Нура Хак-Параст, Зелёная зима

1

Было лето, и жара никому не давала спуску, особенно из-за того, что месяц Рамадан выпал прямо на середину лета. В нашем доме все держали пост: мама, Сима, я, и мой младший брат Али, которому недавно исполнилось четырнадцать лет, и держать пост ему было необязательно. Мама старалась большую часть домашней работы выполнять сама, чтобы нам было комфортнее держать пост. И для того, чтобы мы смогли в течение долгого дня вытерпеть голод, жажду и летнюю жару, что была выше всякой нормы, приговаривала: «Пост в эти долгие жаркие дни больше вознаграждается. Вспоминаешь пустыню Кербелы и Имама Хусейна с его товарищами». В такое время глаза её наполнялись слезами, и про себя она говорила: «Да паду я жертвой за тебя, о раб Аллаха!»

Лето того года казалось длиннее и скучнее, чем за все годы. Чаще всего, после того, как я помогла матери и прочла книги, которые и так уже много раз читала, я оставалась без дел и терпение моё иссякало.

Али каждое утро ходил в лавку ага-Джавада, и до послеполуденного времени работал у него подмастерьем. Ага-Джавад был нашим соседом в конце переулка, а в начале улицы у него имелась лавка по ремонту мотоциклов и велосипедов. Ага-Джавад с давних пор был близким другом отца и часто он со своей женой, Захрой-ханум, и дочерью Фахиме приходил к нам домой. Сейчас тоже, по прошествии нескольких лет с момента смерти отца он снова, как и раньше, интересовался нами, и они посещали нас. Несколько месяцев назад, когда дядя Хамид хотел уйти в армию, он поручил Али ага-Джаваду, и тот также дал слово Али, что после занятий и начала летних каникул возьмёт его к себе, и не позволит ему напрасно тратить время и шататься по улочкам. И это об Али, который большую часть времени был занят!

Сима, моя сестра, которая была на два года меня старше, согласно ежегодному обычаю два – три раза пересдавала экзамены. Она и по утрам, до самого полудня корпела над своими книгами и тетрадями, и, по-видимому, учила уроки. Только я оставалась посреди всех, предоставленная сама себя, и два раза в неделю ходила на улицу Фахрабад, в библиотеку Канун. Но и там никакой пользы для меня не было.

За эти несколько лет, что я была абонентом библиотеки, я перетрясла все книги и прочла их. Иногда я садилась и читала сама себе стихи. В три с половиной-четыре часа по полудни я уже была готова услышать звонок велосипеда ага-Роушана, продавца газет.

Ага-Роушан каждый день в один и тот же час на своём велосипеде и с сумкой, полной газет и журналов, приезжал на нашу улочку и выкрикивал: Кейхан», «Эттелаат», «Кейхан для детей»*, налетай... «Кейхан», «Эттелаат»...».

Тогда я брала монетку в пять риалов со стенной ниши, бежала к двери и покупала газету «Кейхан». Затем на час-два была как следует занята. Я прочитывала все новости до единой, а также просматривала кроссворд, чтобы под конец дня спокойно почитать и разгадать его в постели.

Я хорошо помню, это было как раз в последние дни месяца Мордада**, когда я, как и всегда, купила газету «Кейхан» у ага-Роушана, и в отличие от прежних дней, вместо того, чтобы бежать в свою комнату, там же, в саду, застыла с круглыми глазами перед дверью. Язык мой тоже внезапно высох и, подобно кусочку деревяшки прилип к нёбу. Газетные новости и фотографии были страшными, поразительными: кинотеатр «Рекс» в Абадане загорелся***, множество людей – что-то около 400-500 человек – сгорели за закрытыми дверями, не имея никакой возможности спастись. Эта новость расстроила всех людей.

* «Кейхан», «Эттелаат», «Кейхан для детей» – названия самых популярных и получивших наибольшее распространение газет в Иране.

Несколько дней все разговоры были только о пожаре и о том, что подобное происшествие - дело рук лишь государства. В нашем доме разговор также шёл о том же, и я, читавшая книги, слышавшая слова госпожи Аскари, нашей преподавательницы по литературе, по выражению мамы, замешанная в этой тёмной истории, больше всего высказывала своё мнение. Другие же, когда слышали мои слова, так или иначе реагировали. Мама хмурила брови, кусала губы и приговаривала: «Хватит, Лейла, хватит! Мало у меня проблем, и ты ещё тут, час от часу не легче!»

Сима тоже вскакивала с места и на ходу говорила: «Лейла весьма склонна…», «Ты столько книг читаешь...», потом пальцем дотрагивалась до головы, в том смысле, что «у тебя ум за разум зашёл». Али же молчаливо и безучастно смотрел на меня, как будто ничего из слов моих не понимал. Мама из-за этого больше всего выходила из себя и повторяла: «Не говори этого перед ребёнком, у него ушки на макушке». Тогда и Али расстраивался из-за того, что мама его называла ребёнком. А я из-за них всех расстраивалась: и из-за мамы и Симы, которые ссорились и издевались надо мной, и из-за Али, который только лишь глядел на меня.

**Мордад — пятый месяц иранского календаря, состоит из 31 дня. В григорианском календаре соответствует 23 июля – 22 августа в невисокосных годах или 22 июля – 21 августа в високосных. Мордад — второй месяц лета.

*** Пожар в кинотеатре «Рекс» в городе Абадан на юго-западе Ирана произошёл 20 августа 1978 года. В его результате погибли около 500 человек. Согласно официальной версии, виновниками трагедии стали офицеры САВАК, которые преследовали активистов антишахского движения. Беглецы скрылись в зрительном зале и заперлись там, и сотрудники охранки устроили поджог, чтобы «выкурить» людей из зала. Но двери отпереть не удалось, и все находившиеся в зале погибли. По другой версии, поджог устроили сами беглецы, чтобы вместе с паникующей толпой незамеченными покинуть кинозал. По версии тогда ещё правившего Ираном шаха Мохаммада Резы Пехлеви, пожар стал провокацией исламистов. Точное число погибших установить так и не удалось. Существуют разные предположения: от 400 до 800 человек. В феврале 1979 года по обвинению в организации теракта в абаданском кинотеатре был расстрелян капитан Мохир Тахери, бывший служащий шахской армии, несмотря на то, что на суде последний категорически отрицал свою связь с аппаратом безопасности шаха САВАК. События в Абадане всколыхнули и без того неспокойный Иран. По стране с новой силой начались массовые протесты. В результате, в сентябре в большинстве крупных городов Ирана было введёно чрезвычайное положение. Таким образом, трагедия занимает особое место в хронологии Революции 1979 года.

Время было после полудня, четверг, одиннадцатого шахривара*. До окончания месяца Рамадан оставалось лишь несколько дней, и то был последний четверг месяца Рамадан. Мама и Захра-ханум совсем недавно вернулись из «Бехеште Захра**. Погода была очень жаркой, и последние дневные часы медленно тянулись. Я надела шланг на кран, открыла кран и занялась поливом цветов и деревьев в саду.

Затем я полила сад и бросила конец шланга в пруд с водой. Три-четыре пухлых красных рыбки жили у нас в пруду. Рыбки собрались вокруг шланга. А в углу двора, под яблоней, была деревянная скамья. Я пошла и расстелила на скамье ковёр, затем снова вернулась к пруду и опустила лицо в его прохладную воду. Все рыбки разлетелись по сторонам, моё лицо и волосы намокли. Я подошла к окну и сказала маме и Захре ханум: «Я почистила и полила двор. Снаружи прохладнее. Садитесь, пожалуйста, на скамью!»

Мама и Захра-ханум пришли под тень яблони, и сели на скамью. Я же пошла в сад и начала копаться с цветами и выдёргивать сорные травы. Мама, которая соскучилась по дяде Хамиду, говорила о нём, а Захра-ханум её утешала. Мама спросила о Фахиме, и Захра-ханум сказала, что до конца лета она получит диплом портнихи.

Я знала с прошлого года что Фахиме, дочь Захры-ханум, закончила свою учёбу, и мама, Захра-ханум и ага-Джавад условились друг с другом. Было решено, что когда дядя Хамид вернётся с военной службы, то пойдёт работать на предприятие, где работал отец, и тогда мы устроим праздник, а Фахиме станет невесткой в нашем доме.

*Шахривар – шестой месяц иранского календаря, состоящий из 31 дня, приходящийся на 23 августа – 22 сентября в невисокосных годах, или 22 августа – 21 сентября в високосных.

**Бехеште Захра – название кладбища в Тегеране.

Я все-ещё слонялась без дела в саду, когда Захра-ханум, смеясь, сказала: Лейла, почему ты всё время как воробей в саду, то туда, то сюда прыгаешь, и сама себя утомляешь в такую жару? Мама продолжала: «Лейла-душенька, пойди, поставь самовар. До ифтара совсем ничего».

Я вышла из сада и плеснула несколько горстей воды себе в лицо. Захра-ханум посмотрела на мою фигуру и сказала: «Машалла*, Лейлочка, ты очень выросла. В какой класс пойдёшь в этом году?»

Я встряхнула с рук воду и сказала: «Во второй класс** старшей средней школы». Мама тихим голосом, но так, чтобы и я тоже слышала, начала меня расхваливать: «Она очень хорошо учится. Ежегодно в мгновение ока переходит в другой класс. Но с утра до вечера только тем и занимается, что читает книги, газеты да журналы. Я ей говорю: «Почисть зелени», а она четыре часа на это тратит. И вместо чистки зелени первым делом читает газету, в которую зелень завёрнута!»

Захра-ханум рассмеялась и сказала: «То, что она прилежная в учёбе, очень хорошо. Но девочка должна также уметь и другие дела делать, чтобы, с божьей помощью завтра... послезавтра...» Мама посреди слов Захры-ханум заметила: «Ой... ой, и не говори, Захра-ханум, она такое умеет, такие дела делает, которые ни одна девочка не умеет. Если будешь ей потворствовать, она станет озорничать и как мальчишка проказничать! Ей-богу, хоть она и девочка, но Али за пояс заткнула…»

*Машалла – приговор от сглаза, когда кого-либо хвалят. Арабское выражение, означающее дословно: «То, что пожелал Аллах». Также имеет значения: «Браво», «Молодец», в зависимости от ситуации.

** Второй класс старшей средней школы соответствует 10-му классу в России. В Иране в то время была начальная школа – 5 классов, потом дополнительно 3 класса средней школы и 4 года высшей средней школы.

Пока мама упоминала мои «подвиги» и поясняла, что девочка, что мальчик – какая разница! – я засмеялась и ушла на кухню. Кастрюля с готовым пловом и гурме сабзи* стояла на плите. Приятный запах пищи усилил бурчание у меня в животе; я наполнила водой самовар и включила его. Затем вошла в комнату. Воздух в комнате был прохладным, и скрипел кондиционер. Сима ушла с головой в свои книги и тетради, которые были разбросаны по ковру, жевала зубами кончик ручки и возилась с арифметической задачкой. Я встала около неё и спросила: «Что случилось? Хочешь, я её для тебя решу, госпожа Пифагор?»

Сима с недовольством на меня поглядела и сказала: «Для чего?! Иди-ка ты к своим стихам и поэтам, госпожа Моулави!» Я пошла в другую комнату и откинулась на диванную подушку, посмотрела на часы: до вечернего азана оставался один час. Я была голодна, хотела пить, и у меня не было никакого настроения. Оттуда я уставилась на нишу в стене: на одной её стороне была фотография дяди Хамида, сделанная несколько лет назад, когда у него были кудрявые длинные волосы, по другую сторону – фотография отца, когда он смеялся, посередине ниши – пять-шесть книг стихов и повестей, которые я прочитала все. Потихоньку я улеглась и скользила глазами по фотографии отца в прохладе кондиционированного воздуха. Глаза мои закрылись, и во сне я думала об отце.

*Гурме сабзи – одно из популярных в Иране блюд – из тушёной баранины с фасолью и зеленью.

Сколько лет с прошло со смерти отца? В начале наступившей зимы было уже четыре года. В то время я была в пятом классе начальной школы. Про себя я тяжело вздохнула и сказала: «Ах, отец! Когда ты был жив, как было хорошо!» Затем воспоминания о нём, его образы пронеслись в моей памяти. Это была память о тех днях, когда каждое утро я просыпалась под звук шелеста воды из крана пруда во дворе и видела отца, что делал омовение. Память о тех временах, когда он заплетал мои длинные волосы, делал две косички и закидывал мне на плечи. Память о тёплых летних ночах, прохладных арбузах в пруду и рассказах о Калиле и Димне*.

Память о холодных зимних ночах и о теплоте корси**, о рассказах из «Шахнаме». Все говорили, что отец состарился намного раньше своего возраста, от того, что много думал, грустил и читал книги. Память о тех днях, когда мы с отцом каждую пятницу от Таджриша до Дарбанда*** шли пешком по переулкам и закоулкам. Мы поднимались по горе несколько часов, а ближе к полудню мы вернулись вниз, решив посетить мавзолей святого Салеха.

*«Калила и Димна» – памятник дидактической литературы на арабском и персидском языках. Восходит к индийской книге басен «Панчатантра», перевод которой на среднеперсидский язык (6 век) получил название «Калила и Димна». Повествование в баснях ведётся от имени двух шакалов, имена которых созвучны названию самой книги, Калила и Димна.

**Корси – низкий треножник, табурет, под который ставят жаровню и угли, а сверху накрывают одеялом для того, чтобы согреть помещение. Дома в далёком прошлом, да и в некоторых отдалённых деревнях Ирана вплоть до некоторого времени назад не отапливались, и люди использовали это незатейливое средство для обогрева самой большой комнаты в доме. Корси ставили в такой комнате и сами грелись, протянув ноги под одеяло, а затем ложились спать в той же комнате.

***Таджриш – площадь на севере Тегерана, расположенная рядом с горами, рядом с ней расположен комплекс шахского дворца Саадабад, базар, а также место паломничества – мавзолей (харам) Имамзаде (то есть потомка пророка) Салеха. Имамзаде – традиционное название мавзолеев святых, потомков пророков в Иране. Дарбанд – зона отдыха и высокогорный район на севере Тегерана, популярное место семейных пикников.

Базар у мавзолея святого Салеха был заполнен лавками со всякой всячиной, разнообразными товарами, одеждой, обувью, духами и молитвенными ковриками, чётками и мисками, кувшинами из обожжённой глины и шашлычными, запах и дым от которых веял по всему базару, и вместе с базиликом, свежим хлебом-сангяком* и прохладным дугом**, привлекал покупателей. Отец положил монетку в два риала в мою ладонь, и я побежала. Из той знакомой лавки вблизи мавзолея святого купила пакетик пшеницы и рассыпала для голубей в углу на площади мавзолея святого.

*Хлеб-сангяк – пшеничный хлеб, выпекаемый в особой печи на раскалённых камешках, гальке.

**Дуг – прохладительный газированный напиток из сбитого кислого молока, смешанный с водой или с молочной сывороткой.

Затем он положил холщовый рюкзак на землю, раскрыл его и вытащил еду, которую мы принесли из дома: картофельный омлет с помидорами, зеленью и хлебом. Отец сам приготовил первый ломтик и вложил мне в руку. Я с аппетитом его надкусила. Его аромат и вкус были лучше, чем у шашлыков на базаре. После еды я пошла к пруду посреди мавзолея святого и выпила воды маленькой латунной пиалой – до чего прохладная вода… Прохлада воды растеклась по животу моему, и я тихонько погрузилась в сон. Под звук Корана я проснулась.

Стол для ифтара был уже накрыт, и Сима расставляла тарелки. Увидев меня, она сказала: «Вставай, спящая красавица!» Я вскочила и пошла во двор, где умылась. Омовение сделала и вошла в комнату. Мама посмотрела на часы и сказала с возражением в голосе: «Упаси боже от этого мальчишки! Я каждый вечер говорю: «Будь дома во-время, до ифтара», а он глух ко всему. С утра до полудня он в лавке работает, а потом бежит за мячом. И ради меня он пост держит. Будто бы не чувствует голода и жажды».

Сима с полным подносом чая и сахарного сиропа вошла в комнату. Мама продолжала: «И когда же он приходит – что ел, что не ел – выскакивает на улицу и в мечеть идёт, а под конец ночи домой приходит!»

Телевизор был включён. Звук азана стал громче. Мама накинула на голову чадру и сказала: «Сначала намаз, а затем – ифтар!» Я тоже встала. Кинула взгляд на стол, на яства на нём, проглотила слюну, и стоя за спиной матери, начала читать намаз. Сима взяла один финик, торопливо съела его и со смехом сказала: «Сначала один финик, а затем намаз». Сразу же, прочитав намаз, мы уселись за стол, как вдруг послышался звук открывающейся двери, и во дворе появился Али.

Он умыл руки и лицо у края пруда, зашёл в комнату и громким смеющимся голосом сказал: «Здравствуйте, здравствуйте! Бог в помощь, бог в помощь!» Затем положил на стол два свежих хлеба-сангака и поцеловал мать в лицо. Мама сказала: «И впрямь, бог тебе в помощь, ты всё время то в мяч играешь, то бегаешь, дитя. Разве душ у тебя много? В такую жару ты умереть хочешь? Я не позволю тебе поститься...»

Али положил один финик себе в рот, выпил горячей воды и сказал: «Да ведь уже всё кончилось. До конца Рамадана осталось не более трёх дней». Тон матери смягчился, и она сказала: «Ну, смотри, ничего такого не делай, а когда твой дядя Хамид приедет, я ему расскажу. На работу ходишь, тебе спасибо за это, но после этого сразу же иди домой. Ведь нельзя так – либо в мяч играть, либо с мальчишками на улице болтать! В наши дни стало очень неспокойно; скорее возвращайся в родной дом!» Я со смехом и иронией сказала: «А какое отношение эти волнения имеют к Али? Он же ребёнок, и ему нравится в мяч играть». Али заметил: «Э, да ты права, ханум! Под взглядом матери мы замолчали и занялись едой. Затем Али убрал со стола, собрал посуду и отнёс на кухню. Сима засмеялась, потянула за ухо Али и сказала: «И снова ты подхалимничаешь, чтобы на улицу идти?!» Мать, нахмурившись, посмотрела на Али и сказала: «Ты паясничал, куда ты ходишь каждый вечер? Посмотри-ка разок на себя в зеркало: только голова, да два огромных глаза и осталось от тебя!» Али смиренно спросил: «То есть мне не ходить в мечеть намаз читать?» Сима засмеялась и сказала: «Браво! Ты стал настоящим праведником». Мать сделала паузу и сказала: «Сынок, кто сказал – не ходи в мечеть? Иди, намаз свой почитай, прошу также и за меня помолиться. У меня так нога болит, что я ходить не могу, а иначе я сама бы каждый вечер ходила туда. Но после намаза скорее возвращайся, не ходи туда-сюда. В наши дни разное случается, разное говорят». Али радостно встал, направился к двери и сказал: «Ладно, будь спокойна, я быстро приду. И ключ от дома я тоже возьму».

*Сухур – предрассветный приём пищи до наступления утра во время поста.

Как только Али ушёл, мы с Симой помыли посуду и подготовили скатерть для сухура. Мама сидела в комнате и смазывала ноги. Сима сказала: «Мама, это ваша собственная вина, с утра до вечера всё у вас – то помой, то собери, но ведь домашняя работа без конца, без края, о себе подумайте».

Мама убрала ноги и сказала: «Что же делать, дочка, нельзя же не работать. А сейчас принеси-ка мне Коран». Сима взяла Коран со столика в углу комнаты и дала матери. Та начала медленно читать.

Была примерно половина одиннадцатого, когда мы погасили телевизор, чтобы лечь спать. Через несколько мгновений по дыханию матери и Симы я поняла, что они заснули. Но сама я, что бы ни делала, не засыпала. В постели я тоже ворочалась и размышляла: над пожаром в кинотеатре Абадана, о разных речах и вестях, которые я слышала то тут, то там. Небо было ясным и светила луна; лёгкий ветерок колебал тюлевую занавеску; настенный будильник постоянно и без остановки тикал. Я всё-ещё была в своих мыслях, когда тягучий звук часов пробил один раз: динь...

В полутьме комнаты я поглядела на часы – была половина двенадцатого, и Али ещё не пришёл. Я про себя подумала: до чего мальчикам удобно – всё, что захотят – делают, и никто им ничего не скажет. И тот же Али, о котором мама говорит, что он ещё ребёнок, до самой ночи на улице.

Я услышала звук от поворота ключа в замке и шум открываемой двери во двор. Это был Али, который медленно, на цыпочках вошёл в комнату. Сначала он в темноте посмотрел на нас, думая, что все мы спим. Я же смотрела на него, не шевелясь. Затем он расстегнул пуговицы на своей рубашке, вытащил из-под рубашки какую-то бумагу, медленно пошёл в сторону шкафа и дверцу его открыл. Дверца тихонько заскрипела: вжик-вжик.

Али вернулся и снова на нас посмотрел. Он словно хотел убедиться, что все спят. Тогда он вытащил бумагу из-под рубашки, и положил в книгу, и снова закрыл дверцу комода. А затем надел свои утеплённые штаны и пошёл во двор.

Через несколько мгновений я тихонько поднялась и пошла вслед за ним. Как только я пришла во двор, Али расстелил свою постель, как и каждую ночь, на деревянной скамье, и уже положил руки под голову и смотрел на звёзды на небе. Я встала у его изголовья и спокойно сказала: «Эй, Али …»

Али, не ожидавший кого-либо увидеть, внезапно вскочил со своего места и спросил: «Это ещё что такое? Я испугался! Ты разве не спала? Зачем так внезапно, словно призрак, подошла и встала около меня?!»

Я тихо засмеялась и сказала: «Ты сам призрак, что в полночь появляется. Где ты до сих пор был?» Он ответил: «Нигде, в мечети!» Я с усмешкой сказала: «Да, в мечети! До самой ночи? Что это ты спрятал?! Это, конечно же, коврик для молитвы и мохр*?!» Али разозлился и переспросил: «Что я спрятал?» Я сказала, уже спокойнее: «Эта самая бумажка, что ты положил в книгу. Мне пойти и принести книгу из шкафа?»

*Мохр – камешек или кусочек высушенной глины из священной земли Кербелы или Наджафа, который мусульмане-шииты кладут на коврик при чтении молитвы-намаза, и дотрагиваются до него лбом во время земного поклона.

Али потряс головой и сказал: «Отлично, молчи! Мать проснётся». Я села рядом с ним на скамью. При свете луны чёрные глаза Али сверкали. Он очень серьёзно сказал: «Ну, Лейла, я тебе скажу, но при условии, что…» Я сказала: «Я знаю – при условии, что я никому не скажу. Разве не так?» Али улыбнулся и сказал: «Да, слово мужчины». Затем он протянул руку, чтобы я подала свою, и я очень крепко пожала его руку, и сказала: «Будь спокоен, слово женщины». Али засмеялся, поднялся со своего места и сказал: «Сиди тихо, а я пойду и принесу её». Затем он на цыпочках пошёл в комнату.

Я и Али, который был на год меня моложе, были очень похожи друг на друга, причём как характеры наши были похожи, так и эмоциональность наша.

Я помню, что когда отец был жив, то всегда говорил: «Али и Лейла словно близнецы, из которых один на год раньше родился». Али очень быстро, беззвучно и осторожно вернулся, сел на скамью, поджав под себя ноги, выпрямился и серьёзным тоном сказал: «Лейла, ты не знаешь, что творится снаружи?!» Я спросила: «Что творится?» Он сказал: «По вечерам в мечети многолюдно. После вечерней и ночной молитв один человек выступает с речью. Он много говорит о положении народа, о государстве».

С удивлением я посмотрела на Али и про себя сказала: «Значит, этот ребёнок …» Али продолжал: «И вот вчера вечером он говорил о волнениях в Куме и в Мешхеде. Там очень шумно. Народ проводит демонстрации протеста, и некоторое количества народа было убито». Я и позавидовала ему, и злоба меня взяла. Я сказала: «Ты очень вредный. Почему до сих пор ты мне ничего не сказал?» Али ответил: «Но ведь мама будет беспокоиться». С самоуверенным выражением я сказала: «Милый, я своим умом очень быстро дошла до этого…»

Али ответил: «Знаю, что ты понимаешь, и поэтому-то я и сказал тебе правду. Каждый вечер, после лекции господина Джавада люди смелеют. В мечети говорит каждый и сообщает свежие новости, а затем мы выходим на улицу и много чего проворачиваем». Я с удивлением спросила: «Ведь ага-Джавад говорит, что каждый вечер группа солдат с ружьём в руках стоит перед мечетью. И они ничего господину Джаваду и людям не говорят?»

Али сказал: «Ага-Джавад очень ловкий. Всё о правительстве и о его делах говорит, рассказывает о шахе и об остальных, но имя шаха не произносит. Люди и сами понимают, что он имеет в виду самого шаха. Он говорит: «Довольно только имя шаха произнести, и они со всеми сведут счёты». Я протянула руку к книге и упрямо спросила: «А теперь скажи – что это такое?»

Али, словно у него имелось драгоценное сокровище, спрятал руку за спиной и с гордостью сказал: «Потерпи! После лекции ага-Джавада мы выходим на улицу. На тёмных улочках-закоулочках раздаём народу листовки и прокламации. Если я тебе скажу, что мы делали этим вечером, ты не поверишь». Я с удивлением спросила: «Что вы делали?» Он ответил: «Ты ведь знаешь Хамида Резу, того самого, у кого в конце улицы магазинчик по продаже ковров?» Я кивнула головой в знак согласия. Али продолжал: «С ним, и с ребятами с переулка Нур мы отправились на развилку Тахте Джамшид*, и каждый из нас взял из придорожных развалин по полкирпича и припрятал. А потом ты бы видела это! Согласно заранее подготовленному плану, мы внезапно напали на тот большой банк, который расположен у развилки дорог».

Глаза мои округлились от удивления, и я сказала: «Тот самый банк с большими голубыми стёклами?» Али засмеялся и сказал: «Был, да больше нет. За мгновение мы обрушили на землю, словно циклопа около семи-восьми стёкол. Ну и шуму было! И пока охранник или солдат не пришёл, все мы исчезли и возвратились домой».

С завистью я спросила: «Ты правду говоришь?» Али сказал: «Завтра вместе пойдём, ты увидишь. Ага-Джавад говорит, что банки принадлежат им. На деньги народа они занимаются ростовщичеством и ещё тысячью других дел».

В сердцах я гордилась Али, и с думой о том, что теперь дома ещё один человек думает так же, как и я, и мои слова понимает, я сказала: «Молодец. Начиная с завтрашнего вечера я тоже буду ходить». Али сказал: «И в мечеть, и на улицу». Твёрдым голосом он продолжил: «Но тебе же нельзя идти… что такое ты говоришь…?»

Я ярости я сказала: «Почему это нельзя… ?» Он ответил: «Но ведь там нет ни одной девочки… девочки вообще не могут...» Я прервала его слова и сказала: «И ты тоже у мамы научился. Почему это девочки не могут? Я ведь не одна, ты тоже со мной…» Али сказал: «В мечеть приходи, но после неё возвращайся домой… » Словно ребёнок, которому взрослые разрешают работать, я согласилась со словами Али и сказала: «Ладно, я приду в мечеть…» Но вновь меня это не удовлетворило, и в знак несогласия я спросила: «То есть, мне только слушать слова ага-Джавада и ничего не делать?» Али, словно желая оказать мне милость, приблизился к моему уху и сказал: «Нет, я тебе дам одно важное поручение, но при условии, что ты будешь внимательна». И тогда он открыл книгу и вынул листок. Я спросила: «Это что? Воззвание?»

