Проект @wargonzoya продолжает публиковать творчество наших бойцов, воюющих сейчас в зоне СВО. Талантливый боец с позывным «Артист» в своём первом очерке расскажет о том, страшно ли идти на штурм, где легче бойцу: на передке или в тылу, и какую роль играют мёртвые и котята.
Часть 1.
Сеть в госпитале у нас не ловит. Чтобы поговорить по телефону, приходится спускаться вниз на крыльцо, поэтому все эти звонки я разлюбил уже к концу первой недели своего пребывания здесь. Лежишь себе преспокойно в палате, травишь мозг тем, что толкает тебе «телебарыга»- а я, признаться, конкретно на это подсел в последнее время, как вдруг... Тут не могу не заметить: ещё больше, чем сам телевизор, мне нравится следить за тем, как его смотрит закоренелый вояка Шов - особенно клипы всяких молодых, амбициозных исполнителей. Мальчишка с пирсингом и бирюзовыми волосами на экране из кожи вон лезет, конвульсивно пляшет и изливает в пении душу о какой-то своей кринжово-трешовой любви, а Шов... Его лицо в этот момент просто надо видеть! Это взгляд защищающегося человека. Видно, как этот растерявшийся воин где-то там у себя на уме держит оборону, защищая своё привычное представление о порядке вещей. Я смотрю на телек, на Шва, на телек, затем снова на Шва и просто беззвучно помираю со смеху! Заметив это, Шов, как правило, сразу же возвращает себе уже природнившийся образ самой невозмутимости и отпускает в адрес певца едкий комментарий, вроде:
- Не в моём ты вкусе... Девочка Люся.
В общем, разлагаюсь я как-то вот эдак и вдруг ни с того, ни с сего входящий вызов. И ведь знаю же, что пропадать будет, но убедиться в девятьсот семьдесят четвёртый раз всё равно не считаю лишним. Отвечаю:
- Алло?
- ...
- Алло, Наташ.
- Аллё.
- Я тебя слышу. А ты меня?
- Егор? Пропадаешь.
- Перезвони через минуту. Мне надо спуститься.
- Что надо?
- Через минуту перезвони, говорю!
- Когда?
- Я сейчас выброшу этот телефон в окошко.
- Не поняла.
- Жди. Я спускаюсь!
Не только поэтому я разлюбил телефонные разговоры. А просто в печёнке уже сидят беседы о том, как всё будет когда-нибудь замечательно и о том, как сейчас, на самом деле, всё уже замечательно, просто надо меньше думать об отвратительном, ведь мысль материализуется. Мы дозваниваемся друг до друга, словно с далеких планет. Наташа давеча припомнила мне историю с Патриком - котёнок, которому каким-то образом оторвало нижнюю челюсть. Она нашла его на дороге и вложила в его лечение целую кучу денег, но он всё равно не выжил. Наташа с таким смаком стала воспроизводить подробности этой истории - я трижды просил её прекратить. Меня стало разрывать изнутри, этим двум мирам невозможно было уместиться под одним моим сердцем. Один вытесняет другой: мир, где я хожу по трупам и мир, где пытаются спасти жизнь котёночку. Своё истинное «Я», которое также не прошло бы тогда мимо этого Патрика, которое плакало над, раздавленной случайно, улиткой на улице Рыжова в городе Новороссийск позапрошлой осенью, мне пришлось обложить толстой-толстой бронёй и запрятать в глубокий-преглубокий блиндаж, так тщательно скрытый от посторонних глаз, что и сам отыскать к нему путь я могу теперь с величайшим трудом. Но она взяла вот так просто и рассказом своим разнесла моё укрытие в пух и прах. Нежное, хрупкое Я показалось наружу и ему стало безумно страшно. Оно стало уязвимо. Рядом разрываются мины, повсюду трупный запах и части тел, а оно, ничем неприкрытое, лежит, рыдает над Патриком и в страхе ожидает прилёта «стодвадцатки». Я ведь осознанно огрубел, ещё находясь там - на зоне, среди этих акул. Это как способ выживания. Ещё более я очерствел внутри тут, дабы не свихнуться. Это очень мощный когнитивный диссонанс, родная, реанимирование пушистика и отношение к трупам своих ребят как провиантной резервации, ведь у них при себе наверняка должны ещё оставаться хотя бы вода с сигаретами. Если же разговор завязывается с каким-нибудь давним знакомым, что решил вдруг написать, обратив внимание в соцсетях на мою активность, после длительного затишья, то это обязательно превратится в радиопредставление, где он выступит в роли восторженного слушателя, что то и дело вставляет своё: «Во даёшь!».
