Перед рассветом с моря долетел короткий гром. Потом второй, третий... По всем дворам торопливо заговорили люди, — Карантин не спал. Никто не мог объяснить толком, что происходило за черным горизонтом.
За срывание листовки — расстрел!
Статья, опубликованная в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 5 июля 1942 г., воскресенье:
ВСТРЕЧА
Варвара Яковлевна — фельдшерица туберкулёзного санатория — робела не только перед профессорами, но даже перед больными. Больные были почти все из Москвы — народ требовательный и беспокойный. Их раздражала жара, пыльный сад санатория, лечебные процедуры — одним словом все.
Из-за робости своей Варвара Яковлевна, как только вышла на пенсию, тотчас переселилась на окраину города, в Карантин. Она купила там домик под черепичной крышей и спряталась в нем от пестроты и шума приморских улиц. Бог с ним, с этим южным оживлением, с хриплой музыкой громкоговорителей, ресторанами, откуда несло пригорелой бараниной, автобусами, треском гальки на бульваре под ногами гуляющих.
В Карантине во всех домах было очень чисто, тихо, а в садиках пахло нагретыми листьями помидоров и полынью. Полынь росла даже на древней генуэзской стене, окружавшей Карантин. Через пролом в стене было видно мутноватое зеленое море и скалы. Около них весь день возился, ловил плетеной корзинкой креветок старый, всегда небритый грек Спиро. Он лез, не раздеваясь, в воду, шарил под камнями, потом выходил на берег, садился отдохнуть, и с его ветхого пиджака текла ручьями теплая морская вода.
От робости своей Варвара Яковлевна не вышла замуж, хотя и сватался-то к ней один только человек, провизор Гумперт,— подслеповатый старичок, говоривший фальцетом, обросший желтым пухом.
Единственной любовью Варвары Яковлевны был ее племянник и воспитанник Ваня Герасимов, сын ее умершей сестры, театральной кассирши.
Воспитательницей Варвара Яковлевна была, конечно, плохой. За это на нее постоянно ворчал сосед по усадьбе, бывший преподаватель естествознания или, как он сам говорил, «естественный историк», Егор Петрович Введенский. Каждое утро он выходил в калошах в свой сад поливать помидоры, придирчиво рассматривал шершавые кустики и если находил сломанную ветку или валявшийся на дорожке зеленый помидор, то разражался грозной речью против соседских мальчишек.
Варвара Яковлевна, копаясь в своей кухоньке, слышала его гневные возгласы и у нее замирало сердце. Она знала, что сейчас Егор Петрович окликнет ее и скажет, что Ваня опять набезобразничал у него в саду и что у такой воспитательницы, как она, надо отбирать детей с милицией и отправлять их в исправительные трудовые колонии. Чем, например, занимается Ваня? Вырезает из консервных жестянок пропеллеры, запускает их в воздух при помощи катушки и шнурка, эти жужжащие жестянки летят в сад к Егору Петровичу, ломают помидоры, а иной раз и цветы — бархатцы и шалфей. Подумаешь, изобретатель! Циолковский! Мальчишек надо приучать к строгости, к полезной работе. А то купаются до тошноты, дразнят старого Спиро, лазают по генуэзской стене. А еще советские школьники!
Варвара Яковлевна отмалчивалась. Егор Петрович был, конечно, неправ, она это хорошо знала. Ее Ваня — мальчик тихий. Он все что-то мастерил, рисовал, посапывая носом, и охотно помогал Варваре Яковлеве в ее скудном, но чистеньком хозяйстве.
Воспитание Варвары Яковлевны сводилось к тому, чтобы сделать из Вани доброго и работящего человека. В бога Варвара Яковлевна не верила, но была убеждена, что существует таинственный «закон возмездия», карающий человека за каждую ошибку и за все зло, какое он причинил окружающим.
Когда Ваня подрос, Егор Петрович неожиданно потребовал, чтобы мальчик учился у него делать гербарии и определять растения. Они быстро сдружились. Ване нравились полутемные комнаты в доме Егора Петровича, засушенные цветы и листья в папках и пейзажи на стенах, сделанные сухо и приятно, — виды водопадов и утесов, покрытых плюшем.