*Улица Тахте Джамшид – дореволюционное название улицы (перекрёсток трёх дорог), переименованной в улицу Талегани в Тегеране.

Он тихо ответил: «Да, в нём важные новости, о других городах и об убийствах людей». Я взяла у него из рук воззвание и взглянула. Оно было написано обычным почерком синей ручкой. Али сказал: «Если ты сможешь с него переписать несколько штук, это очень хорошо. Тогда завтра вечером мы распространим его среди людей».

Я обрадовалась и согласилась. Али распорядился: «Будь осторожна, чтобы мама с Симой не разузнали».

Я ответила: «Будь совершенно спокоен».

Я испытала в глубине сердца приятное чувство от того, что Али отнюдь не ребёнок, как я о нём думала, а храбрец, который отлично всё понимает, а также из-за того, что было решено, что я тоже что-то буду делать, из-за того, что было хоть что-то новое, и люди изменились.

И словно Али уже подумал о будущем, он вздохнул и сказал: «Лейла, скажи, что будет, как думаешь?»

Я спросила: «Что значит – что будет?»

«Вся эта ситуация. То есть что-то изменится?»

Уверенно, будто всё понимая, я ответила: «Ну, это и так ясно, что изменится. Если всё так и дальше пойдёт, то возможно... будет революция...»

Али с удивлением спросил: «Революция?!»

Я ответила: «Да. Революция. То есть шах уйдёт и всё изменится». Затем снова, будто сомневаясь в своих собственных словах, я подумала про себя: «Что значит – революция? Разве шах может уйти...?»

Через несколько минут Али заснул, а я взяла листовки и спрятала их в надёжном месте. И когда пошла спать, то снова подумала: «Революция?!» и вспомнила те все исторические книги, в которых мне попадалось слово «революция»: Великая французская буржуазная революция..., Народная революция в России..., Белая революция..., революция... да, вообще, как происходит революция? И что после неё? Так меня потихоньку сморил сон.

Утром, когда я проснулась, Али уже ушёл на работу. Подметя и помыв двор, закончив всю домашнюю работу, я взяла у мамы деньги и отправилась покупать журнал. Я пошла прямо к магазину ага-Джавада, чтобы увидеться с Али. Ага-Джавад разговаривал в магазине с какими-то двумя людьми. Али в замасленной одежде валялся на полу и возился с разбитым мотором. Я издали позвала его. Али положил рядом с машиной гаечный ключ и направился в мою сторону. Я сказала: «Я пришла. Пойдём в то место, о котором ты мне вчера говорил».

Али повернулся и посмотрел на магазин. Затем произнёс: «Я не могу сейчас пойти, у меня работа. Ладно, после полудня сходим».

Я сказала: «После полудня я не могу. Мама хочет сходить к дяде Хасану. Мы с Симой должны приготовить ифтар».

Он сказал: «Теперь ты не веришь тому, что я рассказывал...» и более тихим голосом добавил: «Что мы разбили стёкла в банке?»

Я ответила: «Почему же, просто мне хочется посмотреть».

Али сказал: «Да иди-ка вообще одна туда, где дорога кончается».

Я согласилась. Али занялся своей работой, а я пошла по улице Хадже Насир в сторону перекрёстка трёх дорог Тахте Джамшид. Чуть поодаль от перекрёстка был кинотеатр. Ещё издали я увидела группу людей. Сначала подумала, что они собрались, чтобы пойти в кино. Но подойдя поближе, увидела, что весь тротуар усыпан осколками стёкол, а перед банком стоят десять-пятнадцать солдат с ружьём на плече. Они не позволяли никому подойти. Пара стеклянных дверей в банке и стёкла на верху здания были разбиты. Солдат, то и дело отгоняющий народ, спросил: «Для чего вы здесь собрались? Здесь что, киносеанс? В банке разбиты стёкла и сейчас придут их заменить».

Люди, что разговаривали друг с другом, говорили: «Это дело рук демонстрантов. До чего же они смелые!»

В глубине сердца я гордилась Али. Мне хотелось всем рассказать, какой у меня отважный братец. Обязательно бы нашёлся такой, кто бы не поверил, что это дело рук нескольких ребят-подростков в возрасте Али. Через несколько минут я вышла из газетного киоска и пошла в другую сторону от перекрёстка. Купила один журнал и быстро вернулась домой.

Мама уже была готова отправиться домой к дяде Хасану. А Сима только что принесла учебник и тетрадь и сидела на деревянной скамье в уголке двора, собираясь позаниматься. Когда мама ушла, я некоторое время наблюдала за Симой. Я боялась, что если я начну переписывать воззвания, она может прийти и застать меня за этим занятием.

Другого выхода не было. Не теряя времени, я пошла искать тетради и чистые листы бумаги, оставшиеся с прошлого года. Собрала несколько папок с бумагой и чистые экзаменационные листы, подготовила ручку и стала ждать, пока не настанет полдень. Сима привыкла спать каждый день по нескольку часов после обеда.

Было около часу, когда Сима по своему обыкновению растянулась в комнате перед кондиционером, и скоро её сморил сон. На улице было жарко, и солнце освещало весь двор. Я не могла идти во двор в такую жару. В комнатах наверху не было кондиционера. Но я боялась, что если я буду писать в той же комнате, где спала Сима, она проснётся от звука скрипа ручки. Я не тратила время напрасно и поднялась по ступеням наверх. Я открыла окно и начала писать. Не успела я переписать листовки и шесть раз, как у меня устала рука. Я подумала про себя, что хорошо бы было отнести листовки фотографу в конце нашего переулка, и легко переснять их. Так мне пришла в голову мысль о копирке. Я спустилась вниз в библиотеку и перевернула тетради и бумаги, нашла два листка синей копирки. Снова вернулась наверх и снова начала переписывать листовки с помощью копирки.

Не знаю, сколько прошло времени. Я массировала пальцы и с трудом писала, как вдруг вздрогнула от звука открытия крана в пруду во дворе. Я подошла к окну. Сима проснулась и умывалась. В спешке я собрала переписанные листовки и спрятала под кроватью, а затем спустилась вниз.

Вечером после ифтара Али встал, чтобы идти как обычно в мечеть. Я же, приготовившись заранее, пошла вслед за ним. Мать спросила: «Ты куда, Лейла?»

Я ответила: «Я хочу пойти в мечеть почитать коллективный намаз».

Мать вроде бы хотела запретить мне, но сделала небольшую паузу и сказала: «Ладно. Идите вместе. Только быстрее возвращайтесь. Чтобы были дома после окончания намаза».

Али сказал: «Хорошо. Будь спокойна. Мы быстро придём».

Как только мы вышли со двора, оба весело рассмеялись. На улице перегорел фонарь, и было почти темно. Али спросил: «Ты принесла листовки?»

Я дотронулась до одежды и сказала: «Да. Они здесь. Я переписала пятьдесят восемь штук. Али, ты разве не можешь сходить в фотоателье «Табан»? Его хозяин, кажется, хороший человек. Может быть, он согласится сделать копии с них».

Али сказал: «Так просто?! Разве по лицу человека можно понять, хороший он или нет? А если он пойдёт и всё расскажет?»

Я согласилась с ним. Через несколько минут мы подошли к мечети Имама Хосейна. Перед дверями мечети стояло много вооружённых солдат. Али сказал: «Что это ещё такое? Сегодня вечером солдат словно стало больше». Затем он взглянул на меня и сказал: «Будь очень внимательна. Следи за листовками, пока мы не выйдем из мечети».

Мы поднялись по ступеням в мечеть. Когда проходили мимо солдатов, моё сердце невольно стало биться учащённее. Мне казалось, что всем известно, что я несу с собой. Али был рядом со мной. Солдаты безразлично посмотрели на нас, словно не ведая, что в таком возрасте и с таким лицом мы можем проделывать подобные вещи. Мы остановились во дворе мечети около большого бассейна. Али сказал: «Выходи наружу после намаза и проповеди ага-Джавада. Стой здесь, чтобы мы вернулись вместе».

Я сказала: «Ладно. Мы дали маме слово вернуться пораньше. Если мы не вернёмся рано, она больше не позволит нам вместе ходить».

Потом мы расстались и пошли в мечеть. Женское отделение было почти заполнено народом. По доносившимся с той стороны мечети голосам мужчин было ясно, что мужское отделение было намного многолюднее.

Прошла четверть часа, но о коллективном намазе и об ага-Джаваде не было известий.

Наконец, послышался голос возвещавшего о начале молитвы, и коллективный намаз начался под предводительством кого-то другого. После намаза пронеслось шушуканье людей по поводу того, что ага-Джавад не пришёл. С другого конца донёсся голос мужчин, которые говорили так: «Ага правду говорил. Его наверняка схватили».

Когда шум усилился, все вышли во двор мечети. В толпе я отыскала Али. Он сказал: «Всё верно; ага арестован».

Некоторое количество людей собрались вокруг солдат перед дверьми мечети и стали в знак протеста искать ага. Но солдаты, не зная ничего о происшествии, резко отогнали людей. Кто-то сказал: «Хосейнийе Эршад закрыли»*. Многие мечети также позакрывали. Всего несколько ночей назад закрыли мечеть Гоба**. Теперь вот и до сюда дошла очередь».

*Хосейнийе – помещение, где люди собираются для отправления религиозных (чаще всего траурных) церемоний, как то: оплакивание умерших, похороны, Ашура, дни, когда в Иране отмечают годовщины мученической гибели Имамов из числа потомков Семейства Пророка Мухаммада (Ахль аль-Байт). Такое помещение называется «хосейнийе» в честь Имама Хусейна, третьего Имама шиитов, мученически погибшего в Ашуру (10-й день месяца Мохаррама) в местечке под Кербелой, которого оплакивают на 10-й день, а также на 40-й день после этого. Хосейнийе Эршад – известное в Тегеране место, где проповедовали такие учёные, как Али Шариати и шахид Мотаххари.

** Мечеть Гоба – мечеть в северо-восточной части Тегерана, находящаяся поблизости от хосейнийе Эршад, на улице Доктора Шариати, раньше называвшейся шоссе Шамран.

Два-три молодых человека, которые сильно разозлились, начали громко кричать. И в этот момент один сержант, который, очевидно, был командиром тех солдат, заорал: «Разогнать их!»

Солдаты побежали вперёд и стали бить народ по плечам и рукам прикладами своих винтовок. Али взял меня за руку и сказал: «Торопись. Выходим наружу».

Мы с трудом протиснулись через толпу и спустились по ступеням мечети вниз. По ту сторону улицы, напротив мечети находился крупный Банк «Мелли»*. Мы пошли туда и встали рядом с несколькими другими людьми. Кто-то продолжал кричать. Один молодой человек толкнул обеими руками солдата с винтовкой на плече; солдат сделал два шага назад и тяжело грохнулся на землю. И тут вдруг сержант громко закричал и выругался.

* Банк Мелли – крупнейший государственный банк Ирана (досл. – Национальный Банк).

Люди бросились бежать, а солдаты – за ними. Несколько человек бросились врассыпную вокруг площади Фоузийе*. Я, Али и ещё какое-то количество людей бежали по улице, что шла в сторону Низамабада**, позади слышались крики солдат, что бежали за нами. Наконец мы нашли убежище на одной боковой улочке, и остановились. Солдат не было, словно они вернулись на свои места. Али, задыхаясь, сказал: «Лейла, листовки...»

Сильно напуганная и возбужденная, я повернулась к стене и осторожно вытащила из-под одежды листовки. Али взял листовки и по одной роздал их всем тем людям, что стояли вокруг нас, сказав: «Это новые заявления, сделанные два-три дня назад. Распространите их среди людей. Если есть возможность, сделайте с них копии.

Издали послышались голоса людей и солдат. Кто-то закричал: «Разбегайтесь! Они не разбираются, сразу стреляют!»

Али взял меня за руку и сделал головой знак, мол: «Лейла, поторопись, скорее идём домой». Мы оба побежали, и как только достигли своего переулка, я, запыхавшись, с грустью в голосе сказала: «Ну и повезло мне! А я-то так хотела услышать, что скажет ага».

Али сказал: «Его наверняка арестовали. Теперь всё только хуже станет». Я ответила: «Ясное дело, станет хуже. Народ такой шум устраивает».

Когда мы пересекли тёмный переулок, Али остановился и перевёл дух. Ветки тутового дерева свешивались со двора дома ага-Даури. Ага-Даури был очень добрым старичком, который жил в этом квартале очень давно, и наш переулок называли его именем – переулок Даури. У него был старинный большой дом со множеством деревьев во дворе, и над деревянной дверью его дома на кафельной плитке бирюзового цвета было написано: «Инна фатахна лака фатхан мубинан»***.

Али встал на мысочки и с трудом нагнул один из побегов тутового дерева, и сорвал семь-восемь тутовых ягод Несколько штук он съел сам, а остальные насыпал мне в ладонь. Тутовые ягоды были сладкими и сочными. Я увлеклась поеданием тута, когда Али ткнул меня локтём в бок и сказал: «Посмотри-ка вверх».

Он кивнул головой, и я взглянула на окно дома ага-Шахпараста. Ага-Шахпараст наблюдал из окна за тем, что творилось в переулке. Али сказал: «Представь только, мне так хочется свести с ним счёты!»

Я со смехом сказала: «Да уж, мы должны разбить стёкла в его доме так же, как и в банке!»

* Площадь Фоузийе сегодня называется Площадь Имама Хосейна.

** Улица Низамабад – сегодня называется улицей Дамаванд. Расположена рядом с Площадью Имама Хусейна.

*** «Инна фатахна лака фатхан мубинан» – досл. с арабского – «Воистину, Мы даровали тебе явную победу» (Коран, 48:1).

Вот уже несколько лет, как ага-Шахпараст приехал в наш квартал. Я хорошо помню, что его дочь училась пару лет назад в одной школе с нами, и фамилия у них была Замани. Но какое-то время спустя они поменяли свою фамилию и стали носить фамилию Шахпараст*. И в квартале никто с ними не водил дружбы.

*Шахпараст – букв. по-персидски – «Монархист». Здесь фамилия косвенно намекает на то, что её обладатель был ярым роялистом и сторонником режима Пехлеви.

Все говорили, что с тех пор как он стал суетиться на кухне при шахском дворе, тогда же фамилию свою сменил. Ага-Шахпараст, низенького роста и упитанного сложения, одевался в просторные отутюженные костюмы, а на боковой кармашек нацеплял небольшую металлическую брошку, на которой был портрет шаха. Волосы его были как следует напомажены, а пробор зачёсан на одну сторону. И когда он появлялся в переулке, то ожидал, что все будут с ним здороваться и проявлять уважение.

У ага-Шахпараста был сын лет двенадцати-тринадцати, который, в отличии от своего полного и низенького отца, был очень худым и длинновязым. Он всегда ходил по улице в коротких штанах, из-под которых выглядывали его длинные ноги.

Он никогда не был в одной компании с другими мальчишками из нашего квартала, и не играл с ними. И только он появлялся в переулочке, как его мать высовывалась из окна и звала его: «Ками, иди домой, сыночек!» Потому-то мальчишки подшучивали над ним и называли его: «Ками-мамани»*.

* «Ками-мамани» – букв. с персидского – «Ками-сыночек».

Когда Али повернул ключ в замке наружной двери, то со смехом в голосе сказал: «Придёт день, когда мы проучим ага-Шахпараста и Ками-мамани».

2

Два дня спустя после тех событий, когда мы с Али отправились в мечеть Хусейна, месяц Рамазан подошёл к концу. И начиная со следующего вечера двери мечети Имама Хусейна начали запирать, впрочем, как и многие другие мечети. И в понедельник, тринадцатого числа месяца Шахривара*, когда был праздник Ид аль-Фитр, из-за того, что маме сильно не здоровилось, мы не смогли пойти почитать праздничную молитву Фитр**. Потом уже Али сказал мне: «Те, кто отправился читать праздничную молитву на холмы Кейтарие***, много чего рассказывали; о выступлении ага-Мофаттаха и ага-Бахонара, и о том, что солдаты снова напали на толпу людей и пустили по ним слезоточивый газ.

И сегодня, в четверг, шестнадцатого числа месяца Шахривара*, в нашем доме царил совсем иной настрой, так как вчера вечером к нам приехал братец Хамид, который взял неделю увольнения. И мама полностью поправилась, будто бы для неё не было лучшего лекарства, чем увидеть Хамида. В тот вечер к нам были приглашены мамин брат, дядя Хасан, со своей женой и детьми. Мама с большим восторгом приготовила вкусный ужин. И когда прибыли гости, показался братец Хамид, который после полудня ходил навестить друзей. По-моему, вместо того, чтобы подрасти, братец Хамид стал ещё меньше, так как подстригся, словно школьник, и укоротил усы и бороду. Братец был занят беседой с дядей Хасаном. И мама с женой дяди, пока накрывали на стол, тоже беседовала. И Сима увлечённо разговаривала с двумя дочками дяди Хасана, которые были примерно того же возраста, что и она сама.

Я вошла в комнату, держа в руках миску с кусками арбуза, расставила тарелки и вилки, пустила по кругу арбуз. Когда он оказался перед братцем Хамидом, он улыбнулся и сказал: «Как ты поживаешь, Лейла-ханум?»

* Тринадцатое число месяца Шахривара (по персидскому солнечному календарю, год в котором начинается с весеннего солнцестояния, 21 марта) соответствует 4 сентября.

** Молитва Фитр – два раката намаза, что читается утром, после утреннего намаза и восхода солнца в праздник разговения – Ид аль-Фитр, знаменующий окончание поста.

*** Холмы Кейтарие – район на севере Тегерана.

Мама со смехом сказала: «Да ещё какая госпожа! Одному Богу известно, какая из неё госпожа выйдет».

И многозначительно поглядела на меня. Я знала – за эти два-три дня она порядком на меня обиделась, так как я постоянно ходила к магазину ага-Джавада на поиски Али.

После ужина беседа перешла на шутки, и братец Хамид стал всех забавлять. Он рассказывал об обстановке в казарме и об армейском контроле, об атмосфере, что царила в городе Хорамабаде, о том, что и там тоже было много шума, но не так, как в Тегеране.

Затем он обратился ко мне и Али со словами: «Никогда не ввязывайтесь в эти дела. Откуда известно, что там такое и кто есть кто? Пока подойдёшь да начнёшь раскачиваться, очутишься в полицейском участке».

Дядя Хасан в подтверждение сказанного им добавил: «Ей-Богу, и мы тоже, когда были молодыми, из таких вот речей несколько раз шум да суматоха выходили. Все они как кошки: знают, чьё сало съели. Ничего не получится. Ручаюсь – всюду царит покой и тишина. Не зря же есть шах, а у него в руках такая власть, сильная армия».

Он похлопал рукой по плечу братца Хамида и со смехом в голосе сказал: «Так ты промотал и свои усы с бородой?»

Братец Хамид, а он был остроумным шутником, начал рассказывать о других солдатах и сержанте, который каждое утро проводил кусочком бумаги по лицу солдат, проверяя, хорошо ли, чисто ли они побрились.

Они всё ещё беседовали, когда я вышла в сад, после того, как Али сделал мне знак. Мы оба встали в уголок, и Али тихонько сказал мне: «Ты в курсе о том, что будет завтра?»

Я с удивлением ответила: «Нет, а что будет?»

* Шестнадцатое число месяца Шахривара соответствует 7 сентября.

Он засмеялся и сказал: «Демонстрации. Все решили выйти на площадь Жале*».

Я обрадовалась и сказала: «И мы тоже пойдём».

Но быстро вспомнила о матери и о братце Хамиде. Поглядев на комнату, я кивнула и спросила: «А что мы им скажем? Маме только этого не хватало, да и братец Хамид лишь недавно приехал».

Али ответил: «Сегодня люди сказали так: «Завтра утром, в восемь часов, на Площади Жале». Смотри – это же наш шанс. Да и братец Хамид – с тех пор, как в армию пошёл, нрав у него таким же стал, как у них».

Я сказала: «Да уж. Он всё поручает матери стеречь нас. Говорит: «Как бы чего с ними не случилось, береги их. Пусть никуда не ходят». Словно мы дети малые».

Али ответил: «А я всё равно завтра пойду, что бы ни было».

Я с сожалением спросила: «А как же я?»

Затем я немного подумала и вдруг сказала: «Али, а давай им кое-чего скажем».

Али спросил: «Чего?»

Я взяла его за руку и сказала: «Мы скажем им, что хотим пойти в горы. Мы уже давно туда не ходили, а лето кончается, и у нас уже терпения не хватает».

Али подумал-подумал и ответил: «Да. Когда мы несколько раз ходили туда, мама не возражала. Только вот...»

Я сказала: «Я их постараюсь убедить. И маму, и братца Хамида».

Али сказал: «Но это же будет ложью».

Я с сожалением сказала: «Но у нас ведь нет иного выхода».

*Площадь Жале сегодня называется площадь Шохада («площадь Мучеников»).

Я снова задумалась и сказала: «Ну, смотри. Чтобы не врать совсем, мы пойдём в горы после демонстрации, а затем быстро вернёмся. И по дороге, на площади Таджриш, посетим могилу Имам-заде Салеха. Хорошо?»

Али был не очень-то согласен. Он сказал: «Если ты не пойдёшь, я сам смогу как-нибудь сходить».

Я печально сказала: «Отлично. И ты туда же, такой же, как остальные...»

Он прервал меня и сказал: «Ну, так и быть! Но только, чур, сама уладь всё».

Я обрадовалась и стукнула его кулаком по плечу. После ухода гостей я отправилась к братцу Хамиду, который как раз смотрел телевизор. Я ласково сказала ему: «Братец Хамид, ты же взял на неделю увольнительную, не мог бы ты нас отвезти в одно место?»

Он спросил: «Куда?»

Я ответила: «Завтра мы отправимся в горы».

Али на меня злобно поглядел, а я поглядела на него в ответ так, будто бы говорила: «Успокойся. Ничего не говори».

Братец Хамид сказал: «Лейлочка, ты же знаешь, что у меня много работы. Я только-только получил увольнительную после стольких месяцев».

Я закапризничала и сказала: «Мама знает: с утра до вечера в этом доме я то должна работой домашней заниматься, то читать. Мне надоело. Если бы был жив папа, то обязательно бы...»

Услышав слово «папа», братец Хамид сказал: «Ну ладно, ладно. Так и быть».

Али, который не понял, что я говорила, разозлился и резко спросил: «Братец Хамид, то есть завтра ты её возьмёшь в горы?»

Братец Хамид ответил: «Я-то нет. Если у тебя нет на завтра работы, то идите в горы вдвоём. Как и в прошлом году ходили. Как ходили, так и возвращались».

Али от удивления и радости чуть не закричал. Глаза его сверкнули, и он поглядел на меня. Сердце у меня словно таяло от восторга. Я покорно сказала: «Мне бы очень хотелось, чтобы и ты тоже был. Ну да ладно, я пойду с Али».

Али спросил: «А как же мама?»

Братец Хамид засмеялся и сказал: «Я сам попрошу её ради вас».

В порыве воодушевления я побежала на кухню и сказала маме, которая занималась тем, что складывала и убирала остатки еды: «Сегодня вечером кухня на мне. Я помою всю посуду и всё здесь аккуратно разложу по полочкам ради тебя».

Мама с удивлением спросила: «Что это с тобой? С чего это ты так внезапно поумнела?»

На следующее утро ещё и шести часов не было, когда мы вышли из дома. Все ещё спали. Я положила хлеб с сыром и зеленью, приготовленные нам мамой, в маленькую сумочку, и бесшумно вышла следом за Али. Когда мы подошли к Площади Фоузийе, Али сказал: «Мы были вынуждены выйти из дома очень рано. И что нам теперь делать?»

Я посмотрела на часы и сказала: «До восьми ещё два часа с четвертью».

Взглянула на автобус, что стоял на углу площади, и произнесла: «Сегодня пятница и повсюду безлюдно. Давай сходим в горы и вернёмся».

Али с ухмылкой ответил: «Нельзя. Мы должны в восемь быть на площади Жале».

Я спросила: «И что нам тогда делать? Так вот и шататься по улице? Хотя бы пройдёмся до Таджриш. Там рядом горы. Разве мы не говорили вчера, что после демонстрации пойдём туда, чтобы это не было ложью? Ну, так пойдём сейчас, и побыстрее вернёмся».

Али подумал и сказал: «Ладно. Пойдём. И на улицах пустынно, и в автобусах никого нет».

Мы вдвоём запрыгнули в автобус, который шёл до площади 24 Эсфанда*. И через три-четыре минуты мы вышли на повороте Шамиран и снова сели в автобус, шедший до площади Таджриш. Улицы были пустынны, и кроме муниципальных рабочих, подметавших их, да ещё нескольких человек, там никого не было. И в автобусе, помимо меня да Али, было двое мужчин, один из которых дремал. Когда автобус проехал одну остановку, мы оба прошли и поднялись на верхний этаж**. Следующая остановка была рядом с тем банком на перекрёстке Тахте Джамшид. Али высунулся из окна и сказал: «Взгляни-ка, Лейла: они так и не заменили ещё стёкла».

Без двадцати семь мы приехали на Таджриш. На площади стояло несколько автобусов, ехавших до Дарбанда, Ниаварана и Дарабада***.

*Площадь 24 Эсфанда – теперешняя площадь Энгелаб («Площадь Революции»).

** Раньше в Иране были двухэтажные автобусы.

*** Дарбанд, Ниаваран, Дарабад – районы северной, гористой части города.

Мы огляделись. Али сказал: «Как будто сегодня никто и не собирается заниматься альпинизмом. Никто не пришёл».

Я поглядела на часы и сказала: «И с нас довольно, мы уже досюда добрались. Давай-ка побыстрее, сходим посетим могилу святого и вернёмся».

Мы побежали на узкий извилистый дворик перед Имам-заде. Служители гробницы поливали и подметали двор. Пшеничные зёрна рассыпали в одном месте, и голуби, махая крыльями, устроили гвалт. Мы быстро посетили Имам-заде и вернулись на площадь Таджриш. Автобус уже подъезжал к повороту Шамиран, когда мы бегом добежали до него и сели.

Автобус быстро ехал вниз с улицы Курош Кабир*, не останавливаясь на многих остановках по дороге, так как на них не было ни одного человека. К счастью, в половине восьмого мы добрались до Площади Фоузийе**. И теперь, в отличие от того, что было два часа назад, площадь была переполнена народом, и на ней царило оживлённое движение. Больше всего народу шло с улицы Шахбаз*** в сторону Площади Жале. И мы с Али тоже пустились в путь пешком. На полпути я раскрыла сумку и мы вместе перекусили хлебом с сыром и зеленью. Не доходя до Площади Жале, за электростанцией, находилась улица, что вела до Фарахабада****. Оттуда мы последовали за всеми, и в четверть девятого достигли армейского арсенала, располагавшегося на улице Военно-воздушных сил. Народа было столько, что и представить себе нельзя. Целый людской поток шёл с улицы на площадь Жале. И в этой толпе я сама заблудилась. В таком приподнятом духе я была, что и говорить не могла. Я думала, что стала настолько же взрослой и умной, как и все те люди, что пришли туда. Али был занят беседой с несколькими людьми о событиях на холмах Кейтарийе несколько дней назад и об Ид аль-Фитре. Я кинула на людей взгляд. Это была разномастная толпа: мальчики-подростки и юноши, по одному старичку и старушке, женщины, державшие за руку или на руках детей. В глубине сердца мне взгрустнулось и захотелось, чтобы рядом были и мама, и братец Хамид, и Сима. А потом, как только вспомнила их слова и страх Симы перед тараканами и кошками, рассердилась и расстроилась. Понятно, что они никогда не посещали подобных мест, и особенно Сима, которая обходила солдат за километр.

