Я заболел к исходу зимы. Отвратительная слабость накатывала с равномерностью волны, была так же равнодушна и безжизнена. Температура была невысокой, но лежа без движения на старом незастеленом диване, я бредил. Бредил потому, что какие-то перегородки в мозгу были проломлены болезнью и наружу выплескивалось давно прошедшее и прочно забытое, и еще несбывшееся,и то, чего не будет никогда.
Телефон был на удивление молчалив. Только на четвертый день я заметил, что он выключен .
Я лежал на диване и смотрел в окно. В окне был голый тополь, сизое февральское небо и, время от времени, ненадолго пара ворон.
Я лежал и думал, поглядывая на нераспечатаные лекарства, горкой лежащие возле дивана. Думал я о том, что болезнь - это настроение души. Что-то пошло вразнос и тело отказалось служить неустойчивому, издерганому духу. Я думал, что это просто усталость, наверное.
Я полежу, отдохну, почитаю хорошие книги. Но книги не читались.
В дверь начальни звонить долго и встревожено. Я не мог подняться, не мог подать голос. Потом тот, кто был за дверью догадался ее толкнуть и вошел. Я услышал короткое матюкание в темной прихожей. И по голосу понял- пришел Друг.
Он ввалился свежий с холода, все еще матюкаясь, широко походил по комнате, присел на мой диван, встал, подошел к форточке, потянулся открыть и не открыл.
Потом достал из кармана пальто бутылку водки, поставил на стол.
- Водка, а? С перцем. Лекарство.
Я пошевелил губами, силясь отказаться. От вида запотевшей бутылки замутило.
- Ну тогда я сам, для профилактики.
Друг долго резал что-то на кухне, звенел посудой, потом натащил все это в комнату, расставил на столе. Наливл себе водки, пил, закусывал.
Я наконец смог говорить с ним, так же, чуть шевеля губами, доносил слова до него, занятого водкой, мной, моей болезнью.
- Мы ж с тобой не первый год. А видишь как достало. Лежу тут. А вообще хорошо лежать. Ничего не надо, понимаешь. Ни в чем не нуждаюсь вообще.
- Даже в водке?
- Ага, и в ней. А помнишь пацанами в ментовке ты мне нож передал втихушку, а я его за батарею сунул, и сержант заметил. Ты тогда начал орать: Это мой нож. А я все равно на себя взял, потому что тебе шестнадцать уже было, а мне только через полгода. И нас отпустили обоих. А с теми пацанами записали обоюдную драку, хотя у меня глаз еще неделю не открывался, а у них и у тебя ни царапины.
- Во, вспомнил. Я и забыл уже десять раз.
- Я сейчас много вспоминаю. Лежу тут. В башке что-то катается, тяжелое такое.
- Ага, как с будуна. Может тебе купить чего? Апельсины там или лекарства?
- Нет, ничего не надо. Ты с Ленкой то как?
- Нормально. Ты вот пока болеешь, температура у тебя, я тебе скажу. Потом все равно забудешь. Если б не ты, у нас бы с Ленкой вообще все путем было. Лучше б я не впрягался тогда. Ты в сторону ушел, а она мне теперь каждый раз глаза колет.
- Я не хотел.
- Да знаю я, ты прости, это так просто, с водки, наверное, растащило. Сам же вспоминать начал. Ну че, тебе, говоришь , ниче не надо?
- Иди, ладно.
- Пойду, ага. Вот допью посошок и вперед..
Он походил еще по комнате. Рассказал умный несмешной анекдот и дверь хлопнула за ним. Посуду он не убрал, конечно. И бог с ней.
Я задремал.
Снилась мне свадьба моя или Друга. Не понял. Гостей почти не было. Кто-то сидел за столом. Кто-то просто бродил по большому, ярко освещенному залу.
Друг стоял у стола, напряженно набычась. Его широкие плечи ссутулились. Молча он брал со стола хрустальные фужеры, рюмки и бросал их о стену напротив. Рюмки бились с быстрым теньканьем, звук фужеров был дольше и глуше. Осколки сыпались на стол и, скользя по скатерти, выползая из салатов и картофельного пюре, собирались снова в фужеры, рюмки. Друг опять брал их и бросал о стену и резал руки о, казалось бы целый хрусталь. Скатерть перед ним промокла от крови. И никто не останавливал его. Всем было плевать.
