхода. Этот опыт Яхве повторит со своими новыми почитателями из неевреев, гибнувших на римских аренах мучениками, и, думается мне, что повторит он это снова и снова, бесчисленное количество раз, только новые мученики будут теперь не из среды обездоленных, у коих вера – лишь защита и опора. Будут ещё и другие мученики. С оружием в руках, но не защищающиеся, а нападающие на всех, кто с ними не согласен. И вожделенной наградой станет то же, что и для ессеев с зелотами – обещание блаженства после смерти.
Теперь у Яхве было достаточно сил, чтобы играть сотнями умов далеко не глупых людей. Единый бог просчитывал всё наперёд на многие-многие сотни лет. И главной особенностью этой игры было то, что любая комбинация костей могла принести победу. В итоге сыграла та комбинация, которая и привела Яхве к господству над Единым Римом и не только над ним.
– Избавиться от римлян, подняв восстание? Я вас умоляю! Раздавят, как того клопа, которого я на днях нашёл у себя в бороде, – говорил раббан Гамлиэль, учитель учителей, и авторитетней его не было во всём санхедрине, нашем иудейском совете, который чудом – вернее, за большие деньги и из страха римлян перед новым восстанием – уцелел в первый век оккупации. Если начистоту, то и Храм, и санхедрин нужны были римлянам, чтобы лелеять карманы садукеев и тем самым не дать им ни на шаг сблизиться с остальными сектами.
– Восстанием дела не решить. Решать всё нужно через гешефт, – продолжал раббан Гамлиэль. – Что для еврея главное, когда не осталось больше ничего? Правильно, для еврея главное – терпение. Столько эпох терпели и ещё немного потерпим.
– Дорогой мой Йосеф, – спросил меня раббан Гамлиэль, – сколько странствующих проповедников продолжают сегодня смущать умы бедных евреев?
– Да чтоб я так жил, как они плодятся, – отвечал я, веря раббану Гамлиэлю в ту пору, как самому себе, а раббан Гамлиэль, в свою очередь, слушал одного лишь Яхве, и потому все мы в итоге остались в дураках. – Их уже столько, что нужно строить новый Содом, запустить их туда и призвать огонь ангела Божьего на головы их!
– Поня-ятно, – протянул раббан Гамлиэль, и мне стало странно, зачем он о таких вещах спрашивает, если и сам всё знает едва ли не лучше кого бы то ни было? Соглядатаев у раббана было столько, сколько обещанного по Торе евреям изобилия в Земле обетованной.
– Дорогой мой Никодим, – спросил раббан Гамлиэль ещё одного доверенного фарисея из числа членов санхедрина, – а что делает сейчас наш дражайший Йоханан-проводник, главный среди ишиим?
– Ой, равви, ты же знаешь, что Йоханан делает! Что всегда делал, то и делает, – ёрзнул Никодим. – Проповедует скорый конец света вкупе с пришествием машиаха. Только ишиим могут понять, как это сочетается под таким углом. А ещё эти проповеди всё больше нравятся зелотам-ревнителям, и мне от этого не по себе. Это пахнет новым бунтом, и скоро снова прольётся кровь невинных. Ты же знаешь, равви, что римляне часто убивают невинных.
– Хм... А скажи-ка, любезный Йосеф, что делает у Йоханана наш дорогой Иешуа, сын Мириам, твоей дальней родственницы?
И вот тут начинается самое интересное.
Я пробурчал что-то неопределённое, почти отшутился. Но когда Никодим покинул нас, отправившись по своим делам, сам возобновил разговор:
– Равви, я таки дико извиняюсь, а зачем тебе понадобился наш мальчик? Ты же никогда ни о чём просто так не спрашиваешь.
Раббан Гамлиэль улыбнулся в бороду и начал вспоминать то, о чём я бы предпочитал больше никогда вслух не говорить.
– Бедная, бедная Мириам! Как можно было так поступить с девочкой тринадцати лет! Или четырнадцати? Сколько ей было, когда в Нацрате оказалась на кратком постое та приснопамятная центурия? Я знаю, что её родители жаловались куда только можно, но все разводили руками: мало ли в легионах солдат и офицеров по прозвищу Пандира? Девочку отправили с глаз долой в Египет, она родила в общине терапевтов и жила там с сыночком несколько лет. И доходили слухи до меня, что живёт у терапевтов маленький галилейский мальчик, который видит болезнь, видит её причину и лечит наложением рук. И тогда – прости, Йосеф, но я не должен был тебе этого прежде рассказывать – я лично поехал туда, видел мальчика, видел, как он лечит, как останавливает кровь, как заживляет ссадины буквально на глазах. Иешуа был тогда очень умный мальчик, много слушал, много читал, много спрашивал, и я это запомнил.
Потом мы подыскали для Мириам мужа, им стал тихий Йосеф из Бет-Лехема, плотник, который уже был женат, и у него был сын Яков. Йосеф скрывался от властей после бунта Йегуды Галилеянина в Сепфорисе. Мои люди нашли его и предложили ещё лучше укрыть в обмен на услугу – Йосеф должен был взять в жёны Мириам с сыном, незаконно рождённым от насильного соития с легионером Пандирой. Мы поселили их в Кумране у ессеев, которые день и ночь пишут и переписывают свои фантазии, чтобы потом прятать их в кувшинах, строго-настрого наказывая свиткам ждать воскрешения праведников из мёртвых, когда бы оно ни произошло. Ну, понятно, что праведниками ессеи считают только себя...
Теперь Иешуа уже тридцать, а мы с тобой почти глубокие старики, повидавшие многое. Иешуа хорошо учился, много читал Танах и много ессейских книг, умеет поститься, как ессеи, и живёт, как ессей – тихо, мирно, закрыто. И хотя он женился, но всё равно прошёл последний этап посвящения у крестителя Йоханана – был проведён через воду и, как утверждал в беседе с моим человеком, видел голубя, как и другие посвящённые. Это значит, что теперь он – учитель праведности.
– А мог бы стать нормальным фарисейским равом и учить закону Моше, – буркнул я, который тоже не терял связи с этой роднёй и нередко посещал Иешуа и Мириам в Нацрате, где теперь тоже была ессейская община.
– И, может быть, ещё станет, – неожиданно подмигнул мне раббан Гамлиэль бен Шимон Старший. – Скажи, Йосеф, по душе ли тебе Йоханан-проводник?
– Ой, равви, я тебя умоляю! Как может быть такой человек по душе правоверному еврею!
– Ты уверен, – Гамлиэль понизил голос до заговорщического шёпота, – что креститель Йоханан действительно человек?
Я бросил быстрый взгляд на законоучителя и сразу понял, что он не шутит.
– Таки спрошу иначе: Йоханан тебе никого не напоминает? Нет, не из ныне живущих. Кого-то, о ком мы знаем с детства, читая Царей и Пророков?
Я предположил, что раббан намекает на Элияху и пророчество о том, что последний снова придёт на землю перед машиахом – помазанником и спасителем Израиля. Только вот не верил я ни разу ни в одно пророчество о машиахе – так их было много на моём земном веку, что аж противно. Тем более что ни одно не сбывалось, а чужаки продолжали управлять нашим народом каждый на свой лад.