Люди передавали друг другу такие новости, которые для меня были в новинку. Они говорили, что жители Кума и Мешхеда поистине бесстрашные. Несмотря на то, что каждый день и каждую ночь там убивали по несколько человек, они не поднимали шума. Я про себя думала: «То есть, это правда, что там людей убивают?!» И от таких мыслей меня охватывал страх.

Народу только прибавилось, и все скучковались: спереди женщины, за ними мужчины – все шли в сторону площади Жале. Али сказал: «Лейла, если мы потеряем друг друга в этой толкучке, стой на самом конце площади, около улицы Хоршид».

*Улица Курош Кабир (Улица Кира Великого) – ныне называется улица Доктора Али Шариати.

** Площадь Фоузийе ныне называется площадью Имама Хусейна.

*** Улица Шахбаз – ныне называется улица 17 Шахривара.

**** Фарахабад – район в северной части Тегерана. Соответственно, улица, что вела туда, называлась улицей Пирузи (Победы).

Я ответила: «Ладно. Только давай идти так, чтобы не отдаляться друг от друга». Было уже столько народа, что вся эта толпа не могла двигаться дальше, и с трудом прокладывала себе путь. И в этот самый момент в толпе послышались слова о том, что рано утром по радио передавали важное известие. Каждый что-то говорил. Но до того было шумно, что нельзя было ничего точно разобрать. Внезапно люди подняли на руках одного юношу 21-22 лет. Юноша, делавший людям знак руками, чтобы они замолчали, сказал: «Сегодня рано утром государство объявило о создании военного правительства. Документ под названием «Декларация национального примирения» потребовал от народа не собираться на улицах и не устраивать демонстрации, чтобы все возвращались по домам».

Поднялось народное возмущение: «Военное правительство?!»

«Да, в Тегеране и ещё в одиннадцати других городах!»

«Что за издевательство такое, да ещё и под названием «Декларация национального примирения?!»»

Я поглядела на Али. На этой жаре с лица его лил пот. Он вопросительно сказал: «Военное правительство?!»

Я ничего не ответила. Я не знала, что такое военное правительство. С трудом проглотив слюну, сказала: «Хоть бы чуточку воды! Я так хочу пить».

Юноша, которого держали на руках, снова закричал: «Военное правительство означает, что мы возвращаемся по домам и не высовываемся. Но всё только начинается, и мы молчать не будем».

Затем он сжал в кулаки обе руки и потряс ими в воздухе, закричав: «Молчание любого мусульманина – это измена Корану!»

После этого улица стала сотрясаться от криков народа; все на один лад скандировали лозунг: «Молчание любого мусульманина – это измена Корану!»

Крики людей привели меня в странное состояние, и в мгновение ока глаза мои наполнились слезами. Словно сердце моё не могло вместить величественного вида этих людей, и подобных великих слов в жизни своей я понять не смогу. Все люди продолжали скандировать. И Али также стиснул кулаки и кричал. Я смотрела на тех, кто был рядом со мной. Поначалу стеснялась, считала, что если я тоже буду кричать и скандировать, все будут на меня смотреть. Но через несколько мгновений заметила, что и сама я без всякого стеснения смешалась с ними, и, потрясая рукой в воздухе, громко кричала.

Среди людей кто-то заговорил о том, что от скопления народа на улицах Шахбаз, Абсардар и Хорасан яблоку негде упасть. Говорили, что все улицы по периметру площади Жале перекрыты, и всюду полным-полно солдат. Мальчишки, примостившиеся друг у друга на плечах, говорили, что на площади Жале полно джипов и армейских грузовиков.

Я впала в ступор. Посреди всей этой толпы народа и шума, страдая от жажды, я утратила чувство времени. Думаю, ещё полчаса мы с трудом пробирались вперёд вместе со всеми людьми. И вот уже оставалось не так много идти до Площади Жале, и издали можно было заметить заполненные до отказа солдатами джипы и другие армейские машины. Невольно я двигалась то в ту сторону, то в эту под напором и толчками. В этом гвалте я ухватила Али за руку и сказала: «Иди сюда, ко мне. Здесь очень многолюдно. Ты ещё потеряешься!»

Люди всё ещё скандировали. Одна женщина, что была рядом со мной, одной рукой держалась за чадру, а другой – за ручку маленького ребёнка. Маленький ребёнок – по моему, это была девочка, – с выпученными от удивления из-за такого столпотворения глазами быстро вертела головой и разглядывала народ. Вдруг я сообразила, что у меня на ботинке развязался шнурок и застрял под ногами. Но там и яблоку негде было упасть, что уж говорить о том, чтобы присесть и завязать шнурок. И в этот момент посреди лозунгов, скандируемых народом, донёсся режущий слух звук, исходящий из ручного громкоговорителя. На армейском джипе стоял унтерофицер и держал в руках громкоговоритель и кричал в него. Голоса людей немного поутихли. Высший по званию офицерский чин резким, угрожающим тоном требовал от народа замолчать и разойтись по домам. Но народ ещё больше раззадорился и стал шуметь сильнее прежнего.

Унтерофицер злобно смотрел на людей и кричал. Затем он потряс руками и заорал: «Тихо! Сидеть!»

Но никто его не слушал. Наконец, после того, как он сделал попытку жестом указать народу сесть, постучав руками по земле, несколько передних рядов, состоящих из женщин, с трудом уселись на тротуар. Унтерофицер, найдя себе арену, так же угрожающе стал запугивать демонстрантов: «Вы себе животы набили, и от сытости опьянели и горланите! Умолкните и возвращайтесь по домом! А иначе...»

Голоса народа перебили его слова: «Молчание любого мусульманина – это измена Корану!»

«Шах совершает преступление, а армия способствует этому».

Высший офицер, словно перепрыгивая через костёр, налился кровью и внезапно начал кричать куда-то в сторону джипов и грузовиков, потрясая рукой.

И в мгновение ока словно тысяча происшествий случилось разом: ни мои глаза могли уследить за всем этим быстрым и внезапным действом, ни уши могли услышать эти ужасные громкие звуки. Я растерялась и ошалела. По приказу унтерофицера в считанные минуты за армейскими грузовиками выросла палатка и солдаты с ружьями на плечах ринулись вниз. Будто вдруг все эти солдаты спрыгнули с неба. Мой взгляд был прикован к солдатам, которые разворачивали длинные и короткие приклады ружей то вправо, то влево, и раздавался такой шум, точно тысяча раскатов громов и молний небесных гремели. Невольно я задрожала всем телом, и сердце выскакивало из груди. Во всём этом шуме и бегстве людей отовсюду я не видела ничего, кроме чёрных бегущих теней, и не слышала ничего, кроме крика и визга. Никто не ожидал такого поворота событий. По правде говоря, это было словно Страшный Суд. Я думала, что ни жива, ни мертва. Изумлённая и растерянная, я искала путь к бегству, а глаза мои выслеживали в толпе Али. Это было светопреставление: никто никого не узнавал. Я всем существом своим закричала: «Али...!», но никакого другого звука, кроме сухого, сдавленного стенания из моего горла не исходило. Я хотела побежать, как и остальные, вверх по улице, но не получилось. Напуганные люди, словно ягнята, на стадо которых напал волк, упали друг на друга. Громко раздавались звуки стрельбы, к которым прибавлялся шум от вращения пропеллеров от вертолётов, что летали очень низко над нами.

Как обезглавленная курица, я падала то сюда, то туда. Я хотела разыскать Али, но не получалось, что поделать! Я громко заплакала. Мне хотелось поскорее умереть. От страха и волнения я была едва жива. Ведь я никогда ещё не видела и не слышала такого. Настолько я была встревожена, что звук пальбы путала с шумом от взрыва бомбы. Чувствовала, что каждый миг разрывается бомба, и как в военных фильмах, что показывали по телевизору, десять-двенадцать человек подкидывало в воздух. Мне хотелось убежать. Бежать, пока хватит сил, и как можно дальше скрыться. Но асфальт на дороге словно растаял, и мои ноги застревали в нём. Место, где нас поймали, было метрах в пятидесяти от площади. В одно мгновение мой взгляд упал на всё, что окружало меня – окрестности площади, армейские машины, и неожиданно я увидела такое, что и глазам моим не верилось. Асфальт на улице был заполнен женщинами, детьми, подростками, которые были полностью в крови. Некоторые из них словно были на последнем дыхании: у них дрожали ноги и руки, их сильно трясло. Повсюду валялись чадры, ботинки, шлёпанцы. Я сильно стукнула себя по голове и застонала: «О Боже...!»

И неожиданно в памяти у меня возник образ Али, который тонул в крови. Я была меж небом и землёй, сном и явью, жизнью и смертью, как вдруг чья-то рука сзади меня с силой потянула и пригнула к земле. Всё моё тело болело. Всё та же рука опустила меня в ручей на обочине дороги. Я свалилась боком в ручей, полный воды и грязи. Смежила веки и попыталась поразмыслить. Впереди меня несколько человек тоже валялись в грязном ручье и грудью бросались вперёд. Я прицепилась к ноге того, кто был впереди меня, и проделывала путь вперёд. Мне хотелось бы стать Али. Я подняла голову и обернулась; Али не было. В течение считанных секунд я мельком бросила взгляд на улицу и увидела лицо той самой женщины, у которой на руках был маленький ребёнок. Женщина сидела на коленях, и лицо её было в крови.

Мы с великим трудом бесцельно бросились в ручей. Думаю, что мы подошли к самой площади Жале, так как поверхность ручья внезапно потемнела и застыла. Больше я не видела ни зги. Только тех нескольких человек, что шли, проделывая себе грудью путь; мы крепко держали друг друга за ноги. Ручей был узким и весь в тине. Я почувствовала, что задыхаюсь. От отвратительного зловония ручья, который полностью окутывал моё лицо, меня тошнило и выворачивало наизнанку. В отчаянии я думала, что этот долгий и тёмный путь никогда не кончится, и я задохнусь тут же, во мраке и грязи ручья.

До ушей всё ещё доносились звуки стрельбы, визги и крики. Теперь я всем своим существом понимала, насколько сильно же стремление спастись и остаться в живых невольно меня толкало вперёд, в тину и мрак ручья. Немного впереди светились на солнце несколько узких жёлобов для стока воды. Я поняла, что эта часть соединена с решётками металлического мостика, брошенного через ручей. Я отыскала в себе свежие силы и снова бросилась вперёд. Те, кто были спереди, сказали: «Идите на ту сторону площади, вы очутитесь в ручье».

Не знаю, сколько времени прошло, пока мы подошли к открытой части ручья. Мы пересекли всю площадь снизу, по илистому тёмному ручью. И на той стороне мы высунули головы вслед за тем парнем, который был впереди нас. Но очень быстро мы так же опустили головы и продолжили свой путь, прокладывая его грудью напрямую. На некотором расстоянии от внутренних стенок ручья текла кровь. Я догадалась, что кто-то упал рядом с ручьём. На мгновение я подняла голову, но от ужаса снова опустила её в грязную воду. Моя догадка оказалась верной: это была оторванная и кровоточащая голова одного мужчины, прямо у кромки ручья.

Мы обошли площадь по ручью и вышли вперёд. Голоса немного стихли и удалились. Несколько человек выпрыгнули из ручья наружу. И я тоже набралась храбрости и вышла наружу. Без промедления, не оглядываясь, я побежала. Пик стрельбы и столпотворения был на площади Жале. В начале улицы Хоршид также было полным-полно машин и солдат. Я помчалась, словно стрела и промелькнула мимо них. Где-то посередине улицы Хоршид я понемногу пришла в себя и снова мысль об Али вонзилась мне в сердце. Я хотела снова вернуться в ту сторону, к площади Жале. Мне нужно было его найти. Я застонала в слезах: «Али... Али, милый... Али...»

Те несколько человек, что бежали на полном ходу, потянули меня за руку и сказали: «Убегай! Чего ты здесь встала, солдаты уже идут».

Я побежала вслед за ними. Чуть не доходя до площади ворота Шамирана, все мы свернули в переулочек, один конец которого упирался в улицу Хоршид, а другой – в улицу Фахрабад. Деревянная дверь одного старинного дома была открыта настежь, и множество людей укрылось во дворе. Мы тоже бросились во двор. После нас пришло ещё несколько человек, и двор закрыли. Посредине двора был круглый пруд, наполненный водой. Все улеглись на землю вокруг пруда. Никто не был в себе. Вообще ни на ком лица не было; кто-то был босиком, в окровавленной и разодранной одежде, с грязными, запачканными илом лицами и руками. Все изумлённо глядели друг на друга и лили слёзы.

Старушка-хозяйка дома бродила вокруг со слезящимися глазами и хотела успокоить нас. Снова в сердце моём разгорался пожар из-за того, что Али не было рядом. Я поднялась и побежала к двери. Старушка взяла меня за руку и сказала: «Внученька, тебе разве жить надоело? Присядь».

Я заплакала: «Но там же мой брат ... Али... Али. Я его потеряла».

Положение других было не лучше моего. Невольно я улеглась возле двери. Всё ещё была слышна стрельба. В отчаянии прислонила голову к двери, закрыла глаза и заплакала: «Разве Али выжил в этом столпотворении? Господи, как же я пойду домой? Что скажу? О горе мне, что мне ответить матери и братцу Хамиду?...»

В дверь постучали несколько раз. Как только мы открыли дверь, во двор посыпалось ещё десять-пятнадцать человек. Они говорили: «Началась поголовная резня. Больше ни у кого нет пути к бегству. Все четыре конца площади перекрыли и всех схватили на площади Жале».

Я крепко сжала зубами тыльную часть ладони и, вспоминая об Али, разрыдалась. Старушка-хозяйка дома насильно увела меня в комнату. На миг я увидела себя в зеркале в стенной нише. То была не я: голова и лицо в тине, одежда и косынка все грязные, а глаза покрасневшие, воспалённые глаза разбегались. Большинство тех, кто находился во дворе, были мужчины и мальчики-подростки. Старушка принесла мне чистую косынку. Я взяла и надела её. Затем собственной косынкой стала очищать одежду от тины.

Не знаю, сколько времени спустя – вроде бы, время было уже после полудня, когда шум стих, и мы вышли из дома старушки. Я не могла идти домой. Безвольно я тащила ноги и шла вперёд.

Погода была тёплой и мне легко дышалось. Я рисовала себе картину, как мы сегодня вышли из дома. И теперь я возвращалась домой без Али, с позором от того, что сказала матери и братцу Хамиду ложь. Иногда в моей душе зажигалась искра надежды. И с мыслью о том, что Али, как и я, убежал, и может быть, сейчас уже дома, я обретала надежду. Когда я пришла к переулку-тупику, все стояли перед дверью: мать, братец Хамид, Сима, ага-Джавад, Захра-ханум, Фахиме. Все поразились, увидев меня, а мама взвизгнула. До двери дома оставалось несколько шагов, но братец Хамид вдруг разозлился и вышел вперёд, схватил меня за руку и закричал: «Вы ходили в горы, да?... Али где?»

Сердце у меня разрывалось; значит, Али не пришёл...

Мать пристально посмотрела на меня и сказала: «Куда ты отвела ребёнка?... Где Али?»

Я онемела. Братец Хамид от сильного расстройства невольно закатил мне по уху и толкнул меня во двор. Радио было включено и громко сообщало новости о военном правительстве и об уличных смутьянах. Мать повалилась на землю и застонала: «О Боже, моё дитя мертво...»

Захра-ханум сказала: «Что это ещё за слова?»

Мать ответила: «Ты разве с утра не слышала, какой шум стоял? Сколько было выстрелов...»

Меня внезапно прорвало, и я громко расплакалась. Сима стукнула меня ладонью по голове и сказала: «Не лей слёзы попусту. Скажи, где вы были? Что с Али стало?»

Братец Али гневно закричал: «Ну, говори же...»

Я прерывисто сказала: «Я...я...сбежала по ручью... не знаю... Али... Али... я потеряла его».

Мать запричитала ещё громче. Захра-ханум, обращаясь к Фахиме, сказала: «Пойди, выключи то проклятое радио».

Братец Хамид ударил кулаком по стене и сказал: «Ты совсем стыд потеряла. Делаешь всё, что в голову взбредёт. Да ещё и врёшь... Ты ведь девочка, зачем тебе всё это?...»

И злой, он пошёл в мою сторону. Ага-Джавад преградил ему путь и сказа: «Эй потише! Эту несчастную от страха чуть удар не хватил, оставь её в покое».

Затем он спокойно спросил меня: «Вы были на площади Жале?»

Я кивнула головой и сказала: «Да».

Братец Хамид сказал: «Да, да чтоб тебе! В конце концов ты устраиваешь какую-нибудь подлянку. Завела ребёнка и в огонь подбросила».

Ага-Джавад потянул за руку братца Хамида и сказал: «Будь сдержанней. Говорят, что те, кто попал под обстрел, сейчас в больнице «Джарджани». Быстрей идём туда...»

После таких слов ага-Джавада рыдания матери достигли предела.

Захра-ханум, повернувшись к ага-Джаваду, прикусила губы и сказала: «О, и ты тоже...»

Ага-Джавад и братец Хамид вышли на улицу. Но около двери братец Хамид обернулся, посмотрел на меня, и погрозил мне пальцем: «Смотри у меня, плохо тебе придётся, если с Али что-либо случится!»

Про себя я подумала, что лучше бы мне было умереть! Кулаком я била себя по ногам и говорила: «Господи, помоги!...»

Фахиме взяла меня за руку, подняла и сказала: «Вставай, здесь солнце. Пойдём в дом».

Мы пошли в комнату. Сима принесла мне одежду и подала стакан воды.

Мне было невтерпёж. Я села у окна и вперила глаза в дверь. Через несколько минут в комнату вошли мама и Захра-ханум. Мама облокотилась о подушку около стены и глазами, полными слёз, посмотрела на меня. Я опустила голову и сказала: «Али сам говорил – пойдём».

Мама ответила: «Всё это ты задумала. Он говорил – пойдём. Но ты же старше, почему пошла? Почему соврала, сказала, что пойдёте в горы?»

Я сквозь зубы сказала: «Ей-богу, мы и в горы тоже хотели пойти, то есть до подножия гор...»

Захра-ханум сделала мне знак замолчать и перейти в другую комнату. Плача, я встала. Сима и Фахиме тоже пошли за мной. Я слышала голос Захры-ханум, которая говорила матери: «Но Маасуме-ханум, эта бедняжка от страха едва жива. Слава Богу, что ещё целой домой вернулась».

Мама ответила: «Если с Али что-нибудь случилось, Хамид с ней сведёт счёты. Это же не девочка, а огонь. Беда».

Тыльной стороной ладони я вытерла слёзы. Сима сказала: «Лейла, какая бы напасть на тебя не свалилась, поделом тебе. И вообще, на то была воля Божья, чтобы братец Хамид приехал в увольнительную. А иначе мама от горя умерла бы...»

Слеза с краешка губы стекла мне в рот. Я проглотила её и в отчаянии поглядела на Симу.

Настенные часы пробили три часа. У меня сердце было не на месте. Было уже три, но никаких новостей от братца Хамида и ага-Джавада. Через несколько минут раздался звонок в дверь. Сима быстрее всех бросилась к ней и побежала во двор. Мама с тревогой сказала: «О Боже мой, они пришли...»

Сима открыла дверь и внезапно все мы застыли. В проёме двери стоял Али; опешивший и поражённый, усталый, весь в пыли и крови. Мама выбежала вперёд, завизжала и обняла Али. Захра-ханум подняла руки к небу и от всего сердца сказала: «Слава Богу!»

Все окружили Али. Он же только смотрел на них молча и изумлённо, и вдруг произнёс: «Лейла...», будто до тех пор не замечал меня. Я вышла вперёд и плача бросилась в объятия Али.

Али умылся у пруда, и мы все пошли в комнату. И только тогда я заметила, что его клетчатой рубашки нет на нём, а майка вся в крови. Сима побежала и принесла ему новую рубашку. Али пошёл в другую комнату переодеться. Я пошла за ним. Мы оба уставились друг на друга. Глаза наши были в слезах, и даже не открывая рта, одним взглядом мы сказали друг другу тысячу слов. Мы вернулись в комнату и сели перед остальными. Али по-прежнему глядел на всех остолбенело и говорил: «Они убили всех... ты видела, Лейла... они убили всех. Я отправился в больницу. Мы переносили раненых...»

Захра-ханум сказала Симе: «Беги, дочка, принеси немного соли и прохладной воды, я дам попить этим деткам. Непонятно даже, чего такого им не пришлось увидеть, бедняжкам. Они вот-вот умрут со страха».

Прошло ещё полчаса. Теперь все с тревогой ждали ага-Джавада и братца Хамида, который ходили из дома в дом в поисках Али. Не прошло много времени, как появились и они. Захра-ханум раньше всех побежала во двор и сообщила братцу Хамиду о возвращении Али. Ага-Джавад и братец Хамид в спешке прошли в комнату. Про себя я подумала, что теперь очередь за Али быть как следует наказанным. Но против моего ожидания, как только взгляд братца Хамида упал на Али, он вышел вперёд и обнял его, поцеловал несколько раз. Я облегчённо вздохнула и вновь ощутила на лице пощёчину, которую дал мне братец Хамид. Я опустила голову и встала в уголке. Братец Хамид быстро выпил стакан воды и подошёл ко мне. Взял меня рукой за подбородок и поднял мою голову. Я закрыла глаза, чтобы не смотреть ему в лицо. Но братец Хамид улыбнулся и сказал: «Лейлочка, мне перед тобой и Али неловко».

Затем он поцеловал меня в голову и приласкал. Я с удивлением посмотрела на него. Я ничего не понимала в этом его неожиданном поведении. Братец Хамид, обращаясь к маме и Захре-ханум, сказал: «Вы и не знаете, что натворили эти окаянные. Поголовно расстреляли народ. Больница «Джарджани» полным-полна раненых и трупов. Мать прикусила губы и сказала: «Да уничтожит Господь этих врагов ислама».

Братец Хамид продолжал: «Ну не стойте вы так, не смотрите на меня. Скорее, мама, принеси все чистые одеяла, что у нас есть. Сима, ты тоже беги, принеси из холодильника лёд, вытащи его. Нужно помочь людям. Мы должны опередить этих негодяев».

Ага-Джавад кивнул головой и сказал: «Напрасно мы остались дома. Больнице нужны чистые ткани и лёд».

Мать пошла к шкафу принести чистую ткань. Я же, и плача и смеясь, бросилась к холодильнику и вытащила формочки со льдом. Захра-ханум и Фахиме пошли к себе домой за тканью и льдом.

Все соседи высыпались на улицу. Каждый с собой принёс лёд и чистые ткани. Прошло некоторое время, и весь переулок наполнился одеялами и большими вёдрами со льдом. Ага-Джавад, братец Хамид и Али взяли одеяла и вёдра и побежали в сторону больницы.

Мы же вернулись домой. Мама уселась в комнате и тихонько начала плакать. Я подошла к ней и села рядом. Она поцеловала меня в лицо и сказала: «Моя Лейла молодец!»

Я же про себя подумала – разве можно увидеть и услышать такое и не измениться? И сейчас наверняка сердце матери разрывается от горя по детям – моим с Али ровесникам, – что были расстреляны. И наверняка братец Хамид в больнице, увидев раненых и убитых, полностью изменился. Затем я вздохнула и сказала про себя: «Но никто, кроме меня, Али, и тех других, кто был на площади Жале, не может понять, что же случилось, и что они натворили».

3

Прошло два-три дня после того, как открылись школы. Школа, куда я ходила, находилась чуть поодаль площади ворот Шамирана, на старинном чистом переулочке. По обе его стороны росли древние чинары и ивы, а посередине протекал ручеёк. Вблизи нашей школы была расположена школа для мальчиков, а чуть впереди спортивный клуб «Корона». И потому в тех окрестностях постоянно царили шум и оживление. Я всегда ходила от дома до школы пешком. Но в этом году у меня появился прекрасный спутник – ни кто иной, как Али.

Али записался в техникум рядом с нашей средней школой и учился на первом курсе отделения электроники. Первые дни месяца Мехр*, когда ещё и учебники не поступили, и не была определена учебная программа, большую часть своего времени мы проводили за различными разговорами: о летних каникулах и путешествиях...

Но в этом году настроения в школе были несколько иными. Ребята говорили о демонстрациях то тут, то там. Говорили, что дядя и двоюродный брат одного из учеников третьего класса мученически погибли семнадцатого числа месяца Шахривар. Короче говоря, каждому было что сказать и что сообщить. Конечно, некоторые ребята никакого отношения к этому не имели; они не смешивались с другими, и не общались с ними. Я тоже рассказала некоторым своим товарищам о событиях семнадцатого Шахривара на Площади Жале. И потому всем стало известно о тех событиях. Они с сожалением и похвалой смотрели на меня и постоянно просили рассказать им. На переменах мы выходили к зарослям самшитов во дворе, и я в который уже раз рассказывала им. Конечно, всякий раз, как я говорила о том, что сама я или Али видели в тот день, я по-настоящему расстраивалась, да так, что словно снова оказывалась в тот момент на площади Жале и видела всё то же самое, отчётливо слышала свист пуль, летящих градом. Когда я доходила до того момента, когда солдаты стали спрыгивать на землю из армейских машин и обстреливать народ из автоматов «Узи», глаза всех ребят расширялись от удивления и страха. Кто-то говорил, что большинство из тех солдат, что стреляли в людей семнадцатого Шахривара, вообще не были иранцами.

*Месяц Мехр начинается 23 сентября.

Вот чем мы занимались в течение нескольких дней; говорили о случившемся, и о том, что же в итоге ещё будет. Разумеется, все наши разговоры велись в стороне от ушей директрисы. Мы хорошо знали, что её характер сильно отличается от всех наших учителей и завучей. Она выделила нескольких трусливых ребят и своих любимчиков, чтобы они следили за нами.

И в этом году настроение у нас было другое, ведь мы намного выросли и осмелели. Но и настроение у директрисы изменилось: нрав её стал гораздо хуже и серьёзнее, чем в прошлом году. Даже внешне наша школа изменилась.

В этом году портреты шаха были не только в администрации школы и в классах, но директриса распорядилась, чтобы ага-Сейид – добродушный рабочий школы – повесил несколько портретов шаха в рамке повсюду в коридоре, на стенах сверху, там, где наши руки до него не достанут. И в тот день, согласно временному учебному плану, который нам дали, на первом и втором уроке у нас была литература.

Наша учительница ещё с прошлого года, ханум Аскари, зашла в класс; это была одна из лучших и любимых учениками преподавательниц в школе. В прошлом году благодаря нашему рвению и упорному труду её и учеников второго и третьего классов средней школы наконец-то у нашей школы появилась библиотека. Несмотря на то, что библиотека была расположена в маленькой комнатке под чердаком, но все прилежные, начитанные ученики обрадовались.

И в тот день после приветствия и знакомства с ребятами ханум Аскари сказала: «Принято решение о том, что в этом году вести у вас персидский язык, сочинение и диктанты буду я. И по этой причине с начала учебного года я хочу, чтобы вы восприняли серьёзно эти занятия и прилежно учились».

Затем она встала из-за стола и, вышагивая, сказала: «Если вы согласны, то на этом занятии мы побеседуем друг с другом, чтобы лучше познакомиться. Но сначала говорите вы. Каждый может рассказать то, что захочет о трёх месяцах летних каникул и о своих впечатлениях.