После десятилетки Ваню взяли в Красную Армию, в летную школу под Москвой. После службы в армии он мечтал поступить в художественную школу, может быть даже окончить академию в Ленинграде. Егор Петрович одобрял эти Ванины мысли. Он считал, что из Вани выйдет художник-ботаник или, как он выражался, «флорист». Есть же художники анималисты, бесподобно рисующие зверей. Почему бы не появиться художнику, который перенесет на полотно все разнообразие растительного мира.
Один только раз Ваня приезжал в отпуск, и Варвара Яковлевна, не могла на него наглядеться — синяя куртка летчика, темные глаза, голубые петлицы, серебряные крылья на рукавах, а сам — весь черный, загорелый, но все такой же застенчивый. Да, мало переменила его военная служба!
Весь отпуск Ваня ходил с Егором Петровичем за город, в Сухие горы, собирал растения и много рисовал красками. Варвара Яковлевна развесила его рисунки на стенах. Сразу же в доме повеселело, будто открыли много маленьких окон и за каждым из них засинел клочок неба и задул теплый ветер.
Война началась так странно, что Варвара Яковлевна сразу ничего и не поняла. В воскресенье она пошла за город, чтобы нарвать мяты, а когда вернулась, то только ахнула. Около своего дома стоял на табурете Егор Петрович и мазал белую стену жидкой грязью, разведенной в ведре. Сначала Варвара Яковлевна подумала, что Егор Петрович совсем зачудил (чудачества у него были и раньше), но тут же увидела и всех остальных соседей. Они тоже торопливо замазывали коричневой грязью — под цвет окружающей земли— стены своих домов.
А вечером впервые не зажглись маяки. Только тусклые звезды светили в море. В домах не было ни одного огня и до рассвета внизу, в городе, лаяли, как в темном погребе, встревоженные собаки. Над головой все гудел — кружился самолет, охранял город от немецких бомбардировщиков.
Все было неожиданно, страшно. Варвара Яковлевна сидела до утра на пороге дома, прислушивалась и думала о Ване. Она не плакала. Егор Петрович шагал по своему саду и кашлял. Иногда он уходил в дом покурить, но долго там не оставался и снова выходил в сад. Изредка с невысоких гор задувал ветер, доносил блеяние коз, запах травы, и Варвара Яковлевна говорила про себя: «Неужто война?»
Перед рассветом с моря долетел короткий гром. Потом второй, третий... По всем дворам торопливо заговорили люди, — Карантин не спал. Никто не мог объяснить толком, что происходило за черным горизонтом. Все говорили только, что ночью, в темноте, человеку легче на сердце, безопаснее, будто ночь бережет людей от беды.
Быстро прошло тревожное грозное лето. Война приближалась к городу. От Вани не было ни писем, ни телеграмм. Варвара Яковлевна, несмотря на свою старость, вернулась к прежней работе, служила сестрой в госпитале. Так же, как все, она привыкла к черным самолетам, свисту бомб, звону стекла, всепроникающей пыли после взрывов, к темноте, когда ей приходилось ощупью кипятить в кухоньке, чай.
Осенью немцы заняли город. Варвара Яковлевна осталась в своем домике на Карантине, не успела уйти. Остался и Егор Петрович.
На второй день немецкие солдаты оцепили Карантин. Они молча обходили дома, быстро заглядывали во все углы, забирали муку, теплые вещи, а у Егора Петровича взяли даже старый медный микроскоп. Все это они делали так, будто в домах никого не было, даже ни разу не взглянув на хозяев.
Во рву за Ближним мысом почти каждый день расстреливали горожан, — многих из них Варвара Яковлевна знала.
У Варвары Яковлевны начала дрожать голова, Варвара Яковлевна закрыла в доме ставни и переселилась в сарайчик для дров. Там было холодно, но все же лучше, чем в разгромленных комнатах, где в окнах не осталось ни одного стекла.
По ночам Варвара Яковлевна думала о войне, не могла понять, как все это случилось. Неужели не существует в мире «закона возмездия»? Она слышала о Гитлере, — немцы даже назвали его именем улицу в городе. Он был безумный, страшный и подлый человек, и Варваре Яковлевне трудно было понять, как огромный немецкий народ — все эти солдаты, заполнившие город, — могли повиноваться бешеному и визгливому чудовищу и убивать, убивать без конца, только во имя ненависти, крови, людского несчастья.