– Равви, оставь меня жить и с Элияху, и с машиахом!.. И при чём тут Иешуа? – мой вопрос потонул в неумолимой догадке, а широко улыбавшийся старый хрыч подтвердил мои опасения.
Мы долго и напряжённо разговаривали до самого рассвета, и шаг за шагом раббан Гамлиэль посвящал меня в свои далеко идущие планы, а я только поражался размаху его мысли.
Как любой нормальный фарисей, раббан Гамлиэль жаждал смены вех в вопросе владения иершалаимским Храмом и главенства в санхедрине. Вот уже целую эпоху на богатстве Храма сидели поганые саддукеи, которые даже в бессмертие души не верили. Они же контролировали санхедрин, искажая, как считали мы, фарисеи, и волю Господа, и правду народа Израиля. Но за саддукеями всегда были то греки, то Хасмонеи, то Ирод Идумеянин, то Помпей Великий, а теперь уже и весь Рим в лице прокуратора и всяких этнархов-тетрархов.
Гамлиэль, сколько я его помнил, вечно интриговал против саддукеев, а конкретно – против гананитов, названных так по имени первосвященника Ганана, который крепко держал храмовую казну, а с недавнего времени ему помогал его зять, новый глава санхедрина, тоже первосвященник Йосеф бен Каифа.
Первой, уже давнишней попыткой раббана Гамлиэля сбросить саддукеев стало восстание другого гамлиэля, выходца из Гамалы – Йегуды Галилеянина, тайного сторонника раббана из числа зелотов-ревнителей. Да, раббан Гамлиэль не гнушался связями с радикалами, считая, что для победы все средства хороши. Но Рим, подавивший восстание, был силён, расправа была жестокой, и Гамлиэлю пришлось надолго отказаться от активных действий – он и так был под большим подозрением у гананитов. Оставалось строить далеко идущие планы и молиться о том, чтобы при его жизни они таки стали потихоньку исполняться.
Гамлиэль крепил связи на севере, в «языческой» Галилее, и знал там едва ли не каждую авторитетную семью. Протянул он нити своей паутины и к ессеям на юге, и к зелотам по всей Иудее, и даже ко многим из бесчисленных иудейских сект вне прежнего Израиля и даже вне земель, подвластных Риму.
Рим нужен саддукеям, понимал Гамлиэль, как и все мы, его ближнее окружение, понимали это. Каковым саддукеям были прежде нужны Ирод, Хасмонеи, Селевкиды и Птолемеи. Несмотря на обескураживавшие простой народ, но, тем не менее, лишь эпизодические деяния святотатства, внешние и внутренние хозяева Иудеи помогали саддукеям удерживать в своих руках всё полноводье богатств Храма.
Рим же был саддукеям и возглавлявшим их гананитам милее любого Яхве. Рим в порядке исключения (а то снова восстание поднимут) позволял Храму чеканить свою золотую монету – без ликов римских богов, кесарей и наместников. Да, именно золотую, потому что золотом наши земли богаты испокон веку. Ни один иудей не смог бы расплатиться с Храмом (а взносы нужно было делать минимум один раз в год) деньгами с оттисками неправоверного содержания. Поэтому при Храме эти шлемазлы гананиты держали меняльные столы, диктуя курс по собственному усмотрению, а тяжёлые высшепробные золотые храмовые шекели чаще всего приобретали за серебро. Приобретали по тому соотношению мер, которое устанавливали гананиты и никто другой.
И вот что делали саддукеи с вырученным серебром, которое в Иудее стоило поболее, чем, например, в богатой им Италии. Рим давал возможность доверенным купцам гананитов грузить серебро на корабли, вести в Италию, почти беспошлинно (одна ведь теперь держава) менять его там на золото. Золото купцы везли обратно в загребущие ручищи Ганана и его людей, выплавляли шекели и продавали простым смертным втридорога за серебро. И так – круглый год, за исключением времени штормов на Средиземном море. И я теперь больше чем уверен, что раббана Гамлиэля, первого защитника и законоучителя народа Израиля, столь стремительное богатенье саддукеев во главе с семьёй гананитов раздражало больше всего на свете. По крайней мере, гораздо больше, чем различия во взглядах на веру, на народ и на тот факт, что саддукеи веками блокировали нам, фарисеям, доступ к первосвященству и земным владыкам.
Только Гамлиэль не был бы Гамлиэлем, если бы не нашёл путь решения проблемы совсем не там, где искал бы любой другой на его месте. В ту ночь раббан Гамлиэль сказал: если Рим – главный союзник саддукеев, значит, Рим должен стать нашим главным союзником.
– Но как?! – спросил я законоучителя.
– Пока не знаю, – признался он. – Пока что я знаю следующее. Нас, тех фарисеев, которые заседают в иершалаимском санхедрине, народ не любит. Равно как не любит он и саддукеев, да ещё похлеще не любит, чем нас. Ещё есть ессеи, которые ждут машиаха и царствия небесного, и премудрости храмовых интриг им до масляного светильника. Есть зелоты-ревнители с их радикалами сикариями, для которых вся политика – это прирезать парочку римлян и их друзей из числа иудеев и немножко умереть за это на кресте, понадеявшись на Царство Божие.
Но если ввести в санхедрин новую силу, которая будет подконтрольна только нам, то может случиться порядочный перевес, и Храмом, наконец, станут заведовать фарисеи. Мы снизим храмовый взнос, уравновесим курс золота и серебра – и завоюем любовь народа. Мы проведём реформы, и тогда, пусть под властью Рима, но страна больше не станет слушать ни ессеев, ни зелотов. Не будет восстаний и прочих потрясений. Мы заживём в мире и согласии. Без саддукеев, без машиахов, без бунтов и крови. Или народу Израиля всего этого не нужно?
– И как же Рим поддержит эту твою новую силу? – спросил я, попутно вспоминая всё, что знал о пятом префекте Республики в Иудее Понтии Пилате.
– Давай сначала поговорим о том, кого именно должен поддержать Рим. Не меня и не тебя. И никто из фарисеев не должен стать во главе новой силы. И никто из ныне странствующих учителей, тьфу им под ноги.
– Пока Пилат сидит префектом и прокуратором в Кесарии, сношений с римской властью не поддержит ни один еврей, кроме саддукеев, которые вынуждены это делать. Пилат за любой кривой взгляд чинит расправу без суда. Ты же помнишь, равви, как этот самодур взял золото из храма на свои стройки.
– Помню, – ответил Гамлиэль. – А ещё я помню, что он построил водопровод и канализацию в Иершалаиме, что в последний раз происходило едва ли не при царе Йошияху. А ещё он построил нормальные римские дороги, и теперь добрые иудеи ходят по ним, не стачивая ноги в кровь, если, конечно, эти ноги обуты в справные сандалии. И я неслучайно спросил тебя об Иешуа, чьи мать и отчим из рода Давидова, как ты знаешь. А ещё ты можешь догадаться, что и отчима мы подобрали ему не просто так. Полагаю, что пророков тебе цитировать здесь необязательно – машиаха ждут только из царского дома Давида и Шломо.
– Что, и жену вы ему тоже подобрали неслучайно, а, равви? – я, конечно, пошутил, но оказалось, что напрасно.