Одна из новеньких учениц подняла руку и вышла к классной доске. Она ещё не вымолвила и двух-трёх слов, как началось шушуканье ребят. Её звали Жила, и она сразу, без вступления, перешла к рассказу о своей поездке за границу, и с такой гордостью рассказывала о том, что видела и что посетила, как будто все мы только что с гор спустились. И потому ребята, не обращая на её слова внимания, занялись беседой друг с другом. По-видимому, и ханум Аскари не понравился её рассказ и впечатления, а может, она хотела, чтобы дисциплина в классе не нарушалась, и она не стала стесняться перед учениками. И потому сказала: «Если вы согласны, после того, как ваша подруга закончит говорить, поговорим ещё раз о последней прочитанной вами книге».

Жила сказала ещё несколько слов, и то и дело отбрасывала назад голову, чтобы убрать с лица волосы. Она с досадой поглядела на нас и пошла на своё место. Ещё полчаса разговор шёл о последних прочитанных нами книгах. Затем несколько учениц стали упрашивать ханум Аскари, чтобы она позволила мне выйти и рассказать о событиях семнадцатого Шахривара.

Ханум Аскари с удивлением спросила меня: «Ты разве в тот день тоже была там?»

Я кивнула головой и сказала: «Да».

Ханум Аскари, поколебавшись, с тревогой пошла на поводу у ребят. И я начала рассказывать о событиях, начиная с предыдущего дня: c того момента, как я приняла решение сказать братцу Хамиду, что мы хотим пойти в горы. Ребята страстно слушали меня. И когда я добралась до того момента, как сам братец Хамид предложил, чтобы я шла с Али, все засмеялись, а Марзийе сказала: «Ну и пройдоха!»

И ханум Аскари, которой, видимо, понравилось то, что и каким тоном я рассказываю, сказала: «Разумеется, это была хорошая идея. Но хоть это вам не очень понравится, – ложь есть ложь».

*Месяц Шахривар начинается 23 августа

Я продолжила свой рассказ. И посреди него такое молчание царило в классе, что если бы кто-то прошёл за дверью, то вообразил бы себе, что в классе никого нет. Я начала рассказывать о той женщине в чадре с ребёнком на руках, и замолчала из-за того, что сильно расстроилась. В горле у меня стояли слёзы. Я снова, как и много раз до того, стала думать о той женщине и её маленьком ребёнке. И правда, что же с ними приключилось?

Ханум Аскари опустила голову и казалась опечаленной. Я хотела продолжить рассказ, когда Фирузе подняла руку и сказала: «Ханум, нам совсем не хорошо, можно нам выйти?»

Фирузе была одной из отличниц нашего класса, в руках у неё всегда была книга, и она постоянно зубрила уроки. Её семья была достаточно состоятельной, и, по мнению директрисы она была прилежной и дисциплинированной ханум. И её отец, и мать были членами Ассоциации родителей и наставников*. Но, по мнению ребят, она была избалованной трусишкой и зубрилой.

Госпожа учительница сделала знак головой и разрешила Фирузе выйти из класса. Фирузе выглядела бледной. Несомненно, мои слова вызвали у этой неженки-маменькиной дочки переживания. И когда она хотела пройти мимо парт первого ряда, одна из учениц вытянула ногу и сделала ей подножку, так что Фирузе с трудом удержалась на ногах. И когда она выходила из класса, состроила гримасу и сквозь зубы произнесла: «Невоспитанные!»

После ухода Фирузе, которая не возвращалась в класс до самого звонка, я рассказала обо всём остальном. Ребята, которые уже много раз это слышали, ждали, какая реакция последует от ханум Аскари. Для нас всегда было важно, что скажут или сделают учителя, и особенно в эти дни, когда нам хотелось узнать, думают ли они так же, как мы, или нет. Конечно, все мы понимали, как думает ханум Аскари, так как в ином случае она бы совсем не позволила мне рассказывать обо всех этих вещах. Ханум Аскари вздохнула и сказала: «Я думаю, что если бы ты прочла даже тысячу книг, всё равно бы не испытала на себе того, что было в тот день». Ребята, которые осмелели, стали разговаривать и высказывать своё мнение. Нахид сказала: «Ханум, когда везде царит такая сумятица и народ поднимает шум, почему мы должны молчать?»

*Ассоциация родителей и наставников школы состояла из нескольких родителей и учителей, которых избирали ежегодно, и которые принимали решения о школьных экскурсиях, мероприятиях и формировании бюджета для них.

Захра в подтверждение её слов сказала: «И мы тоже можем так. Мы должны начать с нашей школы».

Ханум Аскари постучала рукой по столу и попросила ребят замолчать и сказала: «Это всё верно, что вы говорите, но сначала вы должны свои уроки...»

Все ребята разом зашумели: «О...»

А Марзийе громко сказала: «И вы говорите то же, что и директриса».

Я посмотрела в лицо ханум Аскари; она вроде бы говорила одно, а в глазах у неё читалось совсем другое. Я хорошо понимала, что она не может говорить откровенно. Возможно, она беспокоилась за школу из-за директрисы, а может, и за нас. Но она рассмеялась и сказала: «Юношеские страсти у вас в голове. Я не имела в виду, чтобы вы только тем и занимались, что уроками. Я лишь говорю, что тот, кто воображает себе, что понимает, тот смелее остальных, и у него есть что-то новое, что он может поведать другим. Но и уроки свои нельзя ему запускать».

Я в шутку надула двойной подбородок и указала рукой на себя, а потом сказала классу: «Как, к примеру, ваша покорная слуга».

Все засмеялись, а ханум Аскари продолжила: «Вы должны быть осторожны, терпеливы и действовать вдумчиво. Любой плод должен настолько наполниться соком и солнцем, чтобы достаточно созреть. Знайте и то, что, по словам Имама Али, что ни одно здание, что построено на несправедливости и гнёте, не будет прочным.

Теперь-то я отлично поняла смысл слов ханум Аскари и её положение. Ребята от восторга зааплодировали ей. И когда я хотела пойти и сесть на своё место, ханум Аскари тихо сказала: «Подойди ко мне на перемене, у меня есть к тебе дело».

Когда прозвонил звонок на перемену, все ребята совсем преобразились. Словно слова ханум Аскари дали им точку опоры. Все собрались вместе и сказали: «Сначала мы должны устроить «тёмную» всем этим портретам, которые словно кривые зеркала развешаны повсюду в классах и коридорах перед нашими глазами».

Я сказала Нахид, своей близкой подруге: «Я пойду схожу к ханум Аскари. А ты скажи ребятам, чтобы они не трогали портреты, пока у нас не будет хорошего верного плана».

Сначала я бежала по ступеням вниз вприпрыжку и прямиком бросилась в учительскую. За столом сидела директриса. По привычке у неё в руках была телефонная трубка и она быстро, почли визгливо разговаривала. И в то же время её маленькие глазки всё вокруг сверлили своим взглядом и следили за каждым предметом.

Учителя пили чай со сладостями. Я обошла нескольких их них спереди, поздоровалась и направилась к ханум Аскари. Она поставила на стол свою чашку с чаем и сказала: «Я не хотела говорить всё перед ребятами. Но ты и вправду молодец! У меня есть, что тебе сказать, но здесь нельзя об этом говорить. Ты можешь завтра утром прийти в школу пораньше?»

В глазах моих сверкнула искорка и я ответила: «Да. В пять часов, пойдёт?»

Ханум Аскари засмеялась и сказала: «Будь в начале восьмого в школе. Я буду тебя ждать в библиотеке».

Я хотела уже выйти из учительской, когда директриса крепко стукнула трубкой телефона и пошла ко мне. Она казалась очень сердитой, но казалось, что она сдерживает себя. С фальшивым смехом она сказала: «Что это ещё такое, ханум Аскари? Ещё не начались уроки, а у смышлёных учениц уже есть к вам вопросы?»

Ханум Аскари хладнокровно ответила: «Эта девочка и впрямь смышлёная, да и учится она хорошо».

Директриса злобно засмеялась и сказала: Да уж. И в прошлом году она была одной из лучших учениц в классе. Но как жаль, что её нрав не очень-то хороший, и иногда она дерзит».

Я молча посмотрела на неё. Она продолжала: «Я надеюсь, что теперь, когда она стала на год старше, она и понимать станет на целый год больше. А если в её прекрасном дневнике появится хоть одна плохая отметка, то всё это бесполезно».

Я хотела ответить ей, но ханум Аскари не дала мне такой возможности и сказала: «Иншалла, и нрав её будет таким же хорошим...», и так на меня посмотрела, что я поняла – мне нужно уходить. Я с трудом выдавила улыбку и попросила у директрисы разрешения выйти и ушла.

На следующее утро, чтобы быть в школе в семь часов, я вышла из дома пораньше одна. Я пришла уже в две-три минуты восьмого к воротам школы. Ворота были приоткрыты. Я ещё больше открыла железную створку и проникла во двор. Ага-Сейид бросил шланг с водой у тутовых и самшитовых деревьев и подошёл ко мне. И с удивлением спросил: «Зачем ты пришла в такую рань? Разве госпожа директор не сказала, чтобы никто не приходил до семи с половиной в школу?»

Я со смехом ответила: «Ага-Сейил, сначала здравствуйте и доброе утро. А во-вторых, у меня есть дело. Ханум Аскари пришла уже?»

Ага-Сейид приоткрыл наполовину дверь в школу, ответил на моё приветствие, а затем с улыбкой кивнул мне головой и со своим мягким турецким акцентом сказал: «Да, пришла. Она пошла в библиотеку».

Многозначительным тоном я сказала: «Ага-Сейид, а мы с ханум Аскари вообще пришли сегодня рано утром в школу?»

Ага-Сейид громко рассмеялся и сказал: «Ну нет, я не видел!»

Я радостно бросилась к лестнице и закричала: «Саголь*, ага-Сейид!»

Ханум Аскари ждала меня в библиотеке. После сердечной и дружеской беседы она в конце концов сказала: «Лейла, я тебе очень доверяю. Только дай мне слово, что никогда ни с того, ни с сего ты не будешь волноваться. Будь хладнокровной и вдумчивой. Я сегодня принесла несколько хороших книг и положила их вразброс здесь. Библиотекарями здесь вы с Нахид служите. Только будьте предельно внимательны, чтобы никто не понял и не доложил госпоже директору. Эти книги ты сама тоже почитай. И другим ребятам дай почитать, но тем, в которых ты уверена».

У меня было какое-то особое чувство из-за того, что ханум Аскари так спокойно и мягко говорила со мной, и я обрадовалась потому, что она снискала ко мне доверие.

Мы обе вышли из библиотеки. Ханум Аскари заперла маленькую деревянную дверь библиотеки и пошла в учительскую, а я – во двор. Было семь с половиной. На глаза попадались некоторые ученицы. В углу двора я увидела Фирузе, которая стояла там чистенькая и опрятная, кусая ноготь. Я подошла к ней и сказала: «Здравствуй. Как ты? Тебе лучше или ещё есть слабость?»

Она вытащила изо рта палец и с досадой и высокомерием ответила: «Благодарю. Мне лучше».

Я засмеялась и сказала: «Вчера ты не вытерпела, не смогла всё послушать до конца. Хочешь, я тебе всё заново расскажу сейчас?»

Она не замедлила отреагировать, и взяла свой портфель из-под ног, отошла и сказала: «Ты и впрямь невоспитанная!»

Я в шутку приподняла полы своей одежды и по-рыцарски поклонилась и присела на одно колено со словами: «Ох, принцесса..., простите меня. Я же забыла, что вы выросли на гагачьих перинах».

Она исподлобья взглянула на меня и удалилась.

* «Саголь» по-турецки означает «Будьте здоровы/да будет вам сопутствовать удача», или просто «Спасибо».

В начале девятого раздался школьный звонок. Инспекторы стояли на верхних ступенях лестницы, и все ученики построились. Из окна госпожа директриса глядела на нас. Группа из шести членов школьного хора встала рядом с громкоговорителем, что был на верхних ступенях лестницы. Эта группа была сформирована пару дней назад. Дело было в том, что ребята всем коллективом уклонялись от исполнения гимна или издевались над ним, меняя слова приветствия шаху, как им хотелось. И директриса злилась от того, что не могла распознать по голосу, кто же это так издевается, и менялась в лице.

Наконец ей пришла в голову оригинальная идея. Фирузе и Жила из нашего класса тоже были членами этой группы. Мне было жалко этих бедняжек. Они ровно выстроились из страха перед директрисой и ради дисциплины и порядка пели гимн. Но мой взгляд, слова и смех ребят подействовали на них так, словно их змея укусила, ибо внезапно голоса их стали тише, и они уже пели гимн, спотыкаясь и делая ошибку за ошибкой, то краснея, то бледнея.

Ещё не закончилась и первая строка гимна, как хоровая группа завизжала: «Да здравствует наш царь царей...», как внезапно грубый голос, похожий на оперный бас продолжил гимн: «нет...»

Все прыснули от смеха и гимн прервался. Тот голос принадлежал Фарзане, упитанной девчонке из третьего класса средней школы.

Инспекторы с трудом сдержали смех. Ханум Моради – одна из них – подошла к громкоговорителю и сказала: «Замолчите и ведите себя примерно, чтобы восстановить, по крайней мере, утреннюю тишину».

Члены хоровой группы приуныли и спустились вниз. Инспекторша поднесла к громкоговорителю маленький диктофон, который всегда носила с собой, в котором была специальная запись для гимнастики, и включила его. Я, отвечавшая за подготовку ленты с утренней гимнастикой, обрадовалась и пришла в отличное настроение, разогрелась лёгкими упражнениями и взлетела по лестнице вверх.

После того, как я начала упражнения, начали и остальные. Мой взгляд упал на одну из девочек в хоровой группе, которая вяло делала упражнения. Я посмотрела ей прямо в глаза и состроила гримасу.

После гимнастики мы все пошли в класс. На первом и втором уроках у нас была физика. На нашу удачу учебники по физике были подготовлены, и ага-Ганади – учитель по физике – с самого первого занятия начал вести у нас уроки.

Специальностью нашего класса были экспериментальные дисциплины, а у второго класса, что был рядом с нашим – гуманитарные дисциплины. Я знала, что у них два первых урока была литература, и вела её ханум Аскари, но по шуму их голосов было понятно, что ханум Аскари нет в классе. И до конца второго урока и звонка на перемену шум у них не стихал. Разумеется, ага-Ганади без остановки читал свой урок. Он на одном дыхании посреди всего этого гвалта, что устроили ребята из соседнего класса, быстро-быстро писал на доске формулы в один ряд, и делал пояснения.

По звонку на перемену, как и было нами и нашими единомышленниками из других классов условлено, мы выполнили свой замысел; всё происходило со скоростью молнии, так, чтобы любопытные особы из класса не пронюхали. За несколько минут ни в одном классе и ни над одной классной доской не осталось ни одного портрета нашего «венценосного отца». А затем спокойно и непринуждённо мы вышли во двор школы. У нас здорово отлегло от сердца, и мы вздохнули с облегчением. Но чтобы дышать ещё спокойнее, мы отправились в буфет и с налёту заказали фруктовый лёд «Пак», и с удовольствием его отведали. К нам подошло несколько ребят из второго класса гуманитарной специальности и сказали: «На два первых уроках директриса не позволила прийти ханум Аскари и разговаривала с ней в учительской».

Последний кусочек мороженого застыл у меня в горле, и сердце вырывалось наружу. Я про себя подумала: «Не дай Бог, если директриса проведала про то, что было вчера утром. Не дай Бог, если она узнает, что ханум Аскари принесла книги и дала мне. И не дай Бог, если ага-Сейид пошёл и всё ей рассказал...»

Но последняя мысль вскоре вылетела у меня из головы. Я была уверена, что ага-Сейид – добрый старичок. Прозвенел последний звонок перемены. Дети не построившись, возвращались в классы. Мы с Нахид слонялись вокруг учительской, когда ханум Аскари вышла оттуда с сумкой в руках. Мы с Нахид и ещё несколько человек окружили её. Она старалась хранить хладнокровие и даже засмеяться, но не смогла. Кто-то спросил: «Ханум, разве вы не придёте в наш класс на урок?»

Ханум Аскари спокойно сказала: «Сегодня у меня есть дела. Я должна уйти».

Я расстроенно сказала: «Что случилось, ханум?»

Она печально сказала: «Ничего. Это не важно. Я завтра приду».

Затем она тихо, и так, чтобы только я слышала, сказала мне на ухо: «Не говори только директрисе. Она ничего не знает, и это дело с тобой никак не связано».

Я с удивлением сказала: «А что случилось?»

И в этот момент из учительской вышла директриса. Ханум Аскари сказала: «Помните, что вы должны хорошо учиться, и в особенности ты, Лейла. Береги себя, и будь поаккуратнее с тетрадями и книгами».

И направилась в сторону дверей. Только мы с Нахид поняли значение её последних слов. С грустью в голосе я сказала: «Обязательно, ханум Аскари».

Ханум Аскари попрощалась с нами, бросила безнадёжный взгляд на директрису и ушла.

В тот день, когда я смотрела на то, как она удалялась, я совсем и не думала о том, что она не вернётся в школу ни завтра, ни послезавтра, ни когда-либо ещё.

После того, как ханум Аскари ушла, директриса подошла к нам и зарычала: «Что это вы здесь столпились? Вы что, звонка не слышали?»

Все мы вернулись в свои классы раздосадованные. Я много думала о ханум Аскари. На третьем и четвёртом уроках у нас должна была быть биология, но урока так и не было. Не только наш урок, но и уроки во всех классах в нашей школе прекратились. А причиной тому был наш успешно выполненный план. Все поняли, что портрет шаха исчез со стены над классной доской, и эта новость дошла до ушей директрисы.

Не прошло и нескольких минут, как директриса, крича и цокая своими высокими каблуками, открыла дверь в наш класс и предстала перед нами, словно раненый стрелой волк, и громко завизжала: «Ничтожества!.. Невоспитанные!.. Это же школа. Всё, чтобы вам ни захотелось, любую подлость творите. Где портрет?»

Никто не проронил ни слова. Директриса, которая до того уже сказала ага-Сейиду, чтобы он рыскал по всем мусорным вёдрам и уголкам в школе, снова закричала: «Не смотрите на меня как невинные овечки. Где портрет? Пусть тот, кто снял его, признается».

Ребята сообщили, что ничего не знают. Директриса стала ещё злее и сказала: «Да чтоб вы провалились, ничтожества! Ну-ка быстро выйдите из-за парт и выкладывайте на них свои портфели».

Ханум Джафари – учительница биологии – молча смотрела на движения директрисы и на нас. Мы немедленно достали свои портфели и открыли их. И вдруг Маасуме изумлённо вскрикнула: «Ой, госпожа директор!» – и все обернулись и посмотрели на парту во втором ряду. Маасуме рукой указывала на портфель Фирузе, и, словно увидев самую странную вещь на земле, пристально уставилась на неё. Директриса подошла поближе. Потянула к себе портфель Фирузе и с возмущением вытащила оттуда разбитую рамку с портретом шаха.

Смех ребят взорвался, словно бомба. А Фирузе с глазами, вылезающими из орбит, заревела. Директриса же с опухшим лицом кусала губы. Ханум Джафари будто бы собиралась засмеяться или что-то сказать в утешение директрисе, но постоянно жевала губы, чтобы проглотить смех.

Директриса ничего не сказала, и как инспекторы сильно топнула ногой об пол, развернулась и ушла. На обеде вся школа только и занималась, что разговорами, да смехом.

История с портретом шаха распространилась и на другие классы из нашего, и там тоже разбитые рамки нашли в портфелях любимчиков.

В тот день ребята старались обходить директрису за километр и даже не смотреть на неё, и особенно я, не пользовавшаяся хорошей славой, по её мнению. На обеде я пять-шесть раз видела ага-Сейида, который ходил в учительскую со стаканом подслащенной воды для директрисы.

После этих событий мы каждую минуту ждали ответной реакции от директрисы, по её же собственным словам, того, чтобы она отдала нам, ничтожествам, плату за всё. Но в тот день до двух часов, когда у нас закончились занятия, ничего так и не произошло. И когда я вернулась домой, я рассказала обо всём Али. Он тоже, как и мои одноклассницы, лопался от смеха.

На следующий день, когда прозвенел звонок на урок, и пришёл тот момент, которого я ждала; инспекторша вызвала меня по громкоговорителю. Я старалась соблюдать выдержку, и пошла в учительскую. Ребята тоже пошли за мной. Но инспекторша заперла дверь в учительскую и попросила их уйти. Учителя также пошли в свои классы. Директорша сидела за столом и хотела изобразить, что не замечает меня, но её взгляды исподлобья, за очками, были и без того явными. Инспекторша сказала: «Госпожа Рефаи, Лейла пришла».

И указала мне взглядом, чтобы я стала поровнее. Я сказала: «Здравствуйте!»

Директриса кивнула инспекторше, чтобы та вышла. Затем ответила мне: «Здравствуй. Иди, садись».

Я изумилась такому её простому подходу. Села на стул. Она сказала: «Подойди поближе».

Я подошла поближе и, поколебавшись, села рядом с ней. Она сказала: «Я знала, что ты смышлёная и прилежная девочка. Но вот только не знала я, что ты ещё и настолько смелой и сообразительной окажешься».

Я с удивлением спросила: «Я?»

Она улыбнулась и сказала: «Да, ты. Разве ты в классе не рассказывала ребятам о том, что ходила на Площадь Жале и всё прочее?»

Я с сомнением кивнула головой. Она же продолжала мягким тоном: «Ты и сама хорошо знаешь, что в тот день на улицы вышло несколько смутьянов, и чем это, в конце концов, обернулось для народа».

Я поняла, почему она так говорила. Про себя я сказала: «А, так ты всё неверно поняла, ты сама как ребёнок!» Она снова сказала: «Господь очень тебя любит, раз тебя не убили. Но теперь лучше не говори об этом и не рассказывай остальным. Все знают о том, что на улицы вышло несколько хулиганов и всё это натворили».

Мне взяла злость, но тут я вспомнила о словах ханум Аскари, и о книгах. Я покорно взглянула на директрису, а она сказала: «Дай слово, что будешь хорошей девочкой и будешь прилежно учиться. При всей твоей смышлёности успеваемость у тебя хорошая...», и указала рукой на золотые кубки, что стояли сверху на шкафу, продолжая: «Ты спортсменка, и в прошлом году принесла нашей школе славу. Не якшайся с некультурными ребятами. И даже если они что-то сделают, ты должна дать им отпор, ладно?»

Я кивнула головой и тихо сказала: «Ладно!»

Она сказала: «Я знала, что ты понятливая и любишь свою семью. А ну-ка, дашь ли слово, что если кто-то что-то сделает или скажет, ты придёшь ко мне и расскажешь?»

Я снова кивнула головой, а она продолжила свою болтовню: «Молодец! Тогда я буду знать, что с ними делать. А теперь иди-ка поскорее в класс».

Я поднялась. Деланно засмеялась и, подобно Фирузе, жеманно сказала тоненьким голоском: «С вашего позволения!»

Сердце директорши словно растаяло от удовольствия, и она сказала: «Пожалуйста!»

Прошло несколько дней, но о ханум Аскари ничего не было слышно. Ребята пересказывали со слов некоторых учителей, что её перевели в школу в одном отдалённом районе. Я тоже за эти дни основательно думала и советовалась с Али. Решено было действовать тихо и дипломатично. Внешне я так себя вела, чтобы директриса представила, что я покорилась её словам, и стала подобно Фирузе, дисциплинированной и усердной ханум. Нахид и остальные ребята – мои близкие друзья, которые были в курсе моих идей, были сообщниками для меня, словно огонь, что тлеет под углями. Я старалась быть больше на виду у директрисы, чтобы она видела, что я стала покладистой и тихой. С другой же стороны я читала книги доктора Али Шариати и остада* Мотаххари, которые принесла ханум Аскари, и тайно передавала их на руки ребятам.

Бедная директриса: она видела, что внешне я спокойна, была довольна, и, уверившись, что теперь шум и беспорядок в школе закончились, клала ногу на ногу и пила чай со сладостями.

С начала учебного года прошло двенадцать дней, когда случился тот смешной (для нас), и одновременно роковой (для директрисы) случай. Только-только прозвенел звонок на перемену, и все ребята с верхних и нижних этажей валом бросились во двор. Я тоже побежала и быстрее учителей прибежала в учительскую. В руке у меня был листок бумаги, на котором я написала несколько строк из стихов Моулави. Я пошла к директрисе, попросила у неё разрешения, как это делают очень воспитанные дети, и сказала: «Ханум, прочтите, пожалуйста, этот стих, и скажите, кто его написал. Я хочу поместить его в настенную школьную газету».

Директриса всегда разглагольствовала об этикете и о литературе, говоря, что её отец был литератором, и сама она помнила наизусть большую часть стихов и знала, кто их сочинил. Она взяла бумагу, прочла стихотворение и сказала: «Ой, какое стихотворение! Ну, ясно же, что поэтом является...»

*Остад – почётная приставка к фамилии крупных и известных в своём деле учёных, богословов, философов, писателей, преподавателей в мусульманских странах. Соответствует таким званиям, как «мастер, профессор».

И пока директриса мямлила и говорила то одно, то другое, раздался громкий ужасный шум и звон! Явно что-то упало на пол и разбилось. Мы выбежали во двор. Там уже собрались ребята вокруг осколков и разбитой рамы от портрета Его Величества. Рядом с ним валялась метла ага-Сейида с длинной ручкой. Директриса рассвирепела и стала громко ругаться: «Бестолочи! Ничтожества!...»

Я посмотрела на ребят: Нахид и Маасуме среди них не было. К счастью, наш план удался именно так, как и было задумано. Нахид и Маасуме вытащили метлу ага-Сейида, которую я раньше запрятала под лестницу, и сбросили рамку с портретом на землю. А потом быстренько убежали и пили теперь во дворе прохладную воду.

Прибежал ага-Сейид и стал подметать осколки. Но и ему досталось от директрисы. Она сказала: «Ты не умеешь беречь свои рабочие принадлежности... и впрямь ты...» и ушла, разъярённая, в свой кабинет.

Ага-Сейид радостно смеялся и подметал осколки. Я же, выполнив своё дело, побежала во двор. Теперь директриса ещё больше уверилась в том, что это дело не моих рук, и хулить нужно других невоспитанных девчонок!

Теперь оставалось лишь два места в стенах школы, где по-прежнему красовался портрет Венценосного отца: один – в учительской, а другой – в самом конце зала на первом этаже. С тем портретом, что висел в учительской, ничего поделать было нельзя, но тот, что был в коридоре, был моим уделом.

На следующий день у нас была физкультура. Но пока учитель по физкультуре не нашёлся, на каждом уроке физкультуры ребята выходили во двор и сами во что-нибудь играли. Я и ещё несколько ребят пошли в учительскую, и, получив разрешение директрисы, взяли мячи для волейбола и баскетбола, ракетки для бадминтона и пинг-понга, и вышли на улицу.

Я и ещё кто-то играли в баскетбол. Через полчаса я взяла мяч, спрятала его за спиной и осторожно пошла в коридор. Ребята были заняты игрой, а Нахид и Маасуме стояли впереди в коридоре на страже и были настроены так же, как и я. По знаку Нахид, указывавшему на то, что директриса чем-то занята, я бегом пустилась в конец коридора, как следует разбежалась и прицелилась тяжёлым баскетбольным мячом в рамку с портретом. И тут раздался шум от падения рамки и звон разбитого стекла. Без промедления, взяв мяч подмышку, я побежала в сторону двери. Я знала, что может быть, до того, как я достигну школьного двора, директриса выйдет из учительской и увидит меня с мячом в руках. И потому я остановилась и бросила мяч, чтобы его подхватила Маасуме и кинула во двор. Но как бросила я мяч, так и меня выбросили из школы. Именно в тот момент, когда мяч перевернулся в воздухе, и полетел к дверям коридора, открылась дверь в учительскую и вышла директриса. Она увидела меня и ничего не успела понять, так как тяжёлый баскетбольный мяч пришёлся прямо ей по голове. В растерянности и ярости она вернулась в кабинет и упала на свой стол.