Потом мы с ним оказались в армии, но я его сразу потерял. Остался один. Какой-то пацан с лычками младшего сержанта отчитывал меня, тыча в грудь пухлым веснусчатым кулаком.
Голос и кулак были невнятные, ватные, надоедливые. Я сгреб его за грудки и , тряся двумя рукам, почему- то очень медленно начал орать: Ты, салага, мне тридцать лет. Я здесь по второму сроку. Я в этой казарме жил, когда ты в первом классе учился...
Потом вообще все перемешалось.
Сержант пропал куда- то.
А мы с Другом пили водку в каптерке. Друг, расстегнув гимнастерку и достав из за пазухи какие- то письма, говорил, говорил, совал мне под нос черно- белые фотографии, с которых смотрели, желтолицые от времени, худые парни в форме летчиков Великой Отечественной с ромбами на петлицах...
Проснулся я оттого, что мне вдруг стало хорошо и спокойно. И не нужно больше было пить водку с Другом и разглядывать фотографии.
От моего лба, от век разливалась по всему телу прохлада, расслабленость. Был вечер. Или утро. Было в комнате серенько так, глазам спокойно. На лбу у меня лежала легкая ладошка. Я даже ощутил кожей знакомые мелкие шрамы на ней. Пошевелил губами и снова не смог заговорить.
- Ты лежи тебе лекарства нужно. Я вот воды налила запить. Выпей.
Я помотал головой.
- Мне лучше уже.
- Да, лучше. А водка на столе откуда? И рюмка одна.
- Серега приходил.
- А я все думаю - не звонит. Сама позвонила, телефон не отвечает.
- Хорошо, что ты пришла. Помнишь, как ты заболела, когда ездили на море. В номере у нас был балкон. Ты выходила на него ночью после всего. Я тебе еще говорил: Накинь халат. А ты говорила,что ночь теплая и простудилась. Я тогда кормил тебя таблетками и таскал в постель фрукты и сухое вино и орехи. И ты выздоровела. Помнишь?
Она не помнила. Потому что не было этого. Болезнь опять играла с моей памятью в странную игру. И сейчас только настоящая память возвращала мне по крупицам все наши короткие встречи наедине, редкие слова, жадные прикосновения, еще тогда, до ее, до моей свадьбы.
- Давай я лягу рядом.
- Ложись на меня, я не хочу двигаться.
- Тебе тяжело будет.
- Ничего, ты легкая.
- Много ты знаешь.
Мы лежали так долго. Просто лежали. Ее тело вытягивало из моего жар. Оно как бы парило над моим, чуть касаясь бедрами, грудью, кончиками пальцев, губами.
Я снова уснул.
Мне ничего не снилось, только уже на рубеже пробуждения огромная идиотская птица в пестрых перьях с длинным лакированым носом крикнула мне прямо в ухо : Ку-ку, дурак, так и помрёшь дураком.
А через три дня, когда я уже выздоравливал, пришла мама, накормила меня чем- то вкусным, детским, села в изголовьи, погладила по плечу.
- Ничего, поправшься. Был кто у тебя?
- Да, Серега заходил, Ленка . Я не сказал, что они были не вместе. Просто сказал, что были.
- Ты че это , сынок, они уже год как в Канаде завербованные. Ты же сам мне на прошлой неделе письмо показывал, фотографии там еще...
Мне стало вдруг очень плохо. Ничего больше не болело. Слабости не было. Даже есть захотелось. Но все же было безмерно плохо и одиноко.
- Мать, ты дай мне поесть чего-нибудь. Я встану сейчас.
- Дам, подожди маленько. А водку то зачем пил? Да один еще, тоже больной. Вставай, дойди до окна, смотри, солнечно сегодня.
Я добрел до подоконника и увидел сквозь холодные стекла синюю февральскую ночь