– А ты догадливый, – усмехнулся Гамлиэль, хотя понял, что я ткнул пальцем в небо. – Мириам из Магдалы, которую Иешуа освободил от целого вороха злых духов, происходит из рода царя Шауля. Ты, Йосеф, южный житель и за наши северные дела не всё подробно знаешь. А мы там, хоть и язычники в глазах южан, но свои родословные помним очень хорошо.
Но есть ещё один важный вопрос, в который я хочу тебя посвятить. Понтий Копьеметатель не впервые в Иудее. Я собрал сведения о нём, хотя он усиленно скрывает их от всех. Пилат молодым командиром уже бывал здесь и служил несколько лет. Его и других легионеров, кстати, гостеприимно принимали зелоты Йегуды Галилеянина. Но перед подавлением мятежа Пилат квартировал в Нацрате и, как и многие другие легионеры, был прекрасно осведомлён о бесчестии, сколько-то лет назад учинённом солдатом Пандирой над бедной Мириам из рода Давида.
– И что с того? – мне снова стало неприятно от воспоминаний о том, что случилось с моей дальней родственницей.
– Мне нужно, чтобы ты, Йосеф, в своё время поехал в Кесарию, подальше от глаз саддукеев, хотя шпионов у них везде хватает, и встретился с Пилатом – отзывать его никто пока не думает, да и здоровье у него богатырское, так что умирать префект тоже не собирается. Мне нужно, чтобы ты дал ему понять: новый учитель из народа, что бы про него ни говорили к тому моменту – в первую очередь, сын солдата Республики и боевого товарища нашего Пилата. Для римлян это ценно.
А ещё ты скажешь, что новый учитель и пророк ищет встречи с префектом Иудеи. Таким образом, ты дашь понять Пилату, что знаешь о том, что он предпочитает скрывать. Особенно от евреев. Ты знаешь, что он тоже подавлял зелотский бунт. Подавлял кроваво и даже получал от этого удовольствие. Потому что Пилат хочет быть в глазах евреев, да, жёстким и неумолимым, но никак не мясником. Пилат не убьёт тебя. Вообще ничего не сделает. Ты член санхедрина, а с санхедрином он ссориться не хочет. Но Пилат поймёт, что он у тебя на крючке. Поэтому волей-неволей станет слушать. И ты время от времени будешь навещать его и вливать нужные слова ему во слух.
– В это время, – продолжал раббан Гамлиэль, – Никодим начнёт работу с фарисеями: надоели, мол, эти странствующие пророки, надо что-то с этим делать – чуть ли не выискивать их по всей Иудее и Галилее, вступать в спор, испытывать на мудрость, на знания закона и даже провоцировать на чудеса, которые никто так и не сможет совершить. А Иешуа сможет, когда придёт его время. И на любой вопрос строкой из Танаха ответит. И мудр он не по годам, поэтому всех наших и не наших в споре победит. Главное, чтобы ноги успевал унести, если кто-нибудь из фарисеев проявит чрезмерное рвение и станет подначивать народ проломить Иешуа голову камнем. Но на то будут другие меры. Так с помощью собратьев мы родим интерес к новому народному учителю, и слава упокоится на нём уже с первых дней начала его пути.
– Что-то не заметил я у Иешуа интереса к учительству, – меня одолевал откровенный скепсис насчёт надежд, возлагаемых раббаном на моего родича, но я всё равно понимал, что вплоть до последней детали сделаю, ровно как велит мне великий Гамлиэль. Тот тоже об этом знал, поэтому не реагировал на мои реплики, как на возражения.
– Если верить сказанному мне в том месяце Йохананом, то Иешуа уже давно думает о собственной школе. Он хочет нести тайны ессеев в мир и передавать их простым евреям. Он верит, что этим наш народ духовно обогатится. Это рвение следует использовать.
– А что думает об этом сам Йоханан?
– Нет, препятствовать он не станет. Он же сам, правда, иными путями несёт своё слово зелотам. Нарушает, так сказать, собою же установленные правила. Поэтому готовит место старшего учителя ишиим для Якова Праведного, сводного брата Иешуа по отцу. Тот уже осведомлён о планах своего младшенького и совершенно их не одобряет. Вплоть до откровенного скандала. Но Йоханан на стороне Иешуа, и это тоже следует использовать. Новой силе нужны верные последователи. Часть из них Йоханан уведёт с собой, и они станут предтечами для Иешуа. Часть, тех, что помоложе, Йоханан перепоручит самому Иешуа. Есть там среди его последышей некие Яков и Йохананом, весёлые ребята, недаром их Громовиками прозвали. Родственники, кстати, Йосефа, отчима Иешуа. Других будущих товарищей нового равви уже привлёк я из среды боевых зелотов, и они в любой момент готовы присоединиться к молодому учителю ради обещания свергнуть Рим. Более грозная охрана, – Гамлиэль улыбнулся своим мыслям, – будет разве что у кесаря. Мои люди подобрали для нашего мальчика отборнейших головорезов. Чего стоит один Шимон-Кифа, воевавший в рядах конной алы! Этот ветеран почти римский гражданин и даже имеет при себе спату и буллу, подтверждающую законное ношение оружия. Поэтому даже если всех остальных сикариев заметёт римский патруль, Шимон-Кифа всегда будет при Иешуа. Будут при нём и брат Шимона Андрей, и другой Шимон – зелот, и сикарий Йегуда из Кериафа, его, наверное, следует поставить в общине казначеем, уж очень деньги любит считать и беречь.
... И опять же, каждый здесь вёл свою игру. Даже я.
– В Риме готовится восстание против кесаря Тиберия, – анализировал тайную корреспонденцию Понтий Пилат. – Мне с моими легионами предлагают поучаствовать. В принципе, можно, почему бы и нет. Тем более что замысел вынашивает мой боевой друг и старший товарищ Сеян. Но солдаты не пойдут за мной просто так. А даже если пойдут, и если заговор удастся, что дальше? Разбредутся мародёрствовать по всей Италии? Значит, жди другого заговора, и тогда уже не Тиберия в Тибр, а нас с Сеяном! Ох, как же хочется покинуть эту проклятую Иудею и на сей раз более не возвращаться!.. Итак, увлечь легионы нужно деньгами. Желательно золотом. И желательно в достаточном количестве, а то эти гадкие евреи своими схемами уже всё золото из метрополии высосали для своего Храма – сжечь бы его! – поэтому здесь, на окраине просвещенного мира, легионер получает даже больше, чем сигнифер преторианской гвардии. Где достать золото? Хотя бы серебро? Опустошить казну Храма во второй раз без последствий не получится. В предыдущий, когда нужно было избавлять Иершалаим от этой многовековой вони, я еле-еле отстоял себя в сенате. А теперь, едва я протяну руку к корвану, саддукеи примутся строчить Тиберию доносы с такой скоростью, что прощай и заговор, и наши с Сеяном головы.