На следующий день мою маму вызвали в школу и отдали ей моё личное дело. Три недели я сидела дома и перечитывала все те книги, что дала мне ханум Аскари. Иногда к нам домой приходила Нахид и рассказывала мне о школе, ребятах и учителях, а также о том, что говорили обо мне.

Наконец, через три недели, после того как мама раз семь или восемь побывала в школе, при посредничестве учителей и инспекторов утром в субботу я, Лейла, отличница и озорница, взяв в руки букет цветов, насильно впихнутый мне мамой для директрисы, пошла в школу. Как только прозвенел звонок, Бехназ – ученица третьего класса средней школы – толстая и придурковатая девчонка, помчалась вверх по ступеням, чтобы как и в те дни, когда я отсутствовала, вставить в магнитофон кассету и провести утреннюю гимнастику, и построить ребят. Я же сдержанно и спокойно, так будто ничего и не произошло, и меня никогда не исключали из школы на три недели, бодро и оживлённо побежала бегом вверх по лестнице, и остановилась на каменном выступе. Бехназ рассмеялась при виде меня, и спустилась вниз. Я начала показывать гимнастические упражнения, но ребята вместо гимнастики аплодировали мне.

4

Постепенно народные демонстрации против режима усиливались, и велись каждый день в большинстве городов и даже деревень. Новости передавались из уст в уста быстрее молнии и все узнавали об обстановке в стране и о числе погибших и раненых в разных местах. Шариф Эмами, бывший премьер-министром, иногда появлялся в новостях по радио и телевидению, и просил народ не обращать внимания на призывы, что были в листовках и не быть солидарными с предателями своей нации. И потому-то было странно – никто не знал ни того народа, к которому обращался Шариф Эмами, ни тех предателей, который вывели из строя порядок в стране. Шахское правительство говорило это лишь ради собственного успокоения, народ же делал то, что ему хотелось.

Упорство и сопротивление людей, особенно подростков и молодёжи, вывело из терпения правительство и Джимми Картера – американского президента. Потому-то правительство Шарифа Эмами творило всё, что ему заблагорассудится при поддержке Америки. И дня не проходило без пальбы где-то вдали или вблизи. И дня не проходило, чтобы армейские спецподразделения не преследовали людей с маской на лицах и дубинкой в руках и не уничтожали кого-то слезоточивым газом и стрельбой, хоть всё это и усложняло положение шахского правительства. И чем больше становилось убитых и раненых, тем больше рос и народный гнев. Люди отмечали поминки по мученикам на седьмой день их гибели, и в их честь устраивали демонстрации. И снова прибавлялось число убитых. Каждая седьмая и сороковая ночь поминок сами по себе были уже поводом для всё более многочисленных и частых демонстраций.

Теперь уже в руках людей было множество воззваний Имама*. И народное сочувствие лишь усилилось, все помогали друг другу. И даже мы сами, переписывающие от руки листовки некоторое время назад, теперь вполне спокойно носили их фотографу в конце переулка, а уже через час-два была готова целая стопка таких листовок.

Месяц назад в воззвании от шестнадцатого числа месяца Мехр** он попросил народ, а особенно студентов, школьников и учащихся духовных семинарий вести сопротивление и бороться вплоть до свержения шахского режима.

* Под Имамом здесь имеется в виду Имам Хомейни, лидер Исламской Революции и основатель сегодняшней Исламской Республики Иран, которого часто называли просто Имам.

** Шестнадцатое число месяца Мехр соответствует 8 октября.

Этих самых слов всем было достаточно, чтобы тринадцатого числа месяца Абана*, совпадавшего с годовщиной ссылки Имама, подготовить грандиозную демонстрацию.

В субботу, тринадцатого Абана, мы с Али вышли из дома в семь утра и отправились в школу. Ни у одного из нас не было ни портфеля, ни папки, ни даже учебника в руках. Только лишь по одной большой бутылочке густой краски-аэрозоли лежало у нас в карманах. Когда мы вышли за пределы узких тупичков и переулков, у нас загорелись глаза, когда мы увидели ага-Шахпараста: он шёл к дому, а в руках у него было несколько штук хлеба сорта «барбари». На нём был всё тот же отутюженный просторный костюм, но вот только от брошки с портретом шаха на пиджаке не осталось и следа. Прошло некоторое время, и после того как шум и беспорядки усилились, ага-Шахпараст чуть отступил назад, и снял свою металлическую брошь. Увидев нас, он спросил: «Куда это вы в такую рань?»

Али равнодушно ответил: «В школу».

Тот удивлённо поглядел на нас и спросил: «А что это вы забыли свои портфели и учебники?»

Али вытащил аэрозоль из кармана и сказал: «Нет. Вот наши вещи».

Ага-Шахпараст, которому было известно, что это мы разукрасили лозунгами весь квартал аэрозолью и краской, сказал: «Дорогой мой, это нехорошее дело. Ладно, своего отца, да упокой Господь его душу, хотя бы свою несчастную мать пожалейте. Шах преступление совершает, даёт вам так много свободы!»

Я сказала: «Мама сама говорит, что если вы этого не будете делать, то вы не мои дети, и я не прощу себе того, что давала вам своё молоко».

*Тринадцатое число месяца Абана соответствует 4 ноября.

Ага-Шахпараст с сожалением кивнул головой, нажал на кнопку звонка в своём доме и сказал: «Ну тогда скажем, что рыба гниёт с головы»*.

Ками, сын ага-Шахпараста, выглянул из окна. Дверь раскрылась. Мы же с Али продолжили свой путь.

Было полвосьмого, когда мы подошли к дверям школы. Весь переулок, начиная со спортклуба «Корона» и до техникума, был переполнен мальчишками. То были ученики техникума, которые вместо того, чтобы зайти во двор, собрались прямо на улице. Али попрощался со мной и сказал: «Встретимся прямо здесь!» и пошёл навстречу своим товарищам.

Я вошла в школу. Ребята были во дворе, а несколько стояли у дверей. Директриса стояла на верхних ступенях и злобно смотрела на ребят. Одна из инспекторш постоянно повторяла через громкоговоритель, чтобы ребята не толпились возле дверей.

Сегодня в школе царила странная атмосфера. Все мы ждали, когда пробьёт восемь и придут все остальные. Тогда-то мы все и высыпемся на улицу.

И вот часы пробили восемь. Во дворе стоял галдёж. Никто не обращал внимания на звонок на урок. Инспекторша вежливо попросила детей построиться в ряд, но те были заняты разговорами. Я рассказала некоторым из них, что вчера творилось перед Университетом. Иногда в два часа пополудни, когда у нас оканчивались занятия, мы с Али ходили в Тегеранский Университет. Уже давно Университет стал местом народных собраний. Его двор и все соседние улочки были заполнены людьми. Некоторые, кто был постарше нас, собирались в Университете, вели разговоры, высказывали соображения, спорили. Каждый что-то говорил, но многие, как и мы сами, особо ни к чему не прислушивались. Нам хотелось скандировать лозунги, кричать, выступить против вооружённых солдат. Я сказала: «Сегодня решено, что все идут к Университету. И как бы то ни было, мы тоже должны туда идти».

* «Рыба гниёт с головы» – примерный русский аналог персидских стихотворных строк Саади, вошедших в число известных пословиц, что в оригинале звучит «Дом рушится, начиная с фундамента».

Инспекторша объявила по громкоговорителю: «Все должны поскорее построиться в шеренги и пойти в классы».

Ребята громко шумели, и никто не придавал её словам значения. Большинство учителей смотрело на нас из окна учительской. Директриса, увидев, что мы отнюдь не на верном пути, попросила ага-Сейида закрыть двери школы, а нам сказала: «Можете не строиться в шеренги, заходите скорее в классы».

С соседнего переулка, за стенами школы послышались голоса мальчишек. Некоторые из них кричали: «Сегодня занятия в школе отменяются!»

Мы пошли к дверям школы. Директриса в ярости закричала: «Вернитесь. Не слушайте, что вам говорят эти бездельники. Ага-Сейид, прегради им путь!»

Ага-Сейид встал позади дверей школы и не знал, что ему делать. Он только лишь сказал нам: «Эй, да мне-то что делать?»

Мы же настаивали, чтобы он открыл школьные ворота. Директриса всё так же упрашивала нас вернуться в классы, и тут вдруг мы как закричим: «Откройте дверь!» И по ту сторону ворот мальчишки начали толкать железные двери. Сразу же над воротами школы высунулось несколько голов. У наших ребят прибавилось смелости и отваги, и они ещё громче стали высказывать директрисе свои протесты. Некоторые из них даже кричали: «Член САВАКа!* Позволь нам уйти!»

Услышав такое, директриса пришла в такую ярость, что закричала в громкоговоритель: «Стадо коров!...»

*САВАК – тайная шахская полиция, проводившая слежку, обыски, аресты и расправу с неугодными шаху лицами, как правило, диссидентами, политическими активистами и инакомыслящями. В её формировании шах много заимствовал у израильской разведки «Моссад».

Все ребята подняли её на смех, а по их шуму мальчишки тоже начали её высмеивать. Директриса, не зная, что же ей делать, предпочла уйти и не оставаться там, при этом закричав: «Вашу судьбу должно теперь решать РОНО!»

Она топнула ногами об пол и бросилась в учительскую. Учителя вышли из учительской и в восторге смотрели на нас. Некоторые из них поощряли нас идти. Инспекторша сказала: «Госпожа директор сейчас звонит начальнику РОНО. Целая группа солдат оцепит школу».

И в этот момент ага-Сейид, пока директриса не видела, открыл две створки массивных металлических ворот, и мы, словно птички, вылетели на волю из клетки. Несколько учителей тоже пустились вслед за нами. В школе теперь оставалось не более десяти-пятнадцати учеников, по словам директрисы – правильных и порядочных, – а также самой директрисы и её телефона.

Мы без промедления пустились в путь: мальчишки впереди, а мы – за ними. Нас было так много, что получился целый отряд. Ребята согласно решению, принятому в четверг, не взяли с собой портфелей с учебниками, и все были обуты в льняные ботинки. Мы прошли мимо спортклуба «Корона» и пошли по главной улице, что вела к воротам Шамирана. Большинство владельцев магазинов выстроилось перед своими магазинами; они с одобрением глядели на нас. Двое-трое с порицанием сказали: «Вы только посмотрите, сформировалось правительство «Детская забава»!»

Мы продолжали идти своим путём. Каждый, кто находил свободное местечко где-нибудь на стене или двери, бежал туда и писал лозунг «Мы следуем Корану», «Смерть шаху», «Смерть династии Пехлеви»...

Таким образом, пока мы шли, в наш отряд вливались и другие группы. Мы прошли под деревянным мостом в сторону улицы Шахреза*, чтобы оттуда идти в сторону Университета. Кто-то останавливался на тротуаре и глядел на нас. Неожиданно наше скандирование стало громче. Мальчишки в начале колонны кричали: «Молчание каждого мусульманина...», а мы вторили им: «то измена Корану...»

*Улица Шахреза сегодня называется Улица Энгелаб (Улица Революции).

Этим лозунгом мы хотели пристыдить всех тех, кто просто смотрел на участников демонстрации безучастно и равнодушно. Так и вышло. Некоторые реагировали так, как будто это затронуло лично их: они опускали голову или пускались в путь.

Под деревянным мостом, на углу улицы Шахреза, был один большой цветочный магазин с двумя проходами. Как только мы подошли к главной улице, владелец магазина и его ученик вытащили наружу огромные вазы с цветами и каждому из нашего отряда роздали по одной гвоздике.

Такой поступок цветочника лишь усилил наше скандирование. На той стороне перекрёстка находилась инспекция дорожной полиции, и все патрули и служащие высыпали на улицу, вышли на балконы и смотрели на нас.

Мы с Али договорились, что будем внимательно следить друг за другом в такой суматохе, чтобы нам не потеряться. И потому-то Али шёл в самом последнем ряду мальчиков, а я – в первом ряду девочек. Потихоньку наша группа начала теряться среди других прибавившихся к ней, так как перед нами шла ещё одна группа, а за нами – другая, та, что присоединилась к нам на Площади Фоузийе. Так, распевая лозунги, мы дошли до поворота Шамиран. Там стоял шум, и находились армейские машины и солдаты. У поворота Шамиран находился переулок, где был дома айатоллы Талегани. Там и было скопление народа, слышались лозунги. Сотрудники Министерства культуры и искусства выглядывали из окон одного многоэтажного здания, словно муравьи и саранча, и смотрели на людей.

Мы подошли ещё ближе. Пересекли мост Государственных Ворот и приблизились к площади Фердоуси. На площади также было полным-полно вооружённых солдат и армейских грузовиков. Как только взгляд ребят упал на солдат, они ещё больше расхрабрились и в один голос запели лозунги.

Было около девяти утра, когда мы дошли до перекрёстка Пехлеви*. Там стоял шум и гам из-за скопления солдат и армейских джипов и грузовиков. Но и народа стало столько, что демонстранты были даже в парке Вали Ахд*. Мы по-прежнему размахивали кулаками и в один голос распевали лозунг. Какой стоял шум! Будто бы все улицы задрожали! В этом скоплении народа Али сделал мне знак следовать за ним. Мы с трудом протиснулись сквозь людей, и пошли в небольшой магазинчик, где продавали плёнку для магнитофонов, который находился на углу перекрёстка. Владелец магазинчика хорошо нас знал. Наше с ним знакомство началось четвёртого числа месяца Абана**.

То был день рождения шаха, и все условились, что наденут чёрную одежду. Мы с Али вышли на улицу в чёрных рубашках. На том самом перекрёстке был настоящий гвалт: с одной стороны мы, а с другой – солдаты. И все ребята, перезнакомившиеся друг с другом на ежедневных уличных демонстрациях, были наготове. Многие из нас за эти прошедшие дни подружились на улицах и переулках, и хорошо друг друга узнали, даже не зная, как кого зовут. Мы были словно братья и сёстры, которые через много лет разлуки приехали друг к другу.

В тот день мы подошли к солдатам очень близко, распевали лозунги, и когда они направлялись в нашу сторону, или начинали стрелять в воздух, мы убегали. Посреди всех этих войн и бегств вдруг один сержант схватил Али сзади за воротник. Я убежала и скрылась в том самом магазине, где продавали плёнку, но не могла терпеть и выкрикнула, стоя перед магазином: «Оставь его, ага!»

*Перекрёсток Пехлеви в Тегеране ныне носит название перекрёсток Вали Аср.

**Парк Вали Ахд (парк Наследника Престола) – расположенный рядом с Тегеранским Университетом парк, который сегодня называется парк Данешджу (Парк Студента).

*** Четвёртое Абана соответствует 26 октября.

Сержант протащил Али вперёд несколько шагов и злобно дал мальчишке по шее со словами: «Мерзавец, у самого ещё молоко на губах не обсохло, а он уже такие огромные промахи совершает!»

От удара сержанта Али пошатнулся. Я расстроенно сказала: «Зачем ты его бьёшь?»

Сержант, будто бы хотел обратить внимание на то, что я девочка, сказал: «А тебе как будто жалко его. Удержи его. Кто он такой вообще тебе?»

Я ответила: «Он мой брат».

Сержант, будто он только что заметил, что на мне чёрная рубашка, сказал: «Почему в чёрное оделась?»

Затем он смерил меня строгим взглядом, и взгляд его упал на мои парусиновые туфли. Я отошла на несколько шагов назад и хладнокровно выкрикнула: «Разве ты не знаешь, что сегодня день национального траура?» Затем оба мы с Али пустились в бегство.

Сержант, отпуская ругательства, пробежал за нами несколько шагов. Мы побежали в парк по ту сторону улицы. Когда мы полчаса спустя вернулись, продавец магнитофонных лент позвал нас. Ему очень понравилось, что мы сказали и как себя повели, и потому он постоянно смеялся. Он спросил у Али, сможет ли тот потихоньку распространить магнитофонные записи с выступлениями Имама.

Мы с Али доверились ему. И с тех пор раза два в неделю мы заходили к нему узнать, прибыла ли новая запись.

И потому сейчас мы отделились от остальных ребят по этой же причине и пошли к продавцу магнитофонных лент. Он ответил, что новых записей у него нет. И мы снова вернулись в группу. Народу стало так много, что мы с трудом могли подойти к Университету. Наконец, через полчаса мы приблизились к воротам Университета. Там было ещё многолюднее и шумнее, чем где бы то ни было. Люди шли рядом и скандировали лозунги. А солдаты в касках на головах и с ружьями на плечах злобно смотрели на них. В начале улицы Жандармерии было больше всего солдат. И сейчас в таком столпотворении группы разбрелись и перемешались, и в таком виде вошли в Университет. Мы с Али находились перед дверьми Университета. И вдруг Али засвистел и кого-то стал звать, какого-то Хамидрезу – того, у которого был ковровый магазинчик в начале нашего переулка. Хамидреза, как и мы, каждый день участвовал в уличных демонстрациях. Он был весьма смелым и стоял прямо перед солдатами, скандируя лозунги. Издали, в этой толпе, Хамидреза помахал ему рукой и поприветствовал. Я сказала Али: «Пойдём на площадь 24 Эсфанда».

Али ответил: «Эх, не получится. Погляди: совсем не пройдёшь».

Он был прав. Толпа народа, идущая из Университета в сторону площади, сжалась так, что и яблоку негде было упасть. Издали, а также со стороны площади до нас донёслись лозунги, скандируемые людьми. Я снова стала настаивать: «Но тут же делать нечего. Пойдём, как-нибудь да выйдем».

Али взял меня за руку, и мы с трудом проделали пару шагов вперёд. И вдруг скандирование послышалось совсем близко. Те, кто был рядом с Университетом, также начали скандировать лозунги вслед за теми, кто был на площади: «Свободу политзаключённым», «Молчание каждого мусульманина – это измена Корану».

Солдаты приблизились на несколько шагов, и их командующий закричал: «Разойдитесь!»

Но все продолжали, не обращая никакого внимания. Кто-то закричал: «Скажи...»

Али сложил руки рупором у рта и закричал: «Скажи – смерть шаху...»

Понемногу голоса становились всё громче, и лозунги тоже стали громче. Солдаты же стали стрелять в воздух. Все бросились бежать в сторону Университета, а кто-то даже проник внутрь. Но и солдаты приблизились на несколько шагов к воротам Университета, по ту сторону улицы и тротуара. Ребята понеслись в Университет, а через несколько мгновений снова несколько человек бросились внутрь. И теперь уже абитуриенты и студенты снова вместе загорланили: «Скажи – смерть шаху...»

На этот раз звуки стрельбы усилились и стали раздаваться чаще. Те, кто был за дверями Университета, на улице, бежали внутрь. А солдаты преследовали их, стреляя. Те, кто был внутри, хотели закрыть двери Университета, чтобы солдаты не смогли войти. Мы с Али находились в Университете прямо за дверью. И оттуда мы видели, что происходит снаружи. Вдруг отдельные выстрелы перешли в настоящий град, и пара человек упала перед дверьми Университета.

Народ начал ещё яростнее скандировать лозунг «Смерть шаху», и звуки стрельбы стали ещё громче. Теперь уже несколько человек были подстрелены, а ещё нескольких пытались перенести в Университет. Но разве можно было под таким обстрелом что-то сделать? В столпотворении, царившей в Университете, мой взгляд упал на одного журналиста, который снимал фильм. Несколько молодых людей, согнувшись в три погибели, вылезли наружу, чтобы занести раненых в Университет. Одного-двоих они втащили. Один мальчик лет тринадцати-четырнадцати, которому пуля попала в голову, ползком на спине приблизился на несколько метров и упал посреди тротуара, и голова его криво упала на асфальт. Все закричали и стали скандировать лозунги ещё громче. Поодаль был слышен нарастающий шум от пуль, что сыпались, будто град. Кто-то завопил: «На площади убили людей. Они сейчас всех подряд отстреливают!»

Выбраться из Университета не было никакой возможности. Солдаты подошли к самым прутьям забора и вели стрельбу. Мы, находясь внутри, в панике бросились бежать наверх.

Около здания факультета литературы мы с Али плюхнулись на траву. Несколько человек взяли на руки истекающих кровью молодых парней, и, причитая «Нет Бога, кроме Аллаха», несли их в сторону университетской мечети. Люди плакали.

Сердце моё наполнилось слезами и ненавистью. Мне хотелось плакать, но я не могла. Всё ещё был отчётливо слышен шум стрельбы. Я спросила Али: «Что же нам делать?» Он сказала: «Пока нам нужно оставаться здесь».

Несколько человек бегом притащили на руках кого-то. Остальные бежали за ними. Раненым оказался один подросток. Его положили на землю. Мы встали и подошли ближе. И вдруг Али закричал: «Хамидреза!»

Хамидреза, окровавленный и раненый, упал на землю. Пуля попала прямо ему в плечо, немного повыше сердца. Встревоженный, Али оттеснил людей и сказал: «Отойдите, я его знаю».

Люди не давали ему пройти. Мой взгляд упал посреди всех этих людей на Хамидрезу. Глаза его были открыты. Правой рукой он держался за плечо, с трудом улыбался и тихо говорил: «Скажи – смерть шаху!»

После его слов люди ещё громче закричали: «Скажи – смерть шаху!»

Несколько человек взяли Хамидрезу за ноги и за руки и побежали наверх. Мы с Али тоже бежали за ними. Али то и дело кричал: «Это мой друг. Я его знаю».

В конце здания Университета была ещё одна дверь. Там стояли две машины скорой помощи. Люди окружили машины и заглядывали в них. Увидев Хамидрезу, они расступились, освобождая дорогу. Его положили на носилки и через несколько минут обе машины скорой помощи, сигналя, отъехали. Мы с Али пробежали несколько шагов за машинами, но остановились в изнеможении. Какой-то мужчина сказал: «Всех раненых свозят в больницу «Хезар тахтехаби»*.

Звук стрельбы немного стих, так же, как и голоса людей. Мы с Али, обеспокоенные, пустились в путь, и дошли до бульвара Элизабет**. Там тоже было шумно и многолюдно. Посреди улицы, рядом с площадью Вали ахд*** подожгли большую шину.

* «Хезар тахтехаби» буквально означает «Тысяча коек», то есть больница рассчитана на тысячу пациентов.

** Бульвар Элизабет – бывшее название бульвара Кешаварз («Бульвар фермера»).

*** Площадь Вали Ахд сегодня – это площадь Вали Аср.

Дым шёл отовсюду. Али и я с трудом пробрались сквозь толпу и побежали, чтобы успеть в больницу. На тротуаре не было ни одного свободного места. Мы побежали по улице. То и дело проезжали гудящие машины скорой помощи. Люди отходили в сторону и давали им проехать. В конце бульвара была больница. Там люди скандировали лозунг в один голос. Каждую минуту подъезжала машина скорой помощи, и во дворе больницы раскрывали её двери, прибегали врачи и медсёстры и уносили раненых на носилках. Хамидреза прибыл в больницу намного раньше нас. Мы хотели войти в больничное помещение, но нам не позволили. Оба мы настаивали: «Ведь это же наш друг!»

Медсестра оттолкнула нас назад и сказала: «Ладно. Отойдите только. Наберитесь терпения». Мы отошли на несколько шагов назад и встали у стенки в уголке. Я сказала: «Али, ты говоришь, что Хамидреза...»

Али сказал: «Не дай Бог, Лейла...»

Я спросила: «Что нам делать? Бежать и звонить в магазин его отца?»

Али ответил: «Я не знаю. Постой, посмотрим, что дальше будет».

Мы провели в больничном дворе два-три часа. Уже звучал призыв на полуденный намаз, когда мы смогли наконец пройти в отделение. Рядом с нами был молодой доктор, и мы искали Хамидрезу то в одном отделении, то в другом. Наконец мы отыскали его в одной палате, он был без сознания. Доктор сказал: «Его только что перевели сюда из операционной. К счастью, пуля задела его в плечо, и её вытащили».

Мы успокоились. Оба поглядели на Хамидрезу. На нём не было рубашки, и левая рука и плечо у него были перебинтованы. Хамидреза спокойно спал. Словно и не он этим утром прыгал перед воротами Университета, словно пружина и скандировал лозунги.

Мы вышли на улицу из больницы, и пошли пешком по той же самой улице до площади Вали Ахд. На площади сели в миниавтобус и доехали прямо до площади Двадцать Пятого Шахривара*. Там тоже было многолюдно. От края и до края площади выстроились солдаты. Погрустневшие и расстроенные люди передавали друг другу известия о событиях этого утра около Университета. Мы шли пешком вслед за группой людей. Около стадиона «Амджадийе»** один мальчик писал надпись на стене. Остальные окружили его, чтобы не дать увидеть это солдатам. Он в спешке написал: «Сегодня в Университете мученически погибло 67 человек».

Мы с Али прошли мимо американского посольства, вокруг которого повсюду стояли солдаты, и пошли по улице Тахте Джамшид*** домой.

По дороге мы думали о том, как нам рассказать родителям Хамидрезы о том, что их сын ранен.

Когда мы прибыли домой, тревога мамы прекратилась. Мы рассказали ей о том, что случилось с Хамидрезой. Она вместе с Симой пошла к нему домой, а затем они отправились в больницу. Мы же с Али, очень проголодавшись, стали кушать, а потом от усталости нас сморил сон.

Уже начинало темнеть, когда мама и Сима вернулись. Сима казалось обеспокоенной и напуганной. Она умоляюще сказала нам с Али: «Ради Бога, прекратите! В конце концов, с вами приключится какая-нибудь беда».

Я со смехом сказала: «Ты напрасно боишься. Если ты сама походишь туда несколько раз, весь твой страх рассеется».

Вечером за ужином, когда мы ели и смотрели телевизор, начали показывать новости. После того, как сообщили об обычных вещах, ведущий вдруг рассказал о сегодняшнем происшествии в Университете Тегерана, и после этого без промедления показали съёмки той стрельбы.

*Площадь Двадцать Пятого Шахривара ныне носит название площадь Восьмого Тира.

**Стадион «Амджадийе» сегодня называется Спортивный клуб шахида Шируди, находится около бывшего американского посольства в Тегеране.

***Улица Тахте Джамишид ныне называется улицей Талегани.

Мы с удивлением смотрели. До сих пор по телевизору не говорили и не показывали в таком виде демонстрации. Не успели показать и небольшой кусок фильма, как его прервали. Мама заплакала и упала на колени, будто прямо сейчас на её глазах шла стрельба. В фильме была показана сцена с тем самым подстреленным мальчиком, и я сказала: «Это тот самый, Али... Богом клянусь, это тот самый мальчик, которому в голову попала пуля...»

Сима спросила: «Ой, что было с ним, его забрали в больницу?»

Я грустно ответила: «Нет. Он прямо там, перед дверьми Университета погиб».

Мама всё-ещё плакала. Все мы перестали есть, и еда осталась на столе.

5

Из-за того, что случилось вчера, тринадцатого Абана, когда целая группа школьников была ранена или мученически погибла перед дверьми Университета, ни у кого не было желания идти в школу. Было утро воскресенья* четырнадцатого Абана. Мы с Али только проснулись. В половине девятого раздался звонок в дверь. Али пошёл открывать дверь. Мама вышла из дома за покупками. Сима вернулась домой с портфелем и учебниками в руках. Она сказала: «Хорошо, что вы не пошли в школу. Никого там нет. Двадцать-тридцать человек пришли, но, как и я, вернулись по домам».

Я засмеялась и сказала: «Хасани в школу не ходил**. А когда пошёл, то пятница была. Ты вплоть до прошлого года плохо училась. А теперь вдруг стала такой прилежной».