А я, как циркач на арене, выкрикиваю «Алле оп!» и в трехтысячный раз выполняю осточертевший мне номер с красочным повествованием о том, как всё было, пока никого из них рядом не было: почему оказался тут - в госпитале -, что забыл на войне, как далось решение подписать в лагере этот контракт, почему вообще оказался в лагере, как приняли с наркотой второй раз за два месяца, как вышел из рехаба и сорвался, как начал употреблять... Встречный вопрос: где пропадал ты, а не я, дорогой друг?
Мне пыталась дозвониться Наташа и я захромал к крыльцу, что на этаж ниже. Идя через проходную, я кивнул в знак приветствия толстому сонному охраннику и вышел на очень сухой и горячий воздух, как Носферату, ошпарившись о солнечные лучи. Больничный дворик испещряли следы недавних или давнишних прилётов, во множество оконных рам здания, вместо стёкол, были вставлены листы фанеры, но пели птички, успокаивающе шелестела листва на тёплом ласковом ветерке, кормились довольные кошки из блюдец при входе и по голубому небушку плыли пышные облачные парусники. Непоколебимой безмятежности мамочки-природы следовало бы поучиться нам всем - маленьким, визгливым, суетящимся неврастеникам, но, видимо, от неспособности поступать по образу и подобию её, вся эта благодать начинает лишь ещё пуще действовать на нервы. На задании было не так тяжело, как временами тут - в этом ожидании. Там война внешняя, здесь - внутренняя. Многие выживают на передке, но в тылу терпят поражение от самих же себя: либо наркоманят, либо бухают по-чёрному. На днях один завалился в мою палату, будучи наклюканным до стадии «невменько» и не нашёл ничего лучше, как нассать на пол прямо посреди комнаты. Урок непосредственности от этого парня был незабываем. Я тогда слышал, как он, тяжело дыша, вошёл, но притворился, будто сплю, чтобы, упаси Боже, не завязалась какая-нибудь беспонтовая беседа. Я был весь погружён в свои драгоценные, но такие изматывающие мысли и совсем не горел желанием с кем-либо контактировать. Думаю:
«Сейчас он не обнаружит тут ни одной бдящей души и отправиться восвояси...».
Но он стоял и стоял, стоял и стоял, как вдруг... Мне это слышится? Струя! Я подрываюсь с кровати и:
- Дядь... Ты чë?
Дядя не понимал, где он находится явно - в глазах «февраль». Я потащил его под руку к выходу - он при этом продолжал мочиться - и вышвырнул в коридор, точь в точь, как меня когда-то вышвыривала из класса за поведение наша класснуха Мадина Алексеевна. Каждый Божий день я вижу заливающихся солдатиков и не нахожу им оправдания. Потому что сам чëртов алко-нарик в завязке и точно так же не нашёл бы себе оправдания, сорвись я тут к еб*ни матери, так как это бы однозначно стало путём в один печально известный конец. Тяги одолевают меня на каждом шагу, ведь тут не требуется какой-то особой изобретательности, чтоб раздобыть что-то эдакое, достаточно лишь просто сказать кому-то: «А почему бы и нет?». Но я любезно отмежëвываюсь: не в этот, мол, раз; не в настроении, мол; так и так, мол, да никак... А после бегу в туалет, чтоб, запершись там, прочитать «Псалом 90» и ещё пару молитв, потому что верю. Верю, что только выиграв войну внутри себя, я имею шанс на жизнь в реальной войне. Шанс на возвращение домой. Не слишком пафосно завернул, я надеюсь?
Впереди на лавке сидело двое. Один махнул мне рукой и я приветственно помахал ему в ответ. Это был Шольц. В майке-алкоголичке, шортах, с перебинтованной рукой он улыбался мне так, как улыбаются те, кому от тебя ничего не нужно - в лагере это было большой редкостью. Я спросил у него:
- Ну как ты родной?
- Сойдёт! А ты?
В таких случаях я обычно перевожу фокус на то, что меньше всего меня беспокоит:
- Ещё две раны открытые есть. Кровоточат малость.
- Поправляйся, старичок! Слушай, а ты Рëву не помнишь?
Рëву я помнил прекрасно. А как же? С ним, Шольцем, и ещё одним типом, чей позывной я так и не узнал почему-то, мы и отвозили тогда в морг одного бойца. То было до передка, а скончался он от приступа эпилепсии - такое тоже бывает тут. Не одно только железо лишает жизни.