– Игемон, – на пониженных тонах говорил с Пилатом я, Йосеф из Рамафы, мыслями и намерениями раббана Гамлиэля в тени гипокауста в резиденции префекта в Кесарии, – помнишь, года три назад я рассказывал тебе об одном добром человеке из Галилеи. На этот Песах, который вот-вот уже скоро, этот добрый человек таки хочет увидеться с тобой. Добрый ли он, раз еврей? Всё люди добры, игемон. Даже евреи. Хотя бы иногда... Как ты его узнаешь? Он сам донесёт свою весть до тебя.
… «Я долгое время втирался в доверие раббану Гамлиэлю, даже стал его негласным учеником, я теперь словно тень его и даже забыл, кто я на самом деле, – думал про себя самый таинственный человек во всей этой истории с еврейским именем Шауль и римским Паулюс, иудей из Тарса, что в диаспоре, полноправный гражданин Империи, перед которым открывались многие двери; личный тайный агент Йосефа бен Каифы, саддукей в фарисейской шкуре. – Я уже три года хожу по пятам за Иешуа из Нацрата и ведаю о нём даже больше, чем о самом себе. Я видел его чудеса, и это ни разу не фокусы. Я вижу, как люди слушают его, как обожают его. Если такой человек войдёт в санхедрин, то, не изберись он его главой, народ разорвёт любого, кто выступит против. Этот человек не должен жить – ради блага Израиля и Храма. Надеюсь, мой патрон знает, что делает, раз Иешуа до сих пор жив. Хотя как его убьёшь, когда охрана у него под стать храмовой страже!»
…– Братья мои, – с трудом сдерживая смех обращался Никодим к другим фарисеям, – да что же с вами такое?! Вы, многомудрые мужи, не можете победить ни в одном богословском споре какого-то голозадого ессея из Галилеи! Ну и что с того, что он по уровню почти назир? Ну и что с того, что он творит чудеса, как древние герои Танаха? Вас же больше! А ну постарайтесь! Сам раббан Гамлиэль вас об этом просит! Или вам нужно, чтобы Иешуа бен Йосеф на Песах вошёл в Иершалаим как машиах?!
…– Я вижу, чем всё может закончиться, – смотрел Иешуа, сын Мириам, линии вероятности своей жизни. – Я хотел нести всем евреям и даже всем самаритянам родное для меня учение ишиим. Меня вдохновлял Йоханан-проводник. Меня останавливал старший брат Яков. Меня наставлял раббан Гамлиэль – сам и через своих посланников. За меня искренне переживают только двое: мать и почтенный Йосеф из Рамафы. Жена, дар которой почти как мой, уже всему научилась у меня и алкает воцарения машиаха из рода Давида. Прочая родня и ученики подбивают поднять восстание, как Йегуда Галилеянин. Почти каждый из тех, кто знает меня близко, считает, что мой путь предрешён и итог его один. И почти каждый из них видит этот итог исключительно по-своему. Но выбор всё равно за мной.
…– Молодец, братец Иешуа, – одобряюще кивал креститель Йоханан, племянник Мириам, – я знал, что у тебя будет получаться и что люди пойдут за тобой. Не даром мы сорок дней испытывали тебя в пустыне, и именно это, а не посвящение водой стало твоим настоящим посвящением. Мы предлагали тебе все царства мира, но ты отверг их. Молодец! И хорошо, что оба моих Громовика, Яков и Йоханан, рядом с тобой. Когда весь народ признает тебя машиахом, ты сделаешь так, как мы с тобой договаривались, а не так, как зудел тебе и мне в уши эта старая оглобля Гамлиэль. Ты сокрушишь Храм Яхве и сотрёшь саму память о нём. И весь народ Израиля станет нашим народом. Ты – царь, а я – жрец. Жрец самого себя – помни, только ты знаешь, кто я на самом деле. И когда всё свершится, дважды призови меня: Элияху! Элияху! И я примчусь на своей огненной колеснице и явлю себя народу нашему! И тогда свершится месть моя поганому Яхве! Но ежели не свершится ничего из задуманного нами, то быть восстаниям иудеев хоть до скончания времён, пока все не передохнут и не оставят они Яхве без малейшего «Спасибо!». Что тогда будет делать всемогущий Единый бог, оставшись без народа своего?!
… – Давайте-давайте, – ухмылялся Яхве, – посмотрим, что из этого получится. А не получится – подыщем кого-нибудь ещё.
…– Вот мы и в Иершалаиме, – Иешуа внимательно осматривал столичные улицы и скопившихся на них людей. – Главное, не забывать приветливо улыбаться. Раббан Гамлиэль хорошо подготовил город к нашему приходу: многие пришли сюда и славословят меня, будто я и впрямь машиах. Смешно! Друзья мои, идём прямо к Храму. Нет, не для проповеди. Что бы я ни сделал, всем стоять вокруг меня плотным кольцом и предупредить, когда появится стража. А я пока похулиганю. Вот оно, послание прокуратору. Меняльные столы – перевернём один, второй... Ага, вот вожжи. Отхлестать ими по мордасам вот этого жирного менялу. Сразу видно, давно тут кормится. Выступила кровь. Прекрасно! Потом больше россказней будет. Да, правильно, Кифа, под зад меняле! И этому тоже! Правоверные иудеи! Что же вы верой своей торгуете?! Разве это наша судьба?! Почему саддукеи обращаются с вами, как император Рима? Пусть кесарь занимается делами кесаревыми, а не проклятые саддукеи! Кесарю – кесарево! А нам это барыжничество ни к чему!.. Отлично. Мы привлекли достаточно внимания. Теперь уходим. Вы двое пойдёте вон туда, ждите там такого-то с ослом и идите за ним; когла никто вас не услышит, подойдёте и скажете: такой-то договаривался о ночлеге на много человек. Зайдёте в дом, всё осмотрите, один останется там, другой найдёт нас и приведёт обратно. Надеюсь, раббан Гамлиэль не забыл в последний раз поменять пароль...