*Воскресенье считается в Иране рабочим и учебным днём, как и суббота. Официальным же выходным является пятница.

** «Хасани в школу не ходил. А когда пошёл, пятница была» – известная пословица, аналогичная русской «Проснулась Ульяна не поздно, не рано – все с работы идут, а она тут как тут».

Сима обиделась и сказала: «Это моё дело».

Она была на три года старше меня, и училась в одиннадцатом классе, и по собственным её словам, приняла решение стать в этом году отличницей, и с самого начала года прилежно учиться, чтобы не оставаться на второй год.

Мы с Али как раз завтракали, когда вернулась мама со свёртком зелени и корзиной, полной фруктов, лука и картофеля. Али встал, помог ей и сказал: «Вы бы подождали, я бы сам сходил за покупками».

Мама ласково сказала: «Не смогла я себе позволить прерывать твой сладкий сон».

Я спросила: «Мама, что там происходит?»

Мама ответила: «Ничего. На площади Фоузийе солдат ещё больше стало. Богом заклинаю, сегодня останься дома. Я не могу вынести это, как мать Хамидрезы».

Сима, обращаясь ко мне, сказала: «Мы должны почистить всю эту зелень. Дома много есть работы. Ты теперь совершенно успокоила своё воображение. Как только настаёт утро, ты одеваешь парусиновые туфли и красуешься на улице».

Я сдержанно ответила: «Я и по дому работу выполню. А ты, если сможешь, пойди-ка да покрасуйся».

Сима взяла корзину, пошла на кухню и сказала: «У меня пока с головой всё в порядке, чтобы выходить под пули».

Али разозлился и сказал: «Сима, говори правду. Те, кто идёт под пули, у тех с головой всё намного лучше, чем у тебя».

Я спокойно сказала Али: «Э, да оставь ты её. Она же боится».

Мама прикусила губы и сказала: «Она вас старше. А ну-ка замолчите».

Снова раздался звонок в дверь. Али открыл дверь, поговорил несколько минут с кем-то и снова вернулся. Обращаясь ко мне, сказал: «Махмуд приходил. Говорит, что в районе улицы Шахреза и около Тегеранского Университета снова шум. И если ты пойдёшь, то поторопись».

Я быстро проглотила кусок, что был у меня во рту и сказала: «Да. Я прямо сейчас иду».

Затем я посмотрела на маму. Она обиженно сказала: «Но обо мне то подумайте. Вы утром уходите и на закате только возвращаетесь. Вам и невдомёк, что у меня на сердце, что я себе места не нахожу».

Али поцеловал мамино лицо и сказал: «Богом тебя прошу...»

Мама снисходительно сказала: «С одной стороны – думаю и беспокоюсь о Хамиде, с другой – о вас».

Прошло несколько недель, как мы не получали никаких известий о братце Хамиде. Последнее письмо, что он нам послал, было двадцать с лишним дней назад. И в тех письмах, что Хамид прислал, он ничего не написал об остановке в казармах и в городе Хорамабаде. И мы в ответном письме ничего, кроме приветствия и вопросов о том, как у него дела, не написали. Ага-Джавад говорил: «Письма читают и проверяют. Так что лучше ничего не пишите, не создавайте для него трудностей».

Мама знала, что в такие дни солдатам не дают увольнительной, и потому радовалась даже такому письму, ведь писем и так не было. Я очень соскучилась по братцу Хамиду. После событий семнадцатого Шахривара, когда он побывал в больнице Джорджани, он порядком изменился. Он говорил: «Папа выступал против правительства, боролся с ним». Но мог ли он сам и вправду сделать подобное, будучи солдатом?

Иногда я думала – а чем он занимается в казарме? Не дай Бог, чтобы его, как и других солдат, силой выводили на улицы! И смотрит ли братец Хамид, как и некоторые другие здешние солдаты, спокойно и молчаливо в лицо народу? Неужели он, как и те солдаты, что вчера были перед Университетом, стреляет в людей и...?

Я задрожала от этой мысли. Он и мухи-то не обидит, что уж говорить о том, чтобы человека убить!

Али снова стал настаивать: «Ну что, мы пойдём, мама? Мы хотим идти в больницу, к Хамидрезе».

Я тоже сказала: «Мама, ну ради Бога... мы пойдём уже? Зелень не трогай, я сама её всю почищу, как только вернусь. Ладно?»

Мама сдалась и в знак согласия кивнула головой. Мы оба, обрадованные, оделись и пустились в дорогу. Я сказала: «Мама, чистка зелени, чур, на мне!»

Мама засмеялась и сказала: «Да. Тогда что бы вам хотелось в полдень поесть?»

Сима издевательским тоном произнесла: «Полдень у этих двоих – это полночь. И если сейчас они уйдут, только Богу известно, когда вернутся».

Мы вышли из дома. В переулке нас уже поджидало человек семь-восемь. И в этот самый момент в переулок завернул на своём мотоцикле наш квартальный почтальон. Али поздоровался и пустился за ним. Почтальон притормозил. Вытащил из своей мотоциклетной сумки несколько писем. Али спросил: «А для нас есть у тебя письмо? Дом номер двенадцать».

Почтальон посмотрел на письмо и сказала: «Да, от ага-Хамида».

Али взял письмо и бегом вернулся домой. Ребята закричали: «Али, поторопись!»

Али махнул рукой и сказал: «Да, я сейчас».

Дверь открылась. Али отдал письмо и быстро вернулся. Махмуд, что стоял в начале переулка, указал рукой на дом ага-Шахпараста. Ками вытягивал из окна шею, словно заключённый, и глядел на нас. А как только заметил нас, задёрнул штору и отошёл. Ребята засмеялись, и все мы пустились в сторону Площади Фоузийе, чтобы сесть там в автобус и поехать к Университету.

Теперь, после того, как пришло письмо от братца Хамида, мы с Али успокоились. Мы прибыли на площадь. Мама говорила правду: сегодня там было намного больше армейских машин и солдат, чем в предыдущие дни. На том конце площади, перед кинотеатром «Майами»*, стоял двухэтажный автобус, а рядом с ним – огромная очередь пассажиров. Все с трудом в него втиснулись.

Мы тоже встали в очередь. Из-за множества народу двери автобуса не закрывались, но он тронулся в путь. Мы ждали несколько минут, но другого автобуса не было. Мы решили больше не медлить и идти пешком. И пустились в дорогу.

Махмуд спрятал в своей куртке краску-спрей зелёного цвета. Мы с Али тоже положили в карманы аэрозоли, которые купили несколько дней назад, а так как повсюду – на дверях и стенах – писали лозунги, нам приходилось раз в неделю покупать новый баллончик. По дороге мы говорили о Хамидрезе, и решили пойти проведать его все вместе. В итоге договорились, что после полудня отправимся к нему, когда будет приёмный час в больнице.

Когда мы пришли к повороту Шамиран, народу стало больше. На переулке Айатоллы Талегани несколько человек распевали лозунг: «Свободу политзаключённым!»

Немного далее, около улицы Бахар, один паренёк сидел на плечах у друга и что-то писал краской на стене. Ещё раньше кто-то написал красным: «Суббота. В Университете 67 погибших». Но эту надпись забрызгали чёрным цветом. И то, что было написано под ним, можно было заметить.

Мальчик, что был сверху, написал под ней: «Позор не закрасить краской».

По дороге всюду, где оставалось свободное место на дверях и стенах, мы писали лозунги и следили, как бы не появились солдаты и не увидели нас.

Предметом людских разговоров были вчерашние события в Университете и фильм, который показали вечером. Кто-то говорил, что обязательно зададут перца журналисту и ведущему. Когда мы прошли площадь Фердоуси, с удивлением заметили, что солдат стало заметно меньше. Те, кто шёл к нам с противоположной стороны, говорили, что перед Университетом опять многолюдно.

*Кинотеатр «Майами» – название бывшего раньше в Тегеране кинотеатра.

Мы чуть ли не перешли на бег, чтобы успеть туда побыстрее. Как только мы подошли к перекрёстку Пехлеви, увидели, что там царит страшная неразбериха. Будто все солдаты и машины, что вообще были, приехали туда. Посреди перекрёстка и на соседних тротуарах было полным-полно вооружённых людей. Мы отделились от толпы и с покорным видом прошли мимо солдат. Когда подошли к Университету, то увидели, что там-то как раз наоборот, никого не было. Около Университета в отличие от предыдущих дней, было спокойно, и не было даже армейских машин и солдат. Кто-то сказал, что всего полчаса назад все пошли в сторону улицы Пехлеви и бульвара.

Мы тоже пошли в сторону перекрёстка Пехлеви, к улице Весаль, где была автобусная остановка. Вытащили аэрозоли, подбежали и размашисто написали: «Смерть шаху!», «Смерть Шарифу Эмами!»

Али окликнул меня и сказал: «Торопись. Надо ещё успеть и в другие места».

Не успели мы сделать нескольких шагов, как вдруг послышался свист пуль со стороны перекрёстка. Мы подбежали. Начиная от улицы Весаль и до улицы Ках* было огромное скопление народа, и мы не смогли продвинуться вперёд. Говорили, что люди в конце улицы Ках атаковали один банк. И нам захотелось в любом случае попасть туда.

Невольно люди отделились друг от друга. Только мы с Али оставались вместе. Откуда-то спереди слышались странные звуки. Несколько человек забралось на крышу автобусной остановки, чтобы увидеть, что там происходит. И вдруг один из них спрыгнул вниз и сказал: «Нападение... пож... пожар...»

*Улица Ках (или Дворцовая улица) – теперешняя улица Палестины.

Люди напирали друг на друга в жажде увидеть самим. Мы с Али тоже с трудом могли сделать шаг, и вылезя из толпы, мы добрались до начала улицы Ках. Чуть впереди, рядом с перекрёстком, вовсю полыхал огонь. В начале улицы Ках в одном банке были выдернуты железные ставни и разбиты стёкла. Несколько молодых парней в спешке выволакивали из банка и бросали на улицу мебель и другие предметы.

Прошло всего несколько минут, и вот уже перекрёсток Ках был заполнен столами, стульями, креслами, различными банковскими бумагами. Кто-то кинулся в центр перекрёстка, к куче всякой утвари и бумаг. Затем присел и вытащил коробок спичек. Затем зажёг спичку и бросил под кипу бумаг. Потихоньку загорелся огонь. Парень встал и заорал: «Скажи – смерть шаху!»

Люди в один голос вторили ему. И снова раздался град пуль.

Банковские вещи сгорели в огне, и всё объял дым. Мы вместе с остальными пошли в сторону перекрёстка, туда, где было полно солдат. Люди на парковках и пешеходных путях грозили им кулаками и выкрикивали лозунги «Смерть шаху».

Это было словно вчерашний фильм, что показали по телевизору, и который воодушевил сразу всех, раз сегодня весь народ высыпал на улицу и кричал, стоя перед солдатами. Солдаты подняли дула своих ружей и без остановки палили в воздух. От звука стрельбы кто-то разбегался, а кто-то горланил: «Это же в воздух... в воздух...»

Солдаты стояли в замешательстве посреди перекрёстка. Дым от пожара занял всё пространство, начиная от улицы Ках и дальше. С конца улицы Пехлеви также слышался шум. Говорили, что беспорядками охвачена даже улица Тахте Джамшид. Стоя посреди толпы народа, мы посмотрели на магазин по продаже магнитофонной плёнки. Он был закрыт, как и многие другие магазины. Мы с Али и ещё целой группой народа находились перед парком, скандировали лозунги, а когда звук стрельбы становился громче, или нападали солдаты, мы бежали в парк.

Один юноша, которого я несколько раз видела перед стенами Университета, стал нашим главарём. Он бежал впереди нас и скандировал лозунги. И мы за ним.

На этот раз мы шли за ним до самого перекрёстка. И вдруг он с силой кинул в какой-то армейский джип обломок кирпича, что прятал у себя в кармане. В джипе с открытым верхом сидели двое солдат в касках. Обломок кирпича врезался прямо по центру лобового стекла джипа и разбил его.

После такого поступка все закричали: «Скажи – смерть шаху!»

Снова раздался звук стрельбы. Но на этот раз вместо того, чтобы кричать «Это же в воздух!» все кричали: «Бегите!... Бегите!...»

Солдаты снова прицеливались в людей. Мы побежали в парк и спрятались за елью. Издали послышался возглас «Нет Бога, кроме Аллаха», и мы поняли, что вновь есть раненые и погибшие.

Через полчаса мы вышли через заднюю дверь парка. Теперь стрельба прекратилась. Мы дошли до перекрёстка. Армейских машин и солдат заметно поубавилось. Однако улица Шахреза, начиная с перекрёстка в сторону площади 24 Эсфанда, куда ни кинь взгляд, всюду была объята пламенем и дымом. Мы пошли в сторону Университета. То был словно путь через ад. Кое-где на улице попадалась горящая мебель или другие предметы. Язычки пламени поднимались в небо из охваченных огнём банков и кинотеатров по дороге.

Так было до самой площади. Больше народ не поддавался контролю. Вчерашний фильм и сегодняшние жертвы – дети и подростки – причинили боль каждому сердцу. Разгневались даже те, кто не слишком принимал во всём этом участия.

Али сказал: «Пойдём вверх по улице Амирабад*». Оттуда сможем прямиком добраться до больницы.

*Улица Амирабад – ныне называется Улица Каргаре Шомали («Северный рабочий»).

Мы пошли вверх. Когда подошли бульвару, то увидели, что и в парке Фарах* стоит шум, и, как и вчера, машины скорой помощи, сигналя, мчатся в больницу. До больницы было рукой подать. Мы оба пустились бегом. А когда уже были во дворе, машина скорой помощи только-только подъехала. Открыли дверцы и двоих раненых перенесли на руках в больницу. Мы воспользовались всеобщей сутолокой и прошли прямо в отделение. Нас окликнула медсестра: «Куда это вы?»

Не поворачиваясь и не отвечая ей, мы побежали в палату. На каждой койке лежало по одному раненому, но ни один из них не был Хамидрезой. Один раненый лежал на месте Хамидрезы. Он с трудом приподнялся, и когда мы спросили у него, где нам найти Хамидрезу, ответил: «Сегодня утром в девять часов его отпустили. Пришли его родители и отвезли домой».

Али с удивлением посмотрел на меня. Мы вышли в коридор, подошли к столику дежурной по отделению медсестры. Никто на нас не обращал внимания. Все встревоженно занимались своим делом. Наконец кто-то ответил: «Да. Он пошёл домой. Там ему лучше. По крайней мере, безопаснее. Здесь вряд ли безопасно. Его придут сюда искать».

Мы вышли из больницы. Али спросил: «Сколько времени?»

Несколько дней назад он потерял в сутолоке свои часы. Я взглянула и сказала: «Половина первого».

Али спросил: «Вернёмся домой?»

Я с огорчением сказала: «Смотри, что творится. Как мы пойдём?»

Али сказал: «Мама тревожится».

Я согласилась и ответила: «Тогда пойдём со стороны улицы Карим хан».

Мы пустились в путь, и пошли сразу по прямой. На бульваре тоже был дым, огонь, полусгоревшие банки. Ещё большее скопление народа и шум были также около площади Вали Ахд. То и дело раздавалась стрельба и люди бежали то туда, то сюда. Гудящие машины скорой помощи мчались по направлению к больнице. Несколько человек высунулись из «Пейкана» и кричали: «Нужна кровь! Идите сдавать кровь!»

*Парк Фарах ныне носит название Парк Лале («Тюльпан»).

Услышав эти слова, мы с Али не стали медлить. Мы быстро пересекли площадь и прошли мимо солдат, бегом пустились на ту сторону площади, до улицы Вилла и отделению переливания крови. Там тоже стоял гам. Мы сели, дожидаясь своей очереди сдать кровь. Молодая медсестра взглянула на наши чёрные, закопчённые дымом лица, и сказала: «Нет, ребята. Только старше шестнадцати лет».

Али сказал мне: «Это она сама себе говорит».

Настаивая, мы улеглись на койки и у нас тоже взяли кровь. Затем нам принесли по пирожному и стакану апельсинового сока. Мы быстро всё съели и вышли.

С конца улицы Тахте Джамшид шла группа людей, скандирующих лозунги. Мы подошли к ним. Боже мой, что там было! Вся улица Тахте Джамшид от начала до конца была объята пламенем и дымом. Машины, сигналя, с трудом прокладывали себе путь вперёд. Мотоциклисты проделывали настоящие виражи посреди толпы.

Я со смехом сказала: «Али, а не мог бы ты взять у ага-Джавада один мотоцикл? Так бы мы смогли добраться всюду, куда нам нужно».

Али вместо ответа указал рукой вниз, туда, где находился офис нефтяной компании, и сказал: «Посмотри, что творится! Немного пройдём туда, а потом вернёмся сразу же домой».

Мы побежали туда. Напротив нефтяной компании тоже собрались люди. В огне горела мебель и бумаги. Мы прошли вперёд. На перекрёстке Тахте Джамшид было два кинотеатра, которые тоже горели. Именно там толпился народ. Они выволакивали предметы, били стёкла и скандировали лозунги. Мы тоже стали подпевать. Вдруг подкатили два джипа и один армейский грузовик и остановились на перекрёстке. Несколько солдат спрыгнули на землю, застигнув нас? словно внезапная смерть, и окружили. Командующий, произнеся несколько отборных ругательств, сказал: «Всех их в машины!»

Все люди ошеломлённо смотрели друг на друга. Солдаты с трудом побросали свои ружья за грузовиком. Но были и те, кто сделал попытку убежать. Машины наполнились людьми и поехали. Они объехали перекрёсток и стали двигаться вниз – в сторону перекрёстка Пехлеви. Я порядочно струсила и сказала Али: «Что же нам делать?»

За грузовиком было три-четыре солдата, что нас стерегли. Один из них покрепче завязал шнурок своей железной каски и сказал: «Молчать».

Машина добралась до перекрёстка, проехала на красный свет и поехала дальше. Улицы были по-прежнему погружены в огонь и дым. Али запротестовал: «Но мы-то что такого сделали?»

Солдаты не разговаривали. На перекрёстке Амир Акрам машина остановилась, словно путь дальше был закрыт. Один из солдат тихо сказал: «А ну поторопитесь! Вы, двое спереди, прыгайте вниз».

Мы лукаво посмотрели на того солдата. Те двое тоже молчаливо улыбнулись. Они быстро спрыгнули с грузовика на землю и машина снова поехала».

На перекрёстке Шах*, что был чуть подальше, я и ещё трое спрыгнули вниз и пустились наутёк, как вдруг джип, что ехал перед грузовиком, развернулся. Командир, заметивший, что происходит, направился в конец грузовика и толкнул солдат вниз, и там же, посреди улицы, дал им крепкую затрещину. Затем он сам спрыгнул с грузовика и через несколько минут две машины снова пустились в путь и быстро поехали вниз. Поражённая, я быстро-быстро бежала вслед за грузовиком и звала: «Али... Али...», но грузовик уже был далеко.

В изнеможении и отчаянии я будто приросла к тому месту, где стояла.

*Перекрёсток Шах теперь называется Перекрёстком Джомхури («Республика»).

Потом поневоле отправилась домой.

Вечером у нас дома снова начались пререкания и споры, как и семнадцатого Шахривара, в тот день, когда я одна, без Али, вернулась домой. Мать потеряла терпение, Сима огрызалась со мной, а Захра-ханум и Фахиме утешали маму. Ага-Джавад, который ещё до наступления сумерек отправился узнать что-нибудь об Али, ещё не вернулся.

Сима говорила: «Эта Лейла настолько плохая девчонка, что в конце концов принесёт этому ребёнку горе».

Захра-ханум упрекала меня и говорила: «Всему есть предел и мера. Зачем ты заставляешь свою несчастную мать так переживать?»

Я вся была в мыслях об Али и грустила. Когда пришёл ага-Джавад, уже стемнело. Он принёс новости – Али и ещё несколько человек отвезли в казарму «Багешах»*: «Нужно ждать до утра».

Мама говорила: «Сейчас военное правление. Как же мне вытерпеть до самого утра?»

Послышался звонок в дверь, и Гоухар-ханум – мать Хамидрезы – вошла в дом. С её приходом – а она была набожной женщиной – обстановка несколько улучшилась. Она утешила маму и сказала: «Как только все эти трудности окончатся, всё наладится».

Мама ответила: «Но только вот когда? Уже несколько дней продолжается вся эта резня».

До самого утра той ночью всем нам было тяжело. Ага-Джавад пришёл и сказал: «Я зайду сначала прямиком в магазин, а потом пойду искать Али».

До самого полудня примерно об ага-Джаваде не было известий. Только-только прозвучал азан на полуденную молитву, как показался Али: радостный и весёлый. А через четверть часа пришёл и ага-Джавад. И снова наш дом наполнился радостью и сочувствием соседей. Пришёл даже Хамидреза с перевязанной рукой и плечом.

*Казарма «Багешах» называется сейчас «Хорр».

Али стал центром всего общества и подробно принялся рассказывать, как их свезли в казарму «Багешах» и как их угощали кулаками, да пинками, и как потом отпустили, взяв с них обязательство.

Али был увлечён разговором, а я утешалась чтением письма от братца Хамида, что пришло вчера. Он писал, что его и многих других ребятах из их роты перевели в Казвин. Он спрашивал, как там все, и ещё несколько раз написал, чтобы мы были осторожны. В конце письма посылал большое приветствие ага-Джаваду, Захре-ханум и особенно их дочери Фахиме.

Прочитав письмо, я встала и подошла к окну. Высохшие листья яблони заполнили весь сад, и несколько воробьёв прыгали между листьев в поисках зёрнышек. Я задумалась о завтрашнем дне, и о послезавтрашнем, о том, что ещё будет.

После полудня мы с Али пошли пешком до площади Фоузийе и вскоре вернулись домой. Люди говорили, что сегодня весь Тегеран объяло дымом и огнём. Махмуд своей краской написал на стене дома ага-Шахпараста: «Тегеран. Красное воскресенье. 54 погибших».

6

Тринадцатого и четырнадцатого Абана*, когда стреляли в учащихся прямо перед самым Университетом, а в Тегеране случился большой пожар, обстановка значительно изменилась. Спустя неделю после того красного воскресенья, когда большая часть банков, кинотеатров, кабаре и торгующих выпивкой магазинов в Тегеране была подожжена, все улицы были заполнены сгоревшими предметами и мусором. Стены были покрыты чёрной копотью от дыма.

*Тринадцатого и четырнадцатого Абана соответствуют 4 и 5 ноября.

Понемногу городу возвращали привычный вид и очищали его. Шах выступил по телевидению, молился и плакал, приносил извинения из-за убийства учащихся. Но говорят же – «Раскаяние волка – только смерть», потому и извинения шаха не были настоящими. Всё это было лишь для отвода глаз, чтобы передать всю полноту власти военным. Он и сам говорил, что ради порядка и спокойствия будет избран новый премьер-министр. Потом был отправлен в отставку из-за всех тех убийств и разрухи Шариф Эмами, а вместо него пришёл старый армейский генерал по фамилии Азхари. Он всегда выступал по телевидению в полном параде, со всеми своими воинскими наградами и звёздочками, и по собственным его словам, он собирался вернуть народу порядок и покой. Народ же, хорошо знавший людей из правительства, не купился на эти слова и не признавал никого. Хороший духовный настрой людей с одной стороны, и воодушевляющие воззвания Имама – с другой, привели к тому, что демонстрации день ото дня становились всё более частыми и многочисленными.

После того, как Азхари стал премьер-министром, народ начал скандировать лозунг: «Мы говорим – шаха не хотим, нам премьер-министра заменяют. Мы говорим – осла не хотим, нам седло его меняют».

Так правительство действительно оказалось в трудом положении – что же делать с народом, единственными словами которого было требование ухода шаха?

И школы теперь официально закрывались, ибо никакая педагогика не могла контролировать учеников в школах. Да и никто больше не горел желанием учиться и читать книги. Всё это привело к ещё большим проблемам для правительства. Ибо вплоть до вчерашнего дня несколько миллионов детей – учеников начальной и средней школы, и даже студентов университетов были заняты уроками, но с тех пор, как в школах и ВУЗах прекратились занятия, все высыпались на улицы и переулки, и несли основной груз вершения революции.

Несколько дней Азхари занимался тем, что давал наставления и хотел своими цветастыми и слащавыми речами погасить народный гнев. Но когда увидел, что все слова его напрасны, словно вода в решете, вдруг показал свою кровожадную и мстительную сущность, что выглядывала из под его парадной форменной одежды с многочисленными звёздочками и орденами. И снова улицы заполнились солдатами и армейскими машинами ещё больше, чем прежде, и даже огромными танками.

Теперь уже город имел обличье войны. У каждого перекрёстка, на каждой площади стояли машины, заполненные солдатами, и ещё несколько танков. Стены некоторых улиц, особенно те, что прилегали к Университету, были изрешечены пулями.

Азхари, ещё более жестокий, чем все: с приведением к власти сурового военного правительства, силой пушек и танков он хотел всё кругом изменить.

Вновь начались уличные стычки, и то в одном, то в другом квартале мученически гибли подростки и молодые ребята. Но чем больше становилось погибших, тем сильнее нарастал народный гнев. Будто никто уже не боялся ни стрельбы, ни пушек, ни танков, и вместо того, чтобы бояться и бежать, люди выходили дать отпор солдатам и кричали лозунги: «Пушки, танки, пулемёты больше неэффективны, и у шаха нет другого пути, кроме самоубийства».

Подобно тому, как изменились характер и поведение народа, мы с Али тоже изменились, как и многие другие ребята. Я словно стала совсем другим человеком. Я чувствовала, что за эти несколько месяцев я стала старше на несколько лет и понимаю весь мир. Али тоже был таким.

Я больше не думала, что он прежний мальчишка, который вплоть до вчерашнего дня только и делал, что играл в игры да в футбол, или собирал фотографии футболистов. По-моему, Али стал мужчиной, большим взрослым мужчиной, с которым я могла вместе выходить.

Было начало месяца Азар*. Даже при такой зимней стуже и холоде народные демонстрации продолжались. Теперь почти все люди стали как один, подружились друг с другом и были добры. Соседи же больше всего были дружны и следили за тем, чтобы в такую стужу никто не остался без нефти**. Хотя снабжение домов нефтью оставалось неналаженным, но на удачу, при помощи молодёжи из каждого квартала всем её хватало. Больше уже у шаха и его правительства не оставалось сторонников, за исключением тех, кто сам был частью двора: прислужники, вроде ага-Шахпараста, и члены САВАК.

*Месяц Азар начинается 22 ноября.

**Нефтью раньше обогревали многие иранские дома, до того, как туда пришло газовое отопление.

В то утро мы стояли в начале переулка и поджидали Хамидрезу и Махмуда. Те двое пошли к фотографу в конце улицы взять копии воззваний. Наша работа заключалась в том, что мы делили воззвания между собой и затем шли к Университету. Таким образом, они уменьшались в объёме, и мы легко могли спрятать их под одеждой. Прошло какое-то время, а те двое так и не появились. И вдруг послышался шум и гам. Мы побежали в конец улицы. Перед дверью фотоателье стоял армейский джип. Владельцы магазинов с той стороны столпились вокруг него и смотрели на ступени и узкий коридор фотоателье. И тут мы увидели двоих солдат, держащих за руки ага-Табана, фотографа, и волоком тянущих его вниз. Их сержант, что шёл впереди, отпускал ругательства и тащил за воротник Хамидрезу и Махмуда. Владельцы магазинов в знак протеста вышли вперёд. Сержант закричал на них. Ага-Табан настаивал: «Отпустите же меня! Я ведь ничего не натворил. Или хотя бы отпустите, по крайней мере, этих двух ребят! Они пришли сюда за своими фотографиями».

