Памяти моей Наташи, умершей 16 лет тому назад.
Плох тот критик, который в своих оценках не соблюдает различия между «это мне по душе» (или «не по душе») и «это хорошо» (или «не хорошо») — «по моему» хорошо, но все же «для всех», а не просто «для меня». Первое требование, предъявляемое критику, именно в том и состоит, чтобы он это различие соблюдал, искушению эти две оценки смешивать не поддавался… И пристрастие ему нужно, и беспристрастие
Вейдле
Есть колоссальное общественное заблуждение относительно понятий «романтик», «романтизм». Я тоже был ему подвержен. И мне за то крепко «накостылял по шее» председатель научной Пушкинской комиссии при Одесском Доме учёных, профессор Слюсарь, Арнольд Алексеевич, когда меня допустили к чтению там докладов.
И я ж как-то со школы знал, что романтизм был реакцией на кровавую Великую Французскую революцию и наполеоновские войны, явления обществизма, так сказать. И я читал книгу великого Гуковского «Пушкин и русские романтики», где романтизм формульно в моральном плане сведён к эгоизму. И всё равно общественное заблуждение в СССР, что романтизм – это возвышенное, это хорошо, у меня было не искоренено. А у Наташи и не колебалось, пожалуй, ибо её институтский турклуб назывался «Романтик». И она из самых высоких побуждений хотела уехать куда-то на Север или в Сибирь, в глушь, прочь от цивилизации, которая насквозь прогнила от комфорта. Рокуэлл Кент был её кумиром. А меня он тоже магнетизировал своей чистотой красок. Я даже купил альбом его репродукций. А сам он – не зря? – подарил много своих картин Советскому Союзу. Почему? За прогрессивность? За социализм?
Виноват с заблуждением о романтизме, наверно, Горький. Его «Песня о Соколе» и «Песня о Буревестнике». Про теорию – о гражданском романтизме – массы не знали, но такой романтизм чуяли. (Теперь, мне кажется, в России ради стабильности эту теоретическую дефиницию стараются забыть и замолчать.)
Но, если гражданский романтизм – это коллективистского рода идеостиль, а просто романтизм – индивидуалистского, то как их можно объединять?!.
А у того же Кента в пейзажах почти нет людей, значит, он индивидуалист, и как это связывается с его коллективистской ориентацией вне живописи: социалист, антиимпериалист, благотворитель?
Наверно, дело в том, что у романтиков обоих видов конфликт с большинством. Конфликт сокола – с пингвинами, гагарами… Некрасивыми. Просто у одних ситуация до поражения, а у других – после. Но даже романтическая победа-в-поражении ещё как-то отдаёт позитивом (красотой, натуральностью, теплотой). Стакан не только наполовину пуст, но и наполовину полон. Некая гармония. Разочарование простого романтика – мелочь относительно разочарования экстремистов: маньеристов – на коллективистском полюсе и ницшеанцев – на полюсе индивидуалистском (см. об этом тут).
Вот откуда это: что у Рокуэлла Кента и Афанасия Осипова красоты – на краю света (на Нью Фаундленде, в Гренландии, Якутии, Саянах, Алтае, Тянь-Шане, Гималаях и т.д.). Они есть образы красоты внутренней жизни при подразумеваемой некрасивости жизни внешней не на краю света.
И – сразу вопрос на засыпку: а Левитан? Как увидеть его экстремизм в Альпах?
Я думаю – в этом безразличном, каком-то мёртвом небе. Ровно, словно маляром покрашенном.
Сколько оттенков в горах найдено! И для камня, и для снега. Для камня – не перечесть. Для снега – наверно, можно. Особенно, если взять только снег не в тени. – Белый, почти белый, светло-светло-серый.
Немного оттенков и травы на переднем плане. Но всё-таки и она не настолько монохромна, как небо.
Оно – как сама Вечность. Что Вечности до травы, ледников, гор… Сменится время года – и трава засохнет, сменит свой цвет. Сменится климат, и ледники исчезнут с гор. А ещё через миллионы лет Африка столкнётся с Южной Европой, сомкнув Средиземное море и воздвигнув на месте столкновения горный хребет размером с Гималаи, по сравнению с которым Альпы покажутся просто карликами. Они, может даже подползут под новые Гималаи. Во всяком случае, эти горы не вечны. И только безоблачное небо будет всё так же тёмно-голубым на высоте, как на картине Левитана. – Он – экстремист.
И совсем другие – советские романтики, разочаровавшиеся в действительности, как и Кент.
Даже населив свою картину людьми, Осипов умудрился ими показать свет «мистического знания, возможно, известного северным народам» (Манин. Русская живопись ХХ века.)
А что значат ненатуральности: пятиконечные звёзды и «свет» за силуэтом девушки (за спиной, перед грудью и под икрами)?
«Пентакль был почитаемой эмблемой… у американских индейцев. У саамов русской Лапландии пятиконечная звезда считалась универсальным оберегом, защищающим оленей» (Википедия).
Можно думать, что и у эскимосов такая звезда – что-то позитивное.
А «свет», можно думать, - это некая эманация души.
Прекрасна, «говорят» Кент и Осипов, внутренняя жизнь, а не удручающая внешняя. Причём, не только американская (Кент – американец) и советская, но и постсоветская.
Остаётся только задаться сакраментальным для меня вопросом: есть тут след подсознательного, именно подсознательного, идеала? Тем паче, что побег из плохой внешней жизни в прекрасную внутреннюю был романтиками открыт ещё на грани 18-19 столетий.
Бравурная жизнь в США, кроме великой депрессии, и в СССР, кроме войны, говорит, что, чтоб отрицать её художникам, нужно было стать в оппозицию обществу. Что, вообще говоря, не просто. Мещанину всё хорошо, а мещанство – затягивает. – Но это довод для подсознательности идеи бегства от общества слабый.
Другое дело, что романтизм в начале 19 столетия был здорово заклеймён реализмом, что затрудняло возрождение романтизма в 20 столетии. В России и СССР он в 20 столетии стал свирепствовать. Что-то то же в США. «Американский реализм ведет свое начало с литературы середины 19-го века и стал важной тенденцией в изобразительном искусстве в начале 20 века» (Википедия).
Из-за такого соперничества, возможно, романтизм Кента и Осипова стал маскироваться под реализм арктических и подобных пейзажей. На крайнем севере и в горах – естественное безлюдье. А оно – первейший образ бегства от действительности. Но может ли такая образность родиться помимо сознания?
Исключительность открывающихся там красот могла непреднамеренно останавливать внимание художников. А такой момент имеет уже отношение к подсознательному.
Но это и всё, пожалуй, что можно вытянуть в качестве ответа на мой сакраментальный вопрос. Достаточно этого, чтоб назвать такой романтизм художественным?
Мало, вообще-то. Но я, так и быть, назову.
*
Не могу объяснить, но каким-то чудом я 5 лет назад нигде не опубликовал эту заметку. А наткнулся на неё из-за слов Киры Долининой, этого теперешнего вечного двигателя моей энергии писать и писать. – Она написала возмутительные слова:
«…мы любили Рокуэлла Кента. Он был реалист, холодноватый, но вполне понятный…» (http://loveread.ec/read_book.php?id=100990&p=82).
Ага, реалист, - подумал я, перечитав эту заметку.
23 июля 2024 г.