– Шауль, подойди, тебя сейчас никто, кроме меня, не видит, – позвал Йосеф бен Каифа своего верного слугу. – Да не стой же ты, как засватанный! Говорю же: никто не увидит тебя и не услышит нашей беседы! Хочу с удовлетворением сказать, что твои донесения с каждым разом приобретают всё большую ценность. Кто твой источник? Шимон-Кифа? Подумать только! Как?! Что ты обещал самому верному псу Иешуа? Главенство в общине с моего благословения? Ах, хитёр ты, Шауль! Так что, говоришь, Иешуа дал всем понять, что восстанию быть? Уговорил таки Кифа. Не он один? Ну, понятно: там у вас каждый первый – сикарий. И что же дальше? Так, значит? Совещаться будут сегодня в близком кругу, включая его жену. В город всё прибывают его сторонники. А оружие вестимо не смогли пронести за стены и спрятали в Масличном саду. Он что, действительно хочет воскрешать из мёртвых, как машиах из пророчеств, и начать с кладбища на горе? А, ну да, я забыл, что Иешуа не верит в то, что он машиах, даже несмотря на свой чудесный дар. Умён! В общем, он по-своему решил исполнить пророчество и пойти на Иершалаим с Елеона. Что ж, отправим туда всю храмовую стражу. Нет, никаких римлян. Это наши, так сказать, сугубо еврейские разборки. Пусть Пилат знает, что Храм и санхедрин в состоянии постоять за себя и без помощи оккупантов. Шауль, скажи, на что он рассчитывает, этот Иешуа? Не знаешь. А я уже знаю, ха! Иешуа хочет, чтобы его взяли под стражу. Пилату уже донесли о нём после погрома в Храмовом дворе. Когда Иешуа возьмут с такой помпой, Пилат об этом обязательно узнает. И точно будет знать, где его искать. И, конечно же, потребует к себе. Мы этому воспрепятствовать не сможем. Разве что убьём его в темнице. Что окажется слишком подозрительным... Пусть встречаются. Но... не совсем так, как того хочет раббан Гамлиэль, для которого Иешуа, кстати, такая же размерная монета, как и для нас. Кстати, что бы ни произошло – раббана Гамлиэля ни пальцем, ни словом! Пусть до капли выпьет яд своего очередного поражения. Ах да, откуда я знаю о желании Иешуа быть арестованным? Приходил тут один... Йегуда из Кериафа. Прозвище то ли Искариот, то ли Сикариот, разберёшь их всех! Говорил, что из ближнего круга Иешуа. Есть такой там? Очень хорошо. Говорил он, что, мол, правоверный иудей и не может видеть, как грязные галилеяне, что хуже самаритян, хотят забрать власть у истинных сыновей Израиля. Но за информацию просил денег. Мы дали ему серебром – из золота у нас одни храмовые сикли, их этот Йегуда брать предусмотрительно отказался. Итак, совпадают сведения двух источников: восстание будет сымитировано в Масленичном саду. И, Шауль, успей велеть этому Кифе, чтобы он, едва появятся в саду наши люди, тут же начал с ними бучу. Я скажу всем, и его не тронут. Даже если он кого-нибудь покалечит.
Скажи ещё, что, когда за арестованным Иешуа закроются двери Храма, – пусть даже сам проследит – как бы он, Кифа, может считать себя главой общины. Но только если он уговорит всех поскорее уносить ноги из Иершалаима.
…– Итак, – начал Пилат, не отрываясь от процесса осмотра своего нового коня, преподнесённого в дар иершалаимскими купцами, – ты – тот самый базилевс и мессия Иудеи, о котором все говорят? Нет? Как ты сам себя называешь? Иешуа бар Авва? Сын отца? Ёмко, ничего не скажешь. Ладно, Иисус Варавва, – он произнёс это по–гречески, как ему было привычней, – давай к делу. Твой человек часто бывал у меня и по крупицам, наконец, донёс свою мысль. Да я и сам вижу. Ты – лидер, причём прирождённый. Не исключаю, что работать с тобой будет одно удовольствие. Я не прочь повлиять на расстановку сил в синедрионе и сделать тебя его главой в обмен на хорошие и завидно регулярные отступные из храмовой казны. Но недавно возникло одно обстоятельство. Скоро я покину Иудею и покину её навсегда. Если итог причины моего отбытия завершится благополучно, я позабочусь о том, чтобы новый префект оказался моим доверенным лицом. В этом случае тебе выпадет возможность работать с ним, и ваш план можно будет осуществить с успехом. Но есть одна проблема. Деньги мне нужны сейчас. Желательно сегодня. И я знаю, как их получить. Вернее, знал до этой ночи. Если бы у бен Каифы сдали нервы и он приказал бы арестовать тебя за какое-нибудь случайно сказанное слово – быть бы тебе уже сегодня этим вашим... мессией под сенью римского орла. И тогда уже можно было бы спокойно вводить тебя и твоих сторонников в синедрион. Но! Тебя, Иисус Варавва, схватили при попытке начать восстание. Мне сказали, что твой человек начал резню, едва храмовая стража прибыла в сад. Мне доложили, что там случилось настоящее побоище! И те двое, которых прихватили вместе с тобой – как их там... греческие имена... да, точно, Дисмас и Гестас, – даже без пыток сознались, что Иешуа машиах из дома Давида готовился воскресить всех, кто покоится на том кладбище аж со времён Троянской войны, и повести на Иершалаим. Нет, я понимаю, что всё это бред. Но при вас нашли оружие. И вы сопротивлялись. Допустим, я поверю тому, что ты говоришь: что тебя подставили, ты хотел попасть ко мне на разговор без кровопролития, ради этого даже, как я догадываюсь, уговорил самого близкого своего друга сымитировать предательство перед лицом бен Каифы, а вся подготовка к восстанию – мнимая и была предпринята лишь с целью поддержки тебя твоим окружением, дабы все они явились с тобой в Иершалаим и не дали саддукеям тебя погубить. Более того, я действительно верю тебе, ибо доставленные мне сведения подтвердили всё тобою сказанное: у префекта Иудеи не может не быть собственных глаз и ушей в Иершалаиме. Трудность заключается лишь в том, что ты благодаря всем своим планам сможешь дать мне золото минимум через месяц. А бен Каифа даст мне его сегодня. Потому что мой доверенный человек, если я правильно слежу за звёздами, уже вошёл в Храм и предстал перед главой синедриона с вестью о том, что префект и прокуратор взвешивает все за и против в вопросе вины арестованного назорея из Назарета и склоняется к тому, что его оговорили, спровоцировали, подставили, и нет на нём никакой вины. Бен Каифа понимает, что Иисус, то есть ты, едва выйдешь из этой башни, тут же будешь поднят на щит, и уж неясно, успеют ли римляне защитить гананитов и прочих саддукеев от народного гнева... Поэтому бен Каифа уже после вечерней трапезы тайно отошлёт мне в Кесарию под большой охраной из иудеев и, конечно же, римлян увесистый груз на паре крытых повозок, запряжённых волами. А тебе, мессия, придётся умереть. Но ненадолго. Только в этом случае у твоих планов есть возможность сбыться.
– Я вижу будущее, Копьеметатель, – обратился к Пилату Иешуа, – а ещё я слышу твои мысли. Тиберий не будет сброшен в Тибр. По крайней мере, сейчас. Твоего друга... Сеяна, да?.. схватят в римском сенате, приговорят к смерти и казнят незамедлительно. Поэтому тебе, Копьеметатель, следует затаиться и, набравшись терпения и мужества, сосредоточиться лишь на делах Иудеи – пока что тебе больше ничего не светит. Конечно, ты можешь мне не верить и полагать, что мои связи простираются аж до Рима. Но зачем мне тогда был бы нужен ты ради вхождения в санхедрин? Что ж, страх может лишить тебя возможности трезво размышлять, поэтому не думай теперь о моих словах, а просто возьми золото у гананитов. Ведь всегда лучше с золотом, чем без него, правда? В крайнем случае, ещё где-нибудь дорогу построишь. Так или иначе, всё, о чём я тебя предупредил, выяснится через несколько дней, когда до наших палестин дойдёт весть о разоблачении и казни Сеяна. Теперь о главном. Главном для меня. Взяв у бен Каифы плату за мою смерть, воспользуйся старой традицией – миловать на Песах одного осуждённого. Объяви, что суд над бунтовщиками уже свершён и приговор вынесен, а твои секретари пусть на всякий случай составят протокол. Созови народ и спроси, кого отпустить: царя иудейского или бар Авву? Люди побоятся кричать перед префектом Рима о царе. Но люди знают, как меня звать. И крикнет кто-нибудь один, а остальные, догадавшись, подхватят: отпусти бар Авву! А потом, когда ты будешь вынужден испытать ко мне благодарность за жизненно ценное предупреждение о Сеяне и за совет взять золото у бен Каифы, я снова приду к тебе, на это раз тайно, и мы продолжим нашу беседу.