Солдаты насильно усадили ага-Табана в джип, а сами сели с двух сторон от него. Сержант же дал Махмуду и Хамидрезе пощёчину и пинка, и сказал: «А ну, идите отсюда, ослята!»

Джип с трудом проехал сквозь толпу народа. Недовольные, мы вернулись в переулок. Соседи уже собрались и каждый из них высказывался. Хамидреза сказал: «Все притоны – подчиняются тому самому, Шахпарасту».

Ага-Джавад сказал: «Он как сова прочно держится на своём месте, и ещё к тому же он квартальный осведомитель».

А Махмуд в подробностях рассказал, что два-три раза видел его издали, когда тот караулил у фотоателье. Шахпараста теперь нигде не видно было. Он-то хорошо знал, какую кашу заварил, и, поджав хвост, смылся. И два-три дня не объявлялся в квартале.

В тот день с пустыми руками и без листовок мы пошли в Университет. Площадь перед Университетом вновь была полна народа, стоял шум да гам. В одном из факультетов проводилась фотовыставка – фотографии погибших.

Мы вышли из Университета на улицу. Тротуар перед книжными магазинами был многолюдным. Солдаты стояли там плечом к плечу. Али вдруг вспомнил, что утром положил в карман письмо братцу Хамиду, чтобы сунуть его в конверт и наклеить марку, и отправить по почте. Позавчера пришло второе письмо братца Хамида. После приветствий и справления о здоровье мамы и моём, он как и в прежних своих письмах, написал, чтобы мы передали особый привет семье ага-Джавада. Мы ему ответ написали, и особое приветствие передали от семьи ага-Джавада.

Вместе мы отправились в книжный магазин. Али спросил: «Ага, у вас есть конверт и марки?»

Продавец, занятый разговором с каким-то мужчиной, сказал: «Эй, да разве здесь почта?»

Его собеседник засмеялся и сказал: «Иди чуть дальше, на книжный развал, там есть лавка, торгующая канцелярскими принадлежностями. Может, и это там найдётся».

Мы пошли вниз – к книжному развалу. Али держал письмо в руках. Тут путь ему преградил один угрюмый сержант, который стоял у края тротуара, и решительно сказал: «А ну-ка стойте».

Мы оба поглядели на него. Сержант сказал: «Это что такое?» Листовка?»

Али ответил: «Да, вот, почитай», и протянул ему руку с письмом.

Сержант раскрыл письмо и бросил на него быстрый взгляд. Мы с Али молча улыбаясь, смотрели на него. От этого он ещё больше разозлился, отдал мне письмо и сказал: «Идите отсюда, бесстыжие дети!»

Мы вошли на книжный развал. Там было шумно. Посреди развала была колонна, вся расклеенная воззваниями. Кто-то вышел вперёд и наклеил на неё новое воззвание. Все столпились вокруг, чтобы прочитать это воззвание. И вдруг один из продавцов книг позвал меня: «Девочка, подойди!»

Я сказала: «Я?»

«Да!»

Вместе с Али мы зашли в книжную лавку. Он сразу, без предисловий перешёл к делу: «А ну-ка, вы ребята, революционеры?»

Али засмеялся и сказал: «Это каким образом?»

«Ну, тогда, значит, сообразительные и способные?»

Я спросила: «А как это?»

Он ответил: «Я вам дам одну работу. Выполните?»

Мы с Али переглянулись. Али спросил: «Что за работа?»

Мужчина сказал, сбавив тон: «У меня есть несколько новых листовок. Перед воротами на базар стоит солдат. Все они следят за нами, словно тени. Вынесите эти листовки наружу и распространите в Университете».

Али сказал: «Ладно, мы вынесем их».

Владелец магазина кивнул мне и сказал: «Ты как-нибудь спрячь их. Ты вызываешь меньше подозрений».

Я сказала: «Ладно».

Затем он поставил на прилавок стопку бумаг, обёрнутую газетами, а сам вышел наружу, встал перед дверьми магазина и сказал: «Я покараулю здесь, а ты поскорее спрячь их».

Я хладнокровно и осторожно положила стопку листовок под пальто и застегнула пуговицы. Затем мы вышли из магазина. Не успели мы выйти за ворота базара, как семь-восемь человек бросились на базар словно стрелы, выпущенные из лука, а за ними – пять вооружённых солдат. Те же, кто был на базаре, испугались, и все побежали в самый конец базара, чтобы выйти через боковую дверь, которая выходила на улицу. Но и та дверь была заблокирована снаружи. Перед ней стоял армейский грузовик и каждого сгребали и засовывали наверх. У нас не было ни пути назад, ни вперёд. Я крепко прижала оба локтя к животу, чтобы не рассыпать все листовки. В этой свалке я увидела владельца того самого книжного магазинчика, который с тревогой глядел на меня.

Мы с Али пустились бежать в один книжный магазин. Туда же забежали и ещё несколько человек. Высокий солдат зашёл туда и сказал: «Йаалла. Вон... вон...»

Те несколько человек, что были там, вышли, но мы с Али остались. Я невольно начала упрашивать: «Ради Бога, мы же ничего не сделали...»

Солдат жёстко взглянул на нас, вышел из магазина и порвал все листовки, что были внизу колонны, сбросив их на землю. Через несколько минут грузовики с солдатами уехали и базар опустел.

Мы тоже вышли с базара, и пошли в Университет. Перед факультетом искусств собралась большая толпа народа. Я вытащила листовки, и передали их в руки Али. Он разорвал газетную обёртку вокруг них и разбросал их в воздухе. И в мгновение ока все подхватили их.

Я сказала Али: «Здесь ничего нового не слышно. Пойдём, отправим письмо».

Мы пошли пешком из Университета в сторону перекрёстка Пехлеви. Я сказала: «Пойдём пешком домой. Около поворота Шамиран есть почта».

Али ответил: «Если не устанешь, то пойдём. Я и сам хочу взять новую магнитофонную запись из магазина, торгующего ими на перекрёстке».

Мы пошли вверх. Повсюду были солдаты и замечали даже малейшее передвижение. До конца улицы Ках всё было спокойно. Но в конце улицы Саба собралась толпа народа и вела разговор. В нескольких метрах поодаль, посреди перекрёстка, снова было полно солдат. Мы подошли к людям.

Один молодой человек рассказывал, что вчера вечером в их квартале – около Бахарестана – была большая стычка, в которой погибли двое и несколько человек были ранены. Он продолжал говорить, как вдруг с середины перекрёстка бегом к нему приблизились двое солдат и закричали: «Не собираться!... Разойтись!»

Люди не послушались, и тот парень выразил свой протест солдатам: «Что же, мы даже права поговорить не имеем?»

Солдаты вернулись на свои места, и через несколько минут начали стрелять в воздух по приказу своего командира, чтобы рассеять толпу. Это лишь разозлило народ. Парень подошёл на несколько шагов вперёд и заорал: «Солдаты – наши братья!»

Остальные вслед за ним стали подходить к солдатам и все вместе дружно скандировать: «Солдаты – наши братья!»

Солдаты перестали стрелять и посмотрели на людей. Командир закричал: «Не собираться! Отойдите!»

Все мы дружно скандировали: «Солдаты – наши братья!..» и подходили всё ближе, как вдруг командир, разозлившись, сделал знак солдатам. Но солдаты оставались в нерешительности и сомнении, и просто стояли и не двигались. Командир заорал на них. Двое-трое солдат с отвращением выстрелили в воздух и снова встали. Несколько человек из толпы запели хором: «Скажи – смерть шаху!..», когда командир выхватил ружьё у одного из солдат и выстрелил по людям. Все тут же бросились бежать, и прятаться в первой же попавшейся лазейке. Двое-трое полегли прямо на улице.

Выстрелами армейского командира было убито пять-шесть человек. Командир вернулся назад и сел в джип. Несколько солдат выстрелили в воздух. Мы бежали по улице Саба в сторону переулка. В конце переулка было крупными белыми буквами написано: «Тупик».

В те дни в конце большинства переулков писали это слово – «тупик», чтобы туда не вступали демонстранты и не попадались в руки солдат.

Но у нас не было выбора. Мы с Али и ещё несколько человек, которые тащили за собой двоих подстреленных, побежали в тот самый переулок-тупик. Ошалевшие, мы искали дорогу, как вдруг дверь одного дома открылась и пара среднего возраста – мужчина и женщина – попросили нас зайти внутрь. Мы вошли во двор. Он был чистый и опрятный. Женщина завизжала, увидев подстреленных людей, и бросилась в комнату. Одному человека пуля попала в ногу, а другому – в предплечье. Но оба они держались на ногах и сказали нам: «Это ничего. Не бойтесь».

Через несколько минут стрельба прекратилась. Один человек осторожно открыл дверь и выглянул в переулок, а затем вышел наружу. Мы раздумывали – идти нам или нет, когда он вернулся. С ним были ещё двое.

Мы все вышли наружу. На улице Саба стояла машина марки «Пейкан». Раненых уложили в неё, и машина поехала вверх. Мы снова пустились в путь, уже домой. По ту сторону моста Хафез на остановке стоял автобус, с него сходили одни пассажиры и входили новые. Али сказал: «Пойдём, сядем в автобус».

Я основательно проголодалась и утомилась, и потому согласилась. Мы сели в автобус и поднялись на верхний его этаж. Когда мы подъехали к Площади Фоузийе, на тротуаре собралось множество людей и скандировало лозунг для солдат, что стояли посреди площади: «Армия, ты принадлежишь нам, а не Америке!»

И солдаты тоже время от времени вторили лозунгам единичными выстрелами в воздух.

Когда мы пришли домой, я вспомнила про так и неотправленное письмо для братца Хамида. Али сказал: «Я сам потом отнесу его и отправлю по почте».

Вечером мы сидели перед телевизором и смотрели новости за ужином. Ведущий новостей передавал самые обычные известия из Ирана и из-за границы, точно не в нашем государстве каждый день на улицах убивают и ранят людей. Сима сказала: «Телевидение только для них самих и годится».

После новостей была весёлая иранская музыка. Мама встала, выключила телевизор и спросила: «Сколько осталось до месяца Мохаррама?»

Али ответил: «Десятое Азара* – первое число Мохаррама, через неделю».

Мама сказала: «Не думаю, что в этом году будет траурная процессия и шатёр с представлениями Ашуры. Да и что с мечетями творится?!»

Али ответил: «Вечером я слышал, что Имам сделал новое заявление о месяце Мохарраме».

Я спросила: «У кого-нибудь оно есть?»

Али сказал: «Нет. Но завтра-послезавтра его повсюду распространят».

Мы с Симой поднялись, чтобы идти спать. Мама поставила в одной комнате корси. В эти дни, когда нефти стало меньше, некоторые покупали угольный порошок и жаровню, и делали корси. Я спрятала ноги под корси, и очень скоро они согрелись, и я погрузилась в сладкий сон.

В полночь все вскочили от звонка в дверь. Мама зажгла лампу в комнате. Али надел свой пиджак и приготовился уже открыть дверь. Мы все переглянулись. Мама спросила: «Кто это может быть в такой час?»

Я бросила взгляд на настенные часы. Было без четверти четыре. Сима сказала: «Сейчас комендантский час».

Мама и Али вышли наружу через дверь в конце коридора. Али спросил: «Кто там?»

Голос с той стороны двери тихо ответил: «Али, это я. Открой».

*Десятое Азара соответствует 1 декабря.

Мать положила руку на сердце и сказала: «Хамид!»

Али открыл дверь. Братец Хамид расшнуровал свои ботинки перед дверью в коридор, снял их, и все вошли в комнату. Мама постоянно целовала Хамида в лицо. И мы с удивлением взирали на него.

Братец Хамид поцеловал нас и расспросил, как мы поживаем. Мама спросила: «Как это ты ушёл в увольнительную? Говорят, что в такие дни ни одному солдату не дают увольнительной».

Братец Хамид снял шапку, провёл рукой по своим коротким волосам и со смехом сказал: «А мне никто и не давал увольнительной. Я сам её дал себе».

Али с восторгом сказал: «А, так ты, значит, дезертировал?»

Сима тревожно спросила: «Братец, а не придут ли теперь за тобой?»

Братец Хамид рассмеялся и сказал: «Не бойся. Мы крепко запрели дверь дома».

Я вперилась глазами в рот братца Хамида и настаивала, чтобы он поведал нам о том, как сбежал. И той ночью мы не спали до самого утра, а братец Хамид, как всегда, затейливо и подробно нам всё рассказал.

На нём была тёмно-синяя форма. Он сказал: «Это не моя одежда. Она принадлежит одному из офицеров в гарнизоне. В гарнизоне тоже такое происходит! Листовки каким-то образом доходят и до солдат, и это выше разумения некоторых. Я и ещё несколько ребят раздавали эти листовки в гарнизоне по рукам. В Казвине, как и в Тегеране, подняли шум. Слава Богу, я пока даже на улице не сделал ни одного выстрела в воздух. Вчера вечером один из солдат сообщил мне, что один человек – из числа доносчиков – пошёл и обо всём доложил командиру гарнизона, выдав ребят как бунтовщиков. И сегодня вечером один из офицеров позвал меня. Я думал, речь идёт о наказании, аресте и всём таком, но увидел – ан нет! Он и сам оказался революционером. И сказал – если сегодня ночью не уйдёшь отсюда, то завтра тебе достанется по первое число, и подведут под военный трибунал. Короче говоря, подумав хорошенько, я придумал план. При первой же благоприятной возможности он снял с себя форму и отдал мне вместе с документом об увольнительной. Сказал, что его никто не подозревает, и он ответит, что тот упрямый солдат украл его одежду из казармы, а сам сбежал.

Я медлить не стал. Попрощался с ребятами и сказал, что сегодня вечером мы уходим, а вы завтра уходите, так как Имам попросил солдат дезертировать.

Короче говоря, вечером я надел офицерскую форму, взял табель с увольнительной и пошёл к воротам гарнизона. Ночной вахтёр гарнизона взял мой документ и сличил имя на нём и на моей форме, и сказал: «Счастливо».

Я спокойно прошёл пятьдесят метров, а как только отошёл подальше от гарнизона, пустился в бегство. И в конце концов запрыгнул в одну машину и приехал сюда!»

Мы наслаждались рассказом братца Хамида, но и удивлялись. Я одобрительно глядела на него и в глубине сердца гордилась тем, что у меня есть такой брат.

На следующий день братец Хамид не выходил из дома, и многие соседи, в том числе семейство ага-Джавада, приходили посмотреть на храброго солдата-дезертира.

Мама беспокоилась оттого, что если ага-Шахпараст увидит Хамида, и разнюхает что к чему, то задаст ему задачку. И потому она советовала ему совсем не выходить из дому.

Но братец Хамид со смехом отвечал: «Мама! Здесь даже хуже, чем в казарме. Я разве за тем пришёл, чтобы выходить?»

Ага-Джавад тоже говорил: «После событий того дня, когда схватили ага-Табана, соседи расквитались с ага-Шахпарастом. И не думаю, что у него теперь хватит смелости для доносов. И в эти дни, когда многие солдаты дезертируют, многие ребята стригутся наголо, так что на улице и не разберёшь, кто перед тобой – солдат-дезертир или нет».

Так и случилось, что братец Хамид вернулся к нам, и мы с Али подали ему письмо, предназначенное для него же. И с тех пор мы уже все втроём выходили из дома на демонстрации.

7

Прошло три-четыре дня после возвращения братца Хамида домой и его дезертирства из казармы. К счастью, за эти три-четыре дня никаких осложнений не произошло. Братец Хамид говорил: «Все офицеры-революционеры дали слово спрятать моё личное дело, чтобы никто не смог узнать мой адрес».

Разумеется, как говорил ага-Джавад, число дезертиров увеличилось, и при всех тех проблемах и трудностях, которые в эти дни испытывала армия, она совсем не могла отправиться искать дезертиров в том или ином городе.

С наступлением Азара холода и стужа усилились, и жители кварталов стояли в длинных очередях там, где продавали нефть. И в нашем квартале это место также было многолюдным. Ага-Реза, местный продавец нефти в квартале, сидел за прилавком магазина и смотрел на людей одним глазом, а другим – на улицу, куда должны были привезти бак с нефтью.

В конце концов, при помощи подростков нашего квартала проблема с раздачей нефти и длинными очередями, отнимавшими у людей большую часть времени, была разрешена. Семь-восемь парнишек, среди которых были также Али и братец Хамид, стали заниматься раздачей нефти. И больше не было необходимости каждому приходить со своим резервуаром в руках и выстаивать в очереди. Они забирали резервуары у всех соседей и по порядку расставляли их на тротуаре друг за другом. Затем протягивали длинную верёвку, которой связывали резервуары, и как только привозили нефть, ага-Реза с их помощью наполнял их, а потом уже начиналась основная работа парнишек. Каждая группка ставила на повозки ага-Резы резервуары и везла их от одного конца переулка к другому, звоня в каждую дверь и вручая каждому полный резервуар с нефтью.

Ага-Реза, также как и остальные жители квартала не питавший симпатий к ага-Шахпарасту, артачился, как осёл, и говорил: «А вот этому я нефти не продам».

Ага-Шахпараст теперь, когда ситуация изменилась, и демонстрации усилились, начал понимать, что его дорогой шах не такой уж и монарх, и в отличие от прежних месяцев он стал молчаливее и неразговорчивее, больше уже не осмеливаясь выходить в переулочек и стоять там, разглагольствуя о достоинствах и милостях его хозяина, или разговаривать с местными мальчишками, не давая им расписывать стены его дома лозунгами. Он напоминал раненого медведя, который рычит в сердцах, но голоса его не слышно.

Прошло несколько дней. Стужа и мороз продолжались. Но ага-Реза держался своих слов и приговаривал: «Для него нефти нет!»

Ага-Джавад и ещё несколько человек говорили ему: «Даже если он и доносчик, но жена-то его и ребёнок что такого сделали? Богу не по душе, чтобы и они дрожали от холода».

И наконец решили, что если ага-Шахпараст попросит нефти, то сам должен пойти в фотоателье в конце переулка и попросить прощения перед местными лавочниками у ага-Табана, который через несколько дней вернулся с синяками на опухшем лице, после того как его освободили.

Из-за нефти ага-Шахпараст, а ещё что важнее – ради спасения собственной души, которая постоянно была под подозрением, сдался и пошёл и сделал всё то, о чём говорил ага-Реза. И после его извинений с тех пор нефть доставляли ему до самого порога.

Настали такие же дни, как и раньше. Дни приходили и уходили. С демонстрациями, стрельбой, ранеными и погибшими людьми. Оставалось всего несколько дней до наступления месяца Мохаррам. Но в этом году, в отличие от предыдущих лет, в квартале ничего не было слышно о нём. Каждый год, за неделю до наступления Мохаррама, молодёжь приносила все принадлежности и утварь для устройства траурных шатров и церемоний, и все с помощью членов семьи ага-Даури, у которого был просторный двор, готовили место для установки шатра. Прикрепляли несколько длинных деревянных свай от одной стене к другой, и расстилали большой шатёр на них. Шатёр застилали чёрной тканью и развешивали в переулках чёрные траурные флаги с надписями об Ашуре и Мохарраме. В несколько рядов натягивали цветные лампы-гирлянды, а над притолокой дверей вешали чёрные куски ткани, на которых было написано: «Нет Бога, кроме Аллаха», а внизу ещё и «Траурная группа молодёжи квартала Даури».

А тем временем женщины квартала тоже начинали трудиться. Все друг другу помогали: мыли самовары, чайники, стаканы, наполняли сахарницы сахаром и приукрашивали шатры. За одну ночь, оставшуюся до первого Мохаррама, начинался траур.

Братец Хамид, бывший членом молодёжной траурной группы, говорил: «Так не годится. Разве можно позволить, чтобы в дни траура по Хусейну не было плача, траурного пения и битья в грудь? Нужно в любом случае провести траурную церемонию».

Ага-Джавад отвечал: «В этом году сказали, что любой квартал, который захочет проводить траурную церемонию, устроить траурное шествие, должен идти в местный полицейский участок и получить разрешение».

Наконец молодёжь решила, что будет устраивать траурную церемонию. И потому несколько человек пошли в полицейский участок на площади Жерья за разрешением, и конечно, написали обращение и дали обязательство, что кроме траура по Хусейну ни о чём другом в шатре говорить не будут! И что церемония завершится до девяти часов, когда начинается комендантский час.

Со следующего дня настроения в квартале стали снова такими же, как и в прошлом году. В течение двух дней всё было подготовлено. И в канун пятницы начиналась первая ночь траура. Церемония траурного чтения и песнопения начиналась в половине шестого вечера, и через некоторое время после начала самобичевания и распевания траурных песен пришёл чтец, прочитал элегию, и ушёл. Где-то в половине девятого церемония в шатре закончилась, и все разошлись. С самого начала церемонии и до конца у входа в шатёр на переулке стояло двое караульных.

На следующую ночь, когда начинался Мохаррам и было десятое Азара, церемония чтения траурной элегии в шатре окончилась даже раньше. Молодёжь по заранее намеченному плану взяла цепи, выстроилась в ряд на переулке и пустилась бичевать себя. Как бы караульные не пытались помешать им, те и в ус не дули. Акбар – молодой человек, обладавший красивым голосом – начал петь, как и в прошлом году: «Верный знаменосец, мой храбрый мученик...»

Группа перевела дух и направилась к площади Фоузийе. Мальчишки помоложе несли впереди них чёрные и зелёные траурные флаги и знамёна, вращая ими. Мы тоже пошли вслед за группой. Площадь была заполнена солдатами, и было также несколько грузовиков и три больших танка.

Всеобщее внимание было привлечено этой траурной процессией. И теперь уже все выкрикивали: «Хусейн... мученик Хусейн...!»

Группа не обошла ещё всю площадь, как вышли два высоких армейских чина.

Ага-Джавад, братец Хамид и ещё несколько человек начали говорить с этими офицерами. Уж и не знаю, что там случилось, и что такое они им сказали, как вдруг послышался крик одного из тех офицеров, который звал солдат. И солдаты начали разгонять группу. Потихоньку траурные песнопения стихли, группа распалась и беспорядочно вернулась обратно в свой квартал.

В шатре разгорелся спор. Рухани – один молодой человек, сидевший в шатре, подошёл к ручному громкоговорителю и начал выступать. Постепенно слова его стали меткими и остроумными, перейдя к теме правительства и состояния народа. Патрули, дежурившие у входа, вошли внутрь и предостерегли его, но он так же громко продолжал: «Мы все должны высыпать на улицы и провести траур. Разве мы не община Посланника Божьего? Разве мы не последовали отца Абдуллы*? Мохаррам – месяц победы крови над мечами. И разве Хусейн и его сподвижники боялись острых пик и мечей, чтобы мы боялись пуль, ружей и танков?»

*Абу Абдулла – нарицательное имя Пророка Мухаммада, являвшегося отцом двух сыновей – первого, Абдуллы, и второго – Ибрахима, и потому его нередко именуют также этим именем, чтобы не произносить его настоящего имени всуе.

Знаю, что некоторые слова, сказанные молодым Рухани, относились к листовкам Имама по случаю наступления Мохаррама. Я и сама их читала. Один из караульных встал перед дверью, а другой ушёл. Молодёжь быстро собрала всё в шатре, а Рухани подвёл итог своим словам. Было около восьми, когда вдруг тот караульный, что уходил, вернулся с несколькими солдатами и двумя сержантами. Среди людей началась суматоха. Они уже почти подошли к дверям шатра, как всё вокруг почернело, словно уголь, и сверкнула молния. В шатре были мужчины и мальчики. По шуму, производимому солдатами, было понятно, что они рвутся внутрь шатра. Внезапно послышался голос, произнёсший: «О Хусейн! ... о Хусейн!...» Женщины, стоявшие перед входом в шатёр в переулочке, начали визжать и плакать. Кто-то из мужчин поджигал спички. Не знаю, откуда вдруг нашлось несколько ламп и фонарей, что шатёр стал наполовину освещённым. Солдаты завязали драку с мальчишками и всё подряд сбрасывали на землю. Мальчишки выбегали наружу по несколько человек и становились в переулочке. Через несколько минут вышли также солдаты. Их командир сдёрнул с домов чёрные знамёна с надписями, порвал и закричал: «Никаких шатров! Вы устроили посмешище из религии и Имама!»

После ухода солдат молодёжь собрала разбитые стаканы и порванные по приказу командира чёрные ткани, свернула ковёр в шатре.

Было раннее утро, когда весть о том, что произошло прошлой ночью, распространилась повсюду. Мы думали, что только в нашем квартале было известно о том, что армия вступила в конфликт с участниками траурной церемонии по Хусейну, не обращая внимания на то, что вчера вечером людей убивали на улице Сарчашме. И новость о вчерашних убийствах распространялась повсюду со скоростью молнии. Братец Хамид прямиком отправился к Сарчашме, и часа через три-четыре вернулся. Он говорил: «Вчера ночью на Сарчашме устроили настоящее зверство. Эх, вот если бы и мы туда пошли!»

И со слов тех, кто вчера вечером унёс с источников ноги по добру-по здорову, он рассказывал, что около ста человек погибло, и вся улица была заполнена ботинками, чадрами, шлёпанцами. Он говорил, что край тротуара из-за избытка крови погибших и раненых весь окрасился в красное.

Известие о схватках армии с траурными процессиями в первую же ночь Мохаррама на Сарчашме зажгло ещё больший гнев в народных сердцах. И в тот день до самого вечера повсюду до ушей доносились скандируемые лозунги и стрельба.

Настала вторая ночь месяца Мохаррам. Теперь уже шатёр в нашем квартале был убран, а переулок был пустынным и тихим. Было примерно девять вечера. Прошло полчаса, как отключили электричество. Мама волновалась за братца Хамида, который всё ещё не вернулся домой. Сима в волнении сказала: «Через несколько минут начинается комендантский час. Ну до чего же беспечный этот братец Хамид».

Мы уже поужинали, и мама еду для братца Хамида положила в небольшую кастрюлю в печку. Мы с Али вышли из комнаты. Али вытащил из кармана недавно купленный малюсенький электрический фонарик и сказал: «Лейла, пойдём?»

Я ответила: «Да. Сейчас начнётся ужё».

Али зажёг свой фонарик и его свет осветил ступени.

Я взяла его под руку, и мы вместе поднялись по ступеням на верхний этаж. В конце коридора второго этажа начинались узкие маленькие ступени на крышу.

Али пошёл впереди, а я за ним. Мы открыли дверь на крышу, и вышли туда. Было очень холодно. Небо было облачным и дул холодный ветер. Я съёжилась в своём пальто. Мы оба пошли в сторону террасы и сжались. Я сказала Али: «Будь осторожен. Не урони фонарь».

Али приподнялся в темноте и посмотрел на другие крыши. Он хотел увидеть, пришли ли остальные; но ничего пока не было понятно.

Люди совсем недавно решили выйти на крыши домов и кричать оттуда «Нет Бога, кроме Аллаха», а также скандировать лозунги. На площади Фоузийе и на соседних улицах рядом с солдатами, танками и пушками поставили ещё и огромные прожекторы. Мы сами ходили туда вечером и видели это. Прожекторы, которые постоянно вертелись, ночью светились. Своим мощным светом они освещали окрестные дома и крыши. Тогда они легко опознавали, кто залезал на крышу и скандировал лозунги.

Я взяла у Али фонарик и прицепила к своим наручным часам. Было ровно девять. И в этот момент дверь дома открылась. Мы прошли к самому краю крыши и заглянули во двор. Там был братец Хамид, который примчался бегом домой. Мы снова вернулись на террасу.