Позади генуэзской стены немцы поставили тяжелые батареи. Орудия были наведены на море. Оно уже по-зимнему кипело, бесновалось. Часовые приплясывали в своих продувных шинелях, посматривали вокруг красными от ветра глазами, покрикивали на одиноких пешеходов.
Однажды зимним утром с тяжелым гулом налетели с моря советские самолеты. Немцы открыли огонь. Земля тряслась от взрывов. Огромными облаками вспухала над городом пыль, рявкали зенитки. Кричали и метались солдаты в темных серых шинелях, свистели осколки, в тучах перебегали частые огни разрывов. А в порту, в пакгаузах уже шумел огонь, коробил цинковые крыши.
Егор Петрович, услышав первые взрывы, торопливо вышел в сад, протянул трясущиеся руки к самолетам — они мчались на бреющей высоте над Карантином — что-то закричал и по его сухим белым щекам, потекли слезы.
Варвара Яковлевна открыла дверь сарайчика и смотрела, вся захолодев, как огромные ревущие птицы кружили над городом и под ними на земле взрывались столбы желтого огня.
— Наши! — кричал Егор Петрович. — Это, наши, Варвара Яковлевна. Да разве же вы не видите! Это они!
Один из самолетов задымил, начал падать в воду. Летчик выбросился с парашютом. Тотчас в море, к тому месту, где он должен был упасть, помчались, роя воду и строча из пулеметов, немецкие катера.
Тяжелые немецкие батареи были сильно разбиты, засыпаны землей. В порту тонул, дымясь, румынский транспорт, зеленый и пятнистый, как лягушка. На набережной лежала убитая немецкая охрана. Городская водонапорная станция, возле которой стояли немецкие батареи, была разрушена, и в городе вдруг перестала идти вода.
Варвара Яковлевна не могла оставаться одна. Она пошла к Егору Петровичу. Он стоял около стены, заросшей диким виноградом, и бессмысленно стирал тряпкой белую пыль с листьев. Листья были сухие, зимние и, вытирая листья, Егор Петрович все время их ломал.
— Что же это, Егор Петрович? — тихо спросила Варвара Яковлевна. — Свой порт бомбят... До чего же мы дожили, Егор Петрович?
— Не порт, а немцев,—ответил Егор Петрович и борода его затряслась. — Ни приставайте ко мне. Я занят.
— Не умещается это у меня в голове Егор Петрович. Глупа я, стара, должна быть... Вот водокачку разрушили. Сегодня все на реку за водой пошли. И дети тоже пошли. Пять верст, тяжело...
Но Егор Петрович, словно пропустив это мимо ушей, долго молчал и вытирал листья.
— А летчика-то... — пробормотал он наконец. — Нашего-то... Они схватили... немцы.
— Господи-господи, — зашептала Bapвара Яковлевна. — Что же это такое!! Хоть бы вы мне объяснили, Егор Петрович.
Но Егор Петрович ничего объяснять не захотел. Он махнул рукой и ушел в дом.
Три дня немцы нарочно не чинили водопровод. Целые толпы людей, сгибаясь под тяжестью ведер, день и ночь шли от реки к городу. На третий день вечером по Карантинной улице прошло трое немецкий солдат. Один нес пук листовок, другой — ведро с клейстером. Сзади плелся, все время сплевывая, рыжий сутулый солдат с автоматом.
Солдаты наклеили объявление на столбе около дома Варвары Яковлевны и ушли. Никто к объявлению не подходил. Варвара Яковлевна подумала, что, должно быть, никто и не заметил, как немцы клеили эту листовку. Она накинула рваную телогрейку и пошла к столбу. Уже стемнело, и если бы не узкая желтая полоска на западе среди разорванных туч, то Варвара Яковлевна вряд ли прочла бы эту листовку.
Листовка была еще сырая. На ней было напечатано:
«За срывание — расстрел. От коменданта. Советские летчики произвели бомбардирование мирного порта и разрушили городской водопровод. Все жители лишены ими воды. Один из летчиков, виновных в этом, взят в плен. Его зовут Иван Герасимов. Германское командование решило поступить с этим варваром, как с врагом обывателей, и расстрелять его. Дабы жителя имели возможность видеть большевика, который лишил их воды, завтра в семь часов утра его проведут по главной улице города. Германское командование уверено, что благонамеренные горожане окажут презрение извергу.
Продолжение следует по ссылке:
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1942 год. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.