Мы, помню, вернулись в тот день с полигона, после занятий и по обыкновению занялись чисткой оружия. Как-то так выходило, что наш взвод возвращался самым последним и когда мы приступали к этой своей медитативной практике, все остальные взводы уже или сдавали свои автоматы или же вовсе слонялись из стороны в сторону по каким-то личным делам. Мы же до талого начищали свои Калашниковы и не всегда успевали помыться сами перед отходом ко сну. Так получалось и в этот день. Уже вечерело. Мы сидели двумя отделениями на земле, подложив под себя бронежилеты, перед каждым были расстелены либо плащ-палатки, либо какие-то другие полотна, а на них в разобранном виде лежало оружие. Каждый корпел над ним по-своему: кто-то молча и сосредоточенно, кто-то беседуя с соседом, и болтовнёй увлекаясь явно больше, чем автоматом, кто-то дотошно пролезал мелкой щёточкой, в самые труднодоступные места механизма с видом оперирующего хирурга, а кто-то приспосабливал для этих целей свою старую зубную щётку и драил ей грубо, как сапоги. Я любил скрупулёзно вычищать всё до последней соринки - таким образом я наводил порядок заодно и у себя в голове. И вот я уже разделался со всеми основными частями и ковырялся в ствольной коробке, рядом сидел кряхтящий-пыхтящий Борщ и тихо матерился себе под нос. Он отвлекал меня от моей медитации, так что мне, в конце концов, пришлось поинтересоваться:
- Что там у тебя такое?
- Да тряпочку эту сучью в компенсатор засунул, а достать никак!
- Дай посмотрю - сказал Фотик, соседствующий с Борщом по другую сторону. Борщ протянул ему компенсатор и Фотик стал его изучать. Попытался поковырять внутри своим шомполом - безрезультатно.
- Ты как её так запихнул-то туда?
Борщ налился краской.
- Да какая уже разница, как я её туда запихнул!? Ты мне как выпихнуть подскажи!
И тут мимо нас в сторону казармы пронёсся, как ошпаренный, Грязный. Мы не придали этому особого значения. Ну, пробежал и пробежал - ключевым событием пока оставалась тряпочка в Борщовом компенсаторе. Но, вот, когда этот Грязный уже в компании Бабая - нашего главного медика, и ещё нескольких ребят помчался обратно в направлении колодца, все мы, горе-чистильщики, оторвались от своих калашей и принялись следить за происходящим. «Чë там такое?», «Что случилось?» - посыпались вопросы. Кто-то из группы пробегающих бросил нам:
- Плохо там кому-то. Сам без понятия... - и вслед за остальными нырнул в заросли, где находился колодец. Через две-три минуты они показались снова и уже несли на руках обмякшее тело неизвестного - лица было не видать. Кто-то из этой команды вдруг бешено гаркнул:
- Рота! Ау, бля! Помогайте давайте!
Борщ бросил свой компенсатор и рванул было с места, но вдруг осёкся, что-то будто бы вспомнив, и, обернувшись к нам, он указал на калаш, и торопливо проговорил:
- Посмотрите кто-нить... Актёр, ладно?
- Ага - говорю.
И он метнулся к шествующим. Но присоединиться к ним ему не удалось, так как людей, на самом деле, было более чем достаточно и даже для одной только видимости участия пристроиться Борщу было попросту негде. С недовольной физиономией он поплёлся обратно и на ходу заворчал:
- Ненавижу паникёров! Лишь бы воздух посотрясать! Помогайте, помогайте! Куда там помогать-то? Разорался...
Вот уже наш взвод кончил чистку автоматов и приготовился к сдаче. Уже потемнело. В казарме было довольно напряжённо: шарахаться по коридору без дела было запрещено, двери в столовую заперты и лишь изредка оттуда мог выйти какой-нибудь Бабай или кто-то из командиров, чтобы молниеносно рассечь воздух в одном направлении и через какое-то время также быстро вернуться обратно. Наконец, я назвал последние четыре цифры своего автомата, затем номер взвода, фамилию, поставил подпись в табличной ячейке и...
- Следующий!
Я вышел из оружейки и сразу же наткнулся на Грязного, говорю:
- Братан, объясни, что случилось.
- Да Рыжий... Эпилепсия у него. Я подошёл к колодцу, а он там синий лежит, дрыгается...
- Что за Рыжий? Какой взвод?
- Мой. Но такой он... Бля, как объяснить-то... В очках который.
Мне показалось, что я понял, кто это. А потом показалось, что нет и что я очень устал, что ноги сводит, что мне не так уж это и важно сейчас, но...
- Нормально хоть всё уже?
- Да как уж! Умер он.
Через десять минут на построении командир роты продублировал нам эту информацию в свойственной ему манере, то есть так, что некоторые, я более, чем уверен, в глубине души бы даже предпочли своему присутствию в этом строю такую же уважительную причину отсутствовать в нём, как у Рыжего. Затем нам озвучили классический план действий на день грядущий и отправили спать.
- Рота-на, отбой-на!