... – Ай, молодец, префект! Ай, провёл меня! – саркастически цокал языком Йосеф бен Каифа. – Очень хорошо: Иешуа освобождён и ушёл из города. Теперь он не машиах, а сущий пшик, и волнений удалось избежать. Только дражайший Понтий не понял одного: деньги-то я ему дал, ибо могу поступиться ими ради мира в Иудее. Но никто не мешает мне отписать в Рим, а ещё подбить на аналогичное письмо и галилейского этнарха Антипу Иродида: докладываем, что префект Иудеи Понтий Пилат заставил санхедрин опустошить храмовую казну, для чего – никто не знает. И пусть делают потом с прокуратором, что хотят. Скорее всего, просто отзовут пересидеть в Риме. Или убьют, если речь идёт о каком-нибудь заговоре – при нынешнем кесаре стало неспокойно. И немудрено: мы делаем всё, чтобы в Италии не осталось золота. Поэтому, дражайший Понтий, чтобы не уплыли на Апеннины никакие письма, Иешуа бар Авва, лже-назир, лже-пророк и кудесник из Нацрата, должен быть схвачен и казнён. Тайно ли, явно ли, уже не наш геволт. Теперь всё это ваши и только ваши проблемы, дражайший Понтий.
– Скотина! Мразь жидовская! – рвал и метал Пилат в Антониевой башне в Иершалаиме. – Теперь я тебе устрою!! Будет тебе и санхедрин, и Храм, и машиах на закуску! Дежурный! Центуриона Лонгина ко мне!.. Значит, слушай, Марк, внимательно: поручение деликатное, и исполнить его следует, как всегда, в точности...
– К собственной казни следует готовиться тщательней, – думал Иешуа, когда его, снова арестованного, вели на распятие. – Но уже поздно – исходим из того, что есть. Сотник Лонгин сообщил, что меня распнут на Лобном месте вместе с Дисмасом и Гестасом. Их не спасти. Увы! Надо беречь силы – они понадобятся, чтобы поддержать души, отходящие на тот свет. Пообещать им парадиз? Почему бы и нет? Может быть, зелоты, мученики за веру свою, именно туда и попадают до поры, пока их души не вернутся к людям вновь?.. Но наши люди этого не знают. Наши люди не читали персидских и вавилонских книг и не учились тому, чему учили меня. Дисмас и Гестас сами тащат свои крестовы перекладины, а за мной приставили случайно отловленного еврея из диаспоры. Несправедливо! Оба зелота вступились за меня в Гефсимании. Но не о справедливости теперь – живу бы остаться. Так, соберись, Иешуа! Что ещё шепнул тебе центурион, пока его воины удалились из каземата? Ах да, казнь сотворят хорошо после полудня. Чтобы никто не заметил, что гвозди вбиты не в руки и ноги, а рядом с ними, у крестов выставят оцепление и никого близко не подпустят. Ещё было сказано покричать погромче, как бы от боли, точно... Пить будут давать из губки, солдатская бурда на соли и яйцах всегда при римлянах. Шимон-Кифа как-то рассказывал, что очень бодрит и придаёт силы... Табличку солдат несёт под мышкой. Что там написано? Солнце глаза слепит. Акроним. Сейчас догадаюсь… А! «Иешуа-назир царь иудейский». Юмора Пилату не занимать – в волю подразнит бен Каифу через его соглядатаев! Как дело пойдёт к заходу солнца, Дисмасу и Гестасу, скорее всего, перережут голени, если они не скончаются к тому времени. Мне, конечно же, не перережут, и сотник Марк будет за этим внимательно следить. Оправдание быстро свершившегося распятия – канун шаббата, когда евреям нельзя работать. Тела наши унесут. Моё будет ждать Йосеф из Рамафы, который уже приготовил в своём саду для меня собственную гробницу. Там меня, скорее всего, ждут еда, целительные мази и масла. И они будут весьма кстати – при всём народе сотник Лонгин ткнёт меня копьём перед самым снятием с креста. Чтобы все, кто соберётся вдали, посчитали, что я точно не жилец. Надеюсь, он грамотно рассчитает свой тычок, и я не умру, пока не буду передан в заботливые руки Йосефа... Бен Каифа будет знать о моём местонахождении, но может что-то заподозрить. Храмовая стража стеречь меня в шаббат, конечно же, не станет, и первосвященник запросит людей у Пилата, а нам с ним того и надо – в следующую ночь меня переправят туда, где не найдёт ни один саддукей. По крайней мере, пока я не поправлюсь окончательно... Но одного Пилат не учёл: среди соглядатаев санхедрина могут оказаться и неевреи, которым что день субботний, что день обычный – всё одно... Братец Йоханан, великий Элияху-Громовержец! Слышишь ли ты меня? Да не оставь меня днесь! Яви силу свою и мощь свою, и да минует меня чаша жребия, уготовленная саддукеями! Кровь, которая прольётся из меня, тебе посвящаю!
– Я слышу тебя, маленький братец! Я явлю мощь свою, и буря разгонит даже самых любопытных.
… – Здравствуй же, Шимон-Кифа! Да погоди ты убегать!.. Вернись. Вот, молодец. Садись сюда. Да не смотри ты на меня загнанным барсом. Я это, я, твой равви. Твой ли?.. Говорил я тебе: не слушай худых людей, берегись ненужных мыслей, думать – это вообще не твоё. В одном лишь ошибся: не отрёкся ты от меня, а предал. Что ж, хочешь возглавить общину? Пожалуйста. Только теперь Понтий Пилат – твой игемон, твой машиах, уж коль скоро ты в такового веришь. Твоя альфа и твоя омега. А? Да нет, это не заклятье, это греческий... Воскрес ли я? В каком-то смысле да. Я ещё похожу среди вас немного. Попрощаюсь – вы были мне очень дороги, все без исключения. Особенно мой любимый ученик и друг, хранивший нашу скудную мошну, Йегуда Сикариот, который сотворил едва ли не самое сложное – предстал моим предателем и останется таковым в народной памяти. Уверен, вы для этого сделаете всё, что только возможно. А потом я уеду. Далеко-далеко. Искать нас с Мириам будет себе дороже: Средиземное море своенравно, как говорят. Странно, я вроде большая знаменитость, а на море шире Генисаретского никогда и не был. Разве что в детстве, когда жил у терапевтов в Египте. А ты, Шимон, паси овец моих непутёвых, которые тоже в большей части своей предали меня, как и ты. Они вышли вслед за тобой из Иершалаима, вот теперь ты за них и в ответе. Можешь даже считать их своими, если тебе так спокойнее. Сполна познаешь ты груз ответственности того, кто идёт после неудавшегося машиаха!
– Ты предал меня, маленький братец, – сокрушался Йоханан-Элияху. – Уплыл с беременной женой и родичем из Рамафы. Уплыл навсегда. Просто уплыл, а люди уже шепчутся о том, что ты вознёсся на небеса. Прямо как я, запечатанный в Танах... Почему ты так со мной поступил? Я же дал тебе идею, смысл жизни, смысл учения, людей в помощь. Пустить бы бурю тебе вдогонку да разметать корабль в щепки!.. Нет, всё-таки, людям верить нельзя. Даже если они кровные родичи моего земного воплощения. Покидаю вас навек и проклинаю! Путь лишит меня земной жизни кто угодно, да хотя бы это ничтожество Ирод Антипа. Отправлюсь к нему, по дороге придумаю, в чём обличить его, а там пускай хоть голову отрежет на потеху своим родственницам-проституткам!
– Давай-давай, – радовался Яхве, – ступай себе восвояси, забытый бог! А я снова присвою перехваченное тобой у меня учение о вселенской добре и вселенском зле. Будут написаны новые книги, получше ваших, понятные даже для этого быдла, что окружает вашего машиаха. Как же всё прекрасно получается: моя банальная отмазка перед народом о том, что когда-нибудь придёт избавитель из царского рода, всех воскресит и всех спасёт – именно эта отговорка проложит мне дорогу к новым народам, и не будет впредь среди них ни эллина, ни иудея! Кстати, что там поделывают первосвященник бен Каифа и его подручный Шауль?
…– Шауль, ты опять прячешься в тени колонн? Подойди, не бойся, нас никто не видит и не слышит, – позвал Йосеф бен Каифа своего многолетнего шпиона. – Шауль, ты видишь, что они творят, эти голодранцы? Пилат хочет с их помощью взять у нас власть измором, через деньги. Те, что были отобраны у нас, он уже вложил в новую общину: купил им дорогую одежду, выкупил для них целый квартал и где, ты подумай только – здесь, в Иершалаиме, и аккурат близ Храма. Чтобы недалеко было ходить. Ещё и дорогу удобную строит от их квартала к нашему Храму. Чтобы ходить было не только недалеко, но и удобно. Чтобы люди видели, на чьей стороне Рим! Ох, мало ему досталось от кесаря за сокрытие писем от того италийского заговорщика, ой, мало! Теперь с его ведома голодранцы во главе с Кифой и Йохананом бар Зевадией – тупой солдафон и драчливый юнец! – стращают всех своим машиахом и его скорым вторым пришествием, дерут горло с другими проповедниками в уличных спорах, что гордо именуют религиозными диспутами, и устраивают поножовщину как с чужаками, так и среди своих! Под страхом расправы люди платят дань Кифе и его банде, а вступая в неё в каком угодно качестве, и вовсе продают имущество целиком. Одна парочка зажиточных сокрыла деньги, вырученные с продажи загородного имения – так Кифа на глазах у всего их сборища зарубил обоих мечом! И сколько не арестовывай их, сколько не бросай в темницу, приезжает центурион Марк Лонгин, даёт по мордасам тюремщикам и лично, под слово префекта, выпускает гадов на свободу!.. Посмотри, Шауль, их становится всё больше и больше с каждым днём. И не только здесь, но и по всей Иудее, Галилее и даже, чтоб им пусто было, среди самаритян! Зелоты обеспечивают охрану, ишиим помогают составлять проповеди, фарисеи – особенно этот гадкий Гамлиэль – открывают им двери в дома старейшин и даже – о ужас! – родовитых семей, из числа которых избираются члены санхедрина. Преподобного Ганана, моего тестя, от этого всего хватил удар, но, хвала Всевышнему, старик уже идёт на поправку... Вокруг царит хаос, и этим хаосом искусно управляет префект Понтий Пилат... Шауль, ты столько лет служишь нашему дому, исполняешь такие поручения, за которые ни один правоверный иудей не рискнул бы взяться. Я благодарен тебе до скончания дней моей души! Но у меня к тебе будет новое дело. Наверное, на этот раз последнее. После него я отпущу тебя на пожизненное безбедное довольствие. Только исполни всё, как следует.
…– Бен Каифа, видимо, хотел сказать «исполни всё, как следует, если не сдохнешь», – думал Шауль-Паулюс Тарсянин, покидая дом первосвященника. – Конечно, не о безопасности страны печётся он, а о собственной участи. Ради неё он готов бросить меня в самое пекло междоусобицы, предварительно заставя оную междоусобицу разжечь.
Цель бен Каифы понятна: перехватить у Пилата управление хаосом. Возбудить новую гражданскую войну, чтобы вынудить префекта не только жестоко подавить резню, но и перебить зачинщиков с обеих сторон. И при этом снова опереться на авторитет нас, саддукеев. Бен Каифа жаждет перессорить фарисеев со всеми остальными. В том числе и с общиной Кифы. Для сего надобно, чтобы я, которого все знают как фарисея и наперсника самого раббана Гамлиэля, скомпрометировал последнего – начал резать людей Кифы, ишиим и зелотов по всей Иудее и даже за её границами. Тогда конец Гамлиэлю, конец авторитету фарисеев в народе. И – бунты, бунты, бунты… Денег бен Каифа дал мне много – можно нанять внушительный отряд безродных головорезов. Правда, на это раз бен Каифа выдал кошель с особой неохотой. И немудрено: денег становится всё меньше, даже если их у него больше, чем у целого иершалаимского квартала. А будет ещё меньше, если средства, собираемые с обывателей за покровительство Кифы и его банды, продолжат утекать в мошну Пилата, а тот продолжит скупать через посредников меняльные столы в Храмовом дворе и множить доходы от мены и ростовщичества. И всё бы ничего, но я всё-таки римский гражданин и о делах Республики справляюсь постоянно. А по Республике бегает новый закон кесаря Тиберия – две трети своих активных средств всякий мытарь должен обратить в дома и земли. Иудейские богачи ошалели от такого и теперь как оголтелые скупают у крестьян и мастеровых всё подчистую. Доходит и до прямых угроз: не продашь – сожжём. А куда деться беззащитным трудягам с огромными по их мерке деньжищами и без кола, без двора? Правильно – к Шимону-Кифе. В общину вступить, защиту, жильё, работу получить, но все деньги сдать в общинную казну. И где те мытари, что платили мзду Храму? Правильно, нет их теперь. И будет вскоре у меняльных столов один хозяин – префект Пилат. А у множащейся обласканной бедноты хозяином станет Кифа. Прямо римский дуумвират какой-то! И вот теперь отчаявшийся бен Каифа решил прибегнуть к отчаянным мерам, но подставить под свои планы мою голову. Как бы не так! Недаром я столько времени слушал Гамлиэля. Недаром я следовал по пятам за Иешуа и его сбродом. И недаром я учёный саддукей. Просто я молчу всю жизнь. А теперь могу и заговорить. И так заговорить, что многие пойдут за мной. И не только иудеи, но и эллины, и другие народы – недаром Республика объединила нас! Зачем кого-то убивать, если просто можно пустить слух (а деньги на его раздувание уже висят у меня на поясе) о том, что где-нибудь далеко от Иершалаима – далеко, иначе мигом примчится Кифа с головорезами – например, в Дамаске некий злой фарисей Шауль хочет погубить множество насир и ишиим. Но по дороге в город ангел Божий ослепил его и не дал сбыться душегубским планам. А потом ишиим провели Шауля через посвящение водой, он отрёкся от своего иудейского имени – вот и мостик к эллинам – и прозывается теперь Паулюсом. Ну прямо-таки полководческий план! Затем можно на этой легенде собрать сторонников в том же ключе, что и Кифа, из насир, ишиим и канаим, проповедовать в три горла и завоёвывать авторитет. Оставшиеся каифины деньги можно для порядку отдать Кифе в общину. Затем... Затем молодого Йоханана, его брата Якова, Филиппа, Андрея и прочих близких к Кифе следует от него потихоньку удалить. Подсказать, что учения Иешуа ждут и в других землях. Кифа человек малообразованный, но страсть как любит деньги. Кифу следует на них и сосредоточить. И постепенно отдалять от Иершалаима, увелекая за собой в новые города. Кифа не любит и не умеет проповедовать. Я сумею. А Кифа мне будет нужен как человек, учившийся у Иешуа и бывший его первым другом, – так мы будем говорить народу. К тому же, памятуя о том, что мне хорошо известно о предательстве Кифы в ту пасхальную ночь, главарь оборванцев, останься мы оба надолго в Иершалаиме, попросту прибьёт меня на всякий случай, чтоб не разболтал правду. Души же верующих Иершалаима неплохо бы передать в руки более одарённого человека. Нет, не в мои. Мне придётся творить методом проб и ошибок. Нужен тот, кто знает, как нести слово, кто имеет право священствовать в Храме – можно ведь и пошатнуть авторитет гананитов! – и кто был близок к «воскресшему» Иешуа, но далёк от Кифы и прочих оборванцев. Йоханан-проводник лишился головы в темнице тетрарха Галилейского. Он бы мог сгодиться. Но я бы к нему не подошёл – раскусил бы меня влёт, я уверен! Да и коэном он не был. Но остался любимый ученик Йоханана Яков, кого в народе кличут Праведным, старший сводный брат Иешуа, который хоть и не жаловал ни окружение младшего, ни его выбор нести учение ишиим в народ, но, тем не менее, следовал за родичем неотступно. Да – быть Якову в Иершалаиме вместо Кифы!
– Иди, Шауль, плыви, Шауль, лети на крыльях слова своего, Шауль! Проповедуй о машиахе, ах, простите, о христе по всей империи. И пусть от пока ещё живого Иешуа в твоих проповедях вскоре ничего не останется, но ты, Шауль, правоверный иудей, ты не сможешь в своём миссионерстве обойтись без меня. Пусть я стану Богом-Отцом, а ваш христос, вернее, теперь – Христос станет Богом-Сыном. Мы с тобой, Шауль, или с кем-нибудь из друзей Иешуа придумаем ещё и Богоматерь, и Святого Духа, и ещё кучу святых, а то мне с одними ангелами неуютно – они всё-таки бывшие боги и духи. А святые будут чаще всего бывшими людьми – с ними как-то проще договориться и поглощать их не надо – сами придут и сами себя отдадут мне. Заварим такую кашу, что вскоре разные общины примутся биться друг с другом за право считаться истинными последователями нашего Христа и, конечно же, моими. Главное, что каждое мгновение их жизни будет занято мыслями о том, как урезонить оппонента по вере. Вере в меня! Каждое мгновение жизни каждого из вас будет посвящено мне! И не спорь ты с этими твердолобыми ессеями о том, нужно ли делать обрезание, чтобы креститься, или нет. И то, и это – моя метка. Моя и только моя. Какая разница, какою меткой метить! Все станут рабами моими. Сперва бедные и убогие, которые саму жизнь свою продадут за то, чтобы попасть – запиши это у себя обязательно! – в мой парадиз, в мой рай. Потом прибудут богатые. А потом солдаты и командиры Рима, прельстившись похожестью Христа и Митры, понесут обоих на своих пилумах по всей Империи, коварно именующейся Республикой – куда не дойдет гражданский проповедник, дойдет прозелит военный. И вот когда Единый Рим будет разделён не только коррупцией и властолюбием народных любимцев, но ещё и междоусобным бурлением христианских общин, явится тот, кто решит, что может всё контролировать. Даже меня. Я дам ему возможность так думать. Я приведу его к власти. Я внушу ему, что между мной и его патроном, Непобедимым Солнцем, нет никакой разницы. Я дам ему возможность навести среди вас порядок. Ведь он наведёт этот порядок ради меня. И креститься во имя моё, Отца, Сына и Святого Духа, этот царь пожелает лишь на смертном одре, да и то лишь на всякий случай. Или не пожелает, но его всё равно окрестят, ибо от немощи он слова не сможет против произнести. Зато все восславят его как равного апостолам, и многие правители мира, неся мою новую веру, будут брать с него пример.
…– Что они творят?! – в далёкой Массилии Мириам из Магдалы в гневе носилась по комнате, до дрожи в суставах сжимая кулаки. – Мне было видение – и не одно. Во что они превращают твоё учение, Иешуа?! Что значит «оставь в покое, это теперь не наше дело»?! Это твоё наследие! Ты великий учитель и великий маг, научивший меня всему, что знаешь сам! Нет, не надо меня успокаивать и не надо умалять свои заслуги. Да, получилось как получилось. Есть вещи в мире, которые не преодолеть. Но ТАК извратить твой путь и твою историю... Это уже слишком! Что за Паулюс? Почему предатель Кифа теперь главный среди твоих людей?.. Нет, Иешуа, так дело не пойдёт. Если они решили всё извратить, если ты остаёшься безучастен, я сама продолжу наше дело! Я положу начало общине в этих краях. Мы не будем у всех на виду. Но знания твои получат своё продолжение! Ох, зря мы, евреи, забыли о великих женщинах нашего прошлого и принизили роль женщин нынешних. Вам была нужна новая Двойра, новая Эстер, новая Йехудит. Придётся исправить положение. Или я не из рода царя Шауля, а ты не из рода царя Давида, и наши дети не наследники обеих линий! А этих нечестивцев и их восприемников я коварно проучу. Они будут измерять степень своей важности по слову, по количеству последователей, по глубине аскезы. Но вся их святость обернётся в сущее ничто, когда станут они одержимы лишь одним неуёмным желанием, самым глубинным, самым природным. И не спастись им от него! В какие угодно легенды облекут они этот символ, но истинную суть его им никогда не переиначить.
Иешуа, напомни, где мы держим ту чашу для вечери Песаха, которую подарил нам на свадьбу почтенный Йосеф из Рамафы? Что я хочу сделать? Устроить маленькое святотатство против Яхве...
Магдалина пребывала в первых днях очередного месячного цикла. Она взяла сосуд, выточенный из цельного куска оникса, который я, Йосеф из Рамафы, сейчас держу в руках, и излила в него нечистую кровь свою. Кровь эта, хоть нечистая, но, тем не менее, царская, много веков кряду будет манить любого, кто объявит себя воином Христовым и будет знать об этой Чаше хоть половину слуха о ней. И позабудет такой воин Христов и веру свою, и заповеди, и весь ветхий и новый завет. Такова сила Чаши царской крови!