Али сказал: «Думаю, все уже пришли».

Я ответила ему: «Хорошо. Тогда начинай, а там ясно будет».

Али сел на колени, сложил руки у рта и закричал: «Аллах велик...»

И тут же другой голос ответил ему: «Аллах велик...» – то был голос Махмуда.

А затем вступил Хамидреза: «Нет Бога, кроме Аллаха», и ещё несколько человек ответили ему.

Постепенно голоса набирали силу. Отсюда и оттуда до самых небес раздавалось: «Аллах велик» и «Нет Бога, кроме Аллаха». Вдруг мощный свет на одной крыше осветил конец переулка. Мы оба сжались. Свет покружил-покружил и исчез. Али сказал: «Не бойся. Свет не дойдёт до нашей крыши».

Мы начали снова и оба закричали: «Аллах велик...», а остальные вторили нам. Прошло несколько минут. Мы заводили, а остальные продолжали. Они начинали, а мы заканчивали. Многие голоса доносились издали и были нам незнакомы. Но это было неважно, ибо на устах у всех нас было одно и то же. Затем загремел лозунг «Смерть шаху». Мы с Али время от времени дышали на ладони и снова кричали: «Скажи – смерть шаху...»

Внезапно со двора послышался голос женщины, которая в тот вечер была в гостях у наших соседей сбоку: «Эй, девочка! Спускайся. Ты что, хочешь своих маму или папу сделать шахами, что так высоко залезла и кричишь?!»

Мы оба припустили от смеха. Я громко сказала: «Ни то, ни другое. Нам шах совсем не нужен...»

Женщина заворчала: «Нет у них порядочного старшего, так они творят, что хотят: залезают на наши крыши и мучают нас. Да разве вчера вечером вот не поубивали всех?»

Али сказал: «Вот и ещё одна многое о себе возомнила».

Я со смехом сказала: «Не дай Бог, чтобы она была родственницей ага-Шахпараста!»

И в ответ той женщине со всех крыш, однин за другим, послышалось: «Скажи – смерть шаху... скажи – смерть шаху...»

Мы сменили лозунг и уже начали скандировать: «О Хусейн», «О мученик», когда братец Хамид залез на крышу в три погибели и сел рядом с нами. Он уже поужинал и вступил на арену сражения со свежими силами, и потому начал скандировать заново: «Аллах велик...», «Скажи – смерть шаху...»

Прожекторы повернулись в нашу сторону ещё несколько раз и осветили некоторые крыши. И вдруг послышались голоса снизу: «Аллах велик». Братец Хамид подошёл к краю крыши и посмотрел на двор. А потом сказал: «Пять или шесть человек скандируют лозунги в конце переулка».

Али спросил: «Они из нашего квартала?»

Братец Хамид ответил: «Не знаю...», но уже через мгновение сказал: «Да. Я понял, это наверняка студенты. Ведь у них щипцовая крыша и они не могут залезть наверх».

По предложению братца Хамида мы спустились вниз. Али позвал остальных выйти в переулок. Мы пошли к дверям. Предположение братца Хамида оказалось верным. Это были студенты, дом которых был в самом конце переулка. Наш узкий переулочек в конце раздваивался, и оба конца его представляли собой тупики. В тупике слева был большой двухэтажный дом, в котором было около пятнадцати комнат. Владелец дома, живший в другом доме, по низкой цене сдавал комнаты студентам.

Братец Хамид тоже пошёл в конец переулка и встал рядом со студентами. Постепенно открылись одна за другой двери домов, и те, кто был на крышах, спустились вниз, в переулок. Женщины и девочки тоже встали около дверей своих домов.

Студенты снова заголосили: «Аллах велик», и эти звуки заполнили весь переулок. И тут вдруг в темноте все, кто был в начале переулка, побежали в самый конец. Так как двери были открыты, то каждый бросился туда. Братец Хамид сказал: «Это были два армейских джипа».

Мы притихли. Послышался звук удаляющихся джипов. И снова все осторожно высыпали в переулочек, и уже через несколько минут снова скандировали вовсю лозунги. Через десять минут, когда джипы вернулись, все опять бросились наутёк. В начале нашего переулка проходила улица, которая с одного конца упиралась в улицу Низамабад, а с другой вела в сторону площади Фоузийе.

Солдаты, искавшие, кому же принадлежат голоса, сидя в джипах, приезжали с одной стороны улицы, и уезжали на другую. Они ездили по кругу, но ничего, кроме темноты и тишины не обнаруживали. Понемногу мальчишки осмелели. Вся эта борьба да побеги подзадоривали их. На этот раз они вышли на несколько шагов дальше начала переулка. Я тоже вышла и встала в начале переулка. Мы как раз скандировали лозунги, когда с верхней стороны улицы показался свет от фар. Все мы бросились врассыпную и побежали в переулок. Переулок был узким, и в такой темноте никто не мог хорошо разглядеть даже собственные ноги. Все пихались, и всех пихали.

Мама и Сима вышли из-за двери, и несколько человек запрыгнуло в наш двор. Братец Хамид сказал мне: «Больше не выходи в начало переулка. Будь здесь, перед дверью. Переулок узкий, и тебя толкнут».

Я ответила: «Ладно».

Мальчишки снова вышли в начало переулка. Мы же стояли перед дверьми. Захра-ханум и Фахиме тоже пришли к нам.

Мальчишки снова начали скандировать, а мы вторить их лозунгам. На этот же раз, как потом рассказал нам братец Хамид, небольшая группка в начале переулка скандировала лозунги, а он сам вместе с несколькими студентами вышел немного вперёд, и вдруг заметил в темноте пару-тройку человек, которые продвигались на цыпочках, словно тени, вперёд. У них было что-то в руках, и двое прикрывали голову. Братец Хамид всё понял в мгновение ока и громко закричал: «Убегайте! Убегайте!», и все, подталкивая друг друга, суетливо бросились в переулок. А братец Хамид и студенты – за ними, самыми последними.

Но шансов было очень мало. Ибо в течение нескольких мгновений весь переулок сотрясли страшные звуки пулемётной очереди, и огонь от обстрела осветил всё тёмное пространство переулка. В воздухе раздались чьи-то стоны и крики.

Мы уже запрыгнули во двор, и как поражённые, застыли на своих местах, умирая со страху.

А дело было в том, что военные, сделав несколько кругов на джипе, догадались, что шум исходит с нашего переулка. И потому они в темноте и без машины пробрались внутрь и быстренько поставили в начале переулкаРазве на трёх подставках пулемёт, и начали стрелять.

Каждый бросился в тот дом, до которого смог добежать. Мы же, друг за другом, тоже прыгнули во двор. Последним был братец Хамид, который крепко закрыл дверь за собой. С переулка слышались чьи-то голоса, которые стонали: «Ой, ой, Боже...»

Мы не знали, кто это. Мама нас в спешке проводила в комнату, задёрнула штору и зажгла фонарик с очень слабым светом. В нескольких метрах от нас послышался звук пулемётной очереди. И все, дрожа, прислонились к стене комнаты. Пришёл также и братец Хамид и тревожно поглядел на всех нас. Он словно хотел быть уверенным, что все мы на месте, живы и невредимы. Только Али не было.

Он наверняка прыгнул во двор кого-то из соседей. А может быть именно он и издавал стон. Но нет, тот голос не принадлежал Али.

Братец Хамид прислонился к дверям комнаты. Именно в этот момент я заметила, что он прикладывает руку к своему боку справа и от сильной боли кусает губы. Я закричала: «Братец Хамид!»

Все посмотрели на него. Братец Хамид вытащил руку из-под куртки и вдруг из его бока хлынула фонтаном кровь. Он снова вонзился руками в бок и уселся на полу. Из-под его пальцев текла кровь. Мать громко вскрикнула: «О, Хусейн!», а Фахиме и Сима завизжали. Захра-ханум, запинаясь, произнесла: « Чт... что произошло, ага-Хамид?»

Братец Хамид заскрежетал зубами и с трудом ответил: «Ни... ничего такого».

Сима начала громко кричать: «Ой!... его подстрелили...»

Язык у меня онемел от страха, и с трудом я выговорила: «Братец...»

Сима всё ещё визжала, а братец Хамид сделал знак рукой, чтобы она замолчала. Но она не замолкала. Я в ярости вышла вперёд и непроизвольно пнула её. Она подалась назад и упала на кровать. Я сказала: «Хватит. Ты только и можешь, что визжать. Они сейчас ворвутся в наш дом и схватят братца Хамида...»

Сима замолчала и себе под нос стала стонать и причитать. Мы словно растерялись и не знали, что же нам делать. Но братец Хамид даже в таком состоянии был собраннее нас всех, и сказал: «Принесите какое-нибудь одеяло... чадру...»

Мама порыскала и принесла одеяло, что было на постели. Захра-ханум скомкала его и приложила к боку братца Хамида. Но это не помогло. Оно тоже было всё в крови. Захра-ханум сказала: «Лёд... принесите лёд».

Я побежала к холодильнику и только тогда вспомнила, что на улице холодно, а формочек для льда у нас нет.

Фахиме, плача, говорила: «Сделайте-ка одну вещь. Отведите его в больницу... Он же умирает...»

Братец Хамид, падая без сознания, моргнул и сказал: «Не бойтесь... ничего такого не случилось...»

Я сказала: «Мне может пойти известить соседей? Ага-Джавада..?»

И бросилась во двор. Снаружи было темно и только что начало моросить. Я осторожно приоткрыла дверь и со страхом выглянула наружу. В переулке было темно и безлюдно. И вдруг в начале его зашевелилась какая-то тень. По-моему, это был солдат с ружьём на плече. Я быстро захлопнула дверь и прошла в комнату.

От волнения и злости я кусала себе пальцы. Братец Хамид распростёрся на полу, и всё вокруг него было залито кровью. Остальные же в остолбенении плакали. Мне пришла в голову одна идея. Я побежала и по лестнице поднялась на крышу. Я прошла на крышу соседнего дома, а потом ещё прыгала по двум-трём другим крышам, которые были и низкими, и высокими. И теперь я оказалась на крыше дома Наргес-ханум. Дверь на крышу её дома оказалась открытой. Я хотела спуститься вниз. Но у них не было лестницы. Вместо неё была стремянка, приставленная к соседней стене. В растерянности и слезах я нагнула голову и крикнула: «Наргес-ханум ... Наргес-ханум... ради Бога, приди к нам на помощь... братец Хамид умирает».

Наргес-ханум была больничной медсестрой. Много времени не прошло, и вот она, удивлённая, пришла и нашла меня в темноте. Муж помогал ей, и оба они залезли по стремянке наверх. Наргес-ханум взяла с собой кое-какие вещи. В спешке мы вернулись тем же путём, по крышам. Теперь уже братец Хамид лежал, а остальные ещё громче причитали и стонали. Наргес-ханум выпроводила всех из комнаты со словами: «Освободите комнату и поскорее принесите воды».

Я побежала и наполнила большой чайник водой комнатной температуры, поставила его на плиту. Мама также бросилась и принесла из ванны большой таз. Снова мы пошли в комнату. Вылили тёплую воду в таз. Наргес-ханум разбросала свои вещи вокруг и быстро перевязывала раны бинтом. После нескольких минут осмотра она сказала: «Ничего серьёзного. К счастью, пуля не застряла в теле, она прострелила спину и вылетела через бок наружу».

Я посмотрела на бок братца Хамида. Всё ещё шла кровь и висела часть плоти. Я закрыла рукой рот, чтобы не закричать. Братец Хамид тихо стонал. Наргес-ханум быстро делала свою работу окровавленными руками. Наконец она перевязала рану и сказала: «Это уже работа врача. Но нужно потерпеть до утра, пока не окончится комендантский час».

Мама заплакала и сказала: «Но ведь мой ребёнок до утра не доживёт».

Наргес-ханум ответила: «Нет. Будь уверена. Тут нет ничего серьёзного», и посмотрела на часы со словами: «В шесть часов комендантский час окончится. Осталось всего ничего. Я здесь сама останусь до утра». Потом она ввела братцу Хамиду ампулу успокоительного.

Постепенно стоны братца Хамида прекратились, и он спокойно заснул. Через полчаса показались Али и Хамидреза. Они тоже пришли по крышам. Оба удивились, увидев братца Хамида. Но, заметив знаки Наргес-ханум, ничего не сказали и замолчали. Мама посмотрела на Али и вдруг сказала: «О. Абульфазль! А с тобой-то что?»

Одна штанина у Али была в крови, а щиколотка перебинтована. Али сказал: «Не бойся, мама. Ничего не случилось».

А Хамидреза сказал: «Пуля прошла мимо его ноги, соскоблила только немного плоти».

Наргес-ханум сняла повязку с ноги Али и осмотрела рану. Ничего серьёзного не было, только внизу щиколотки была небольшая рана, порез. Наргес-ханум обработала и перевязала рану Али.

Хамидреза сказал: «Бедненький студент – в него попало семь-восемь пуль в самую поясницу. Если бы ага-Джавад во-время не оттащил его в сад, то его утащили бы сами солдаты».

Наргес-ханум в беспокойстве спросила: «Семь-восемь пуль? Где он сейчас?»

Али ответил: «Если нельзя было бросить, он умирал. По крыше его перетащили в дом ага-Алави. Он его положил в багажник своей машины. Его жена и мать Хамидрезы сели в машину, и под тем предлогом, что жена ага-Алави рожает, поехали в больницу».

Фахиме сказала: «Дай-то Бог, чтобы они добрались до больницы, и солдаты не чинили им какую-нибудь пакость».

Наргес-ханум засмеялась и сказала: «Интересная идея! Да поможет ему сам Бог!»

С самого вечера и до утра мы без сна сидели рядом с братцем Хамидом. Пришёл также ага-Джавад. Все мы с удивлением взирали на Али и многократно благодарили Бога за то чудо, что свершилось, и за то, что пуля прошла мимо, не задев его.

Волосы на голове Али растрепались и пообгорели. Ага-Джавад приговаривал: «Без сомнений, над его головой пролетела пуля и подожгла его волосы. Если бы, не дай Бог, пуля прошла на сантиметр ниже, что бы тогда было?»

В шесть часов утра, когда комендантский час окончился, братца Хамида отвезли в больницу. Как и говорила Наргес-ханум, пуля вышла из тела, и к счастью, он был невредим. Вечером братца Хамида привезли домой.

Но того подстреленного студента в тот же день прооперировали в больнице Джорджани. Наргес-ханум сказала: «Бедный! Ему изрешетили все кишки, и нужно делать операцию ещё пару раз».

Та ночь была третьей ночью месяца Мохаррам. Снова с крыш разносилось: «Аллах велик». Я глядела на тёмный двор из окна. Пруд без воды и яблоня, засохшая и без листьев. Будто та яблоня тянула к небу свои голые ветви и молилась за людей.

Мы с Али тихо и бесшумно поднялись вверх по лестнице, и наши голоса громко стали вторить другим в унисон: «Аллах велик...»

8

Прошла первая неделя месяца Мохаррам. Днём все люди высыпали на улицу, скандировали лозунги перед Тегеранским Университетом. А по ночам с крыш раздавался лозунг «Аллах велик». Но и Азхари увеличил количество солдат и оружия. Теперь уже не было ни одного квартала и ни одной улицы, где бы ни было убитых или раненых. В нашем переулке после происшествия на вторую ночь Мохаррама, не осталось ни единой целой, неповреждённой пулями стены или двери. Следы от пуль явственно виднелись на стенах, железных дверях и даже электрических остолбах.

Братцу Хамида стало лучше. Наргес-ханум через день приходила к нему и меняла ему повязки. Но тому подстреленному студенту, которого, как выяснилось, звали Мортеза Карими, было плохо. Он учился на втором курсе Тегеранского Университета, родом был с севера, и в Тегеране у него никого не было.

И потому каждый день с двух до четырёх часов – в приёмный час – соседи ходили в больницу Джорджани навестить его. Я, мама и даже Али ходили к нему три раза, носили ему цветы, сладости и компот, хоть он и не мог ничего съесть. К руке его прикрепили капельницу с сывороткой, и он находился в полубессознательном состоянии. Только лишь смотрел на нас, не в состоянии говорить. Его друзья сообщили его родителям, чтобы те приезжали в Тегеран.

Однажды утром мы с небольшой группой отправились в сторону улицы Техране Ноу*, Ага-Халиль, главарь группы, распевал лозунги. У него в начале улицы Техране Ноу имелся небольшой книжный магазин. Сам он был очень добрым человеком. В прошлом году, когда я в его магазине перевернула вверх дном все книги, он пошёл и принёс откуда-то для меня книгу и сказал:

*Улица Техране Ноу – дословно «Новый Тегеран».

«Это отличная книга. Только не показывай её кому-либо, только разве что если ты доверяешь ему».

Ага-Халиль отошёл назад. Лицом он повернулся к нам и, потрясая сжатыми кулаками, скандировал лозунги. Мы в унисон вторили ему. Не дойдя ещё до больницы Джорджани, мы увидели группу солдат, которые при виде нас выстрелили в воздух и побежали на нас. Мы разбежались кто куда, и пустились наутёк. Братец Хамид побежал по боковой улочке, прилегавшей к больнице, в сторону улицы Низамабад, сказав нам с Али: «А вы оба возвращайтесь домой. Я тоже приду через час-два».

Мы уже хотели вернуться, когда я сказала Али: «Давай пойдём в больницу, посмотрим, привезли ли туда раненых».

Али сказал: «Нельзя. Сейчас не приёмный час».

Я ответила: «Почему же? Если мы будем настаивать, они пустят. Пойдём, навестим того студента».

Никого не было во дворе больницы. Перед дверью стоял сторож. Он спросил: «Вы куда?»

Я ответила: «Там у нас есть больной».

Он сказал: «Допуск в два часа».

Я настаивала: «Я знаю, но наш большой особенный».

А Али тихо сказал: «Ага, его подстрелили!»

Сторож спросил: «Как его зовут?»

Я ответила: «Мортеза Карими. Он лежит в третьем отделении».

Он немного посмотрел на нас и сказал: «Но только быстро возвращайтесь! Если вас увидят доктора, то мне достанется!»

Мы оба побежали в салон и поднялись по лестнице. Медсёстры ходили туда-сюда по палатам,и никто у нас не спросил, что мы там делаем.

Мы пошли в палату. Там было шесть коек. На каждой из них кто-то лежал, и около некоторых было целое скопление людей. Койка Мортезы Карими была напротив двери в палату. Возле его койки собрались двое молодых людей, а также старушка и старичок. По их лицам было видно, что они из деревни. На старушке была местная одежда женщин с севера. Она тихо плакала и со своим северным акцентом то и дело молила Бога за своего сына. Мы подошли и поздоровались. Старичок со старушкой были его родителями, а те двое мужчин – родственниками. Маленькая тумбочка рядом с койкой была заставлена цветами, компотами, а также там была ещё коробка конфет. Али сказал, что мы – его соседи, и поведал им о событиях той ночи. Один из мужчин сказал: «Мортеза – единственный сын и последний ребёнок в семье, у него есть пять сестёр, старше его».

Старушка то и дело лила слёзы, как весеннее облако. Мне было очень её жаль. Но я не знала её языка и не могла с ней побеседовать. Только лишь взяла её мозолистые, покрытые морщинами руки, в свои и постоянно целовала её в лицо. Старичок же, на котором была войлочная шапка, тихонько похлопывал её.

В этот момент в палату вошла медсестра и по-доброму сказала: «Отойдите все от него. Его только что привезли из операционной и он ещё без сознания».

Затем она посмотрела на меня и Али и спросила: «А вы кто ему?»

Я ответила: «Он наш сосед».

Медсестра сказала: «Отлично. Поскорее выйдите из палаты. А то если доктор придёт, ему это не понравится. Вы двое уйдите, чтобы здесь могли остаться хотя бы его родители».

Я утешила старушку, поцеловала её в лицо, и мы вышли из палаты.

За обедом в полдень я рассказала о приезде родителей Мортезы Карими. Мама сказала: «Бедные, у них в Тегеране никого нет. Хорошо было бы, если бы они пришли к нам!»

Мы решили в два часа пойти туда и привезти их к нам. В полвторого мы пешком с мамой и братцем Хамидом отправились в больницу. Во дворе больницы было полно народа, а в коридорах сновали люди с букетами цветов. Когда мы поднялись на верхний этаж и подошли к соседней палате, около старичка со старушкой – родителей Мортезы Карими – собралась небольшая толпа народа. Старичок со старушкой сидели на скамейке рядом с коридором. Старушка рыдала, а старичок бил себя по голове. Те, кто стоял рядом с ними, утешали их. Мы ускорили шаги и подошли ближе. Спросили ту самую медсестру, которая была утром в палате: «Что случилось? Их сыну стало хуже?»

Глаза медсестры были все в слезах. Она кивнула головой и сказала: «Нет. Около полудня...». И заплакала. Я приросла к месту, где стояла. И вдруг скорбь заполонила моё сердце. Я хотела закричать и заплакать. Вид старичка со старушкой заставил бы страдать любого. Я пошла в сторону палаты и поглядела. Койка была пуста. Полупустая капельница по-прежнему висела на месте, а на тумбочке остались нетронутые сладости и компоты. Я подошла к ним. Теперь уже все вместе плакали. Голос погибшего мученика Мортезы Карими стоял у меня в ушах. Той самой дождливой ночью, когда его подстрелили, он, лёжа посреди переулка, стонал: «Ой, ой, Боже...»

Медсестра сказала: «Погибшего забрали в морг. Через час они окончат свою работу и передадут его».

Все мы оставались, пока не принесли мёртвого. Соседи вызвали скорую помощь и в четыре часа старичок со старушкой и ещё несколькими людьми положили покойного в машину и двинулись на север.

Через несколько дней настали Тасуа* и Ашура. Братец Хамид и Али, а также местные мальчишки пошли в шатёр, установленный рядом с площадью Бахарестан.

*Тасуа – девятый день месяца Мохаррам. В этот день, предпоследний перед Ашурой – десятым днём траура по Имаму Хусейну, когда он и был убит, проводится одна из самых торжественных частей траурной церемонии, когда мужчины и мальчики бьют себя в грудь и проводятся траурные шествия.

Говорили, что даже, несмотря на всю силу и мощь правительства, многие траурные шатры уцелели и каждую ночь там проводится церемония. Али говорил: «В этом шатре, на чёрных тканях разбросано множество фотографий и листовок. По вечерам там проводятся отличные выступления».

Мне очень захотелось пойти с ними, но братец Хамид сказал: «Нельзя. Там вообще нет мест для женщин. Если ты придёшь, то будешь нам помехой».

Мать, встревоженная из-за братца Хамида, постоянно напутствовала: «Ради Бога, будь осторожен. У тебя ещё рана на боку не прошла. Разве доктор не говорил, что тебе не следует много ходить?»

Братец Хамид засмеялся и сказал: «Ну, мама, я же жив и здоров».

Было семнадцатое Азара*, пятница. Соседки пришли к нам домой ещё рано утром. Мы решили в тот день дать благотворительное угощение в честь обета. Когда был жив отец, то всегда в день Ашуры устраивал благотворительное угощение. Мама поговаривала: «Теперь, когда его нет, я сама, покуда жива, буду устраивать то же самое, даже если выйдет так, что смогу приготовить только один горшок еды.

До Ашуры оставалось четыре дня. Но поскольку Имам подготовил новое воззвание и попросил народ в дни Тасуа и Ашура выйти на улицу и устроить демонстрацию, мама решила приготовить благотворительное угощение пораньше, то есть в пятницу.

Все соседки самоотверженно трудились. И в полдень, когда еда была готова, мы с Али взяли тарелки и пошли по домам. Мама сказала нам начать с самого конца переулка и раздать еду всем соседям.

Мы с Али взяли два больших подноса, полных чечевичного плова, и пошли в конец переулка. Али постучал в дверь ногой. Дверь дома, где жили студенты, открылась. Мы роздали им тарелки с едой. Али спросил: «А какие новости от семьи погибшего?»

*Семнадцатое Азара соответствует 8 декабря.

Один из студентов ответил: «Мы сложили все его вещи – немного одежды и два чемодана книг. На следующей неделе они приедут и заберут».

Мы вернулись и снова наполнили подносы. Али сказал: «Я не пойду в дом ага-Шахпараста».

Я тоже сказала: «И я не пойду».

Братец Хамид со смехом сказал: «Эх, да тот бедняга теперь уже не у дел».

Али ответил: «Он и не осмелится».

Мама подвела итог словами: «Поспешите. Еда остынет. Лейла, отнеси и им тоже. Как бы то ни было, они соседи. Иншалла, еда в честь Имама Хусейна наставит их на путь истинный».

Братец Хамид сказал: «Припасите несколько тарелок, я хочу отнести еды и для солдат, что стоят в начале улицы».

Захра-ханум сказала: «Сыночек, да они же не будут есть. То есть им-то хочется. Но отдан приказ – никому к ним не приближаться, а им ничего ни у кого не брать».

Мы снова взяли еды, отнесли и вернулись, когда я увидела армейский джип в начале переулка. Несколько солдат подошли к дверям дома. Солдаты торопливо, без оружия в руках, ели плов перед дверьми. Братец Хамид сказал: «Они стали нашими друзьями. Я пошёл в начало улицы, позвал их. И они, чтобы прогуляться, пришли сюда».

Мама помолилась за них: «Ради Хусейна! Не делайте ничего плохого людям. Иншалла, Господь воздаст вам благом. Пусть в конце концов всё у вас будет хорошо».

В субботу вечером мы сидели около телевизора в комнате. Было ещё холоднее, чем в прошлые дни. На следующий день было воскресенье, девятнадцатого Азара, день Тасуа. По велению Имама весь народ должен был выйти на уличные демонстрации и двигаться в сторону Площади Шахияд*. Все в насмешку называли её площадью Шарлатанов**.

С полудня и до этого времени радио и телевидение только и занимались тем, что запугивали нас. Что бы ни включили – ведущий зловещим и таинственным тоном читал сообщения одно за другим. Этими правительственными сообщениями они хотели серьёзно запугать народ, опустошить их сердца. Он говорил: «Мусульманский народ Ирана, не выходите завтра из своих домов. Группа предателей и злодеев хочет всех вас убить. Мужчины оденутся в чёрную чадру и спрячут под ней оружие, ножи, и набросятся на вас, выльют на вас кислоту... Мусульманский народ Ирана, в тех самых шатрах и мечетях, в которых вам разрешили проводить траурную церемонию, целая группа лиц от имени ислама и Имама Хусейна хочет выйти на улицу и убивать людей...»

Ведущий всё говорил и говорил. Братец Хамид выключил телевизор и сказал: «Какой странный план они задумали. Какие слова-то говорят!»

Мама сказала: «Некоторые из них и сами боятся. Женщины в булочной сказали – завтра начнётся настоящий переполох».

Раздался звонок. Это были ага-Джавад, Захра-ханум и Фахиме. Они прошли в комнату и сели. Сима налила чаю и села перед ними. Ага-Джавад, обращаясь к маме, сказал: «Маасуме-ханум, ну скажите же что-нибудь этой Захре-ханум. До вчерашнего дня она всё настаивала, чтобы мы в дни Тасуа и Ашура вышли на шествие. А сегодня вот – начиная с полудня – она говорит, что не пойдёт.

Фахиме засмеялась и сказала: «Мы с папой пойдём. А мама сама виновата – с полудня сидит около радиоприёмника и то и дело слушает, что говорит этот болтун. Она думает, что они хотят всех зарезать. Испугалась пушек и танков на улицах».

*Площадь Шахияд – нынешняя площадь Азади (Свободы).

** Площадь Шайад переводится как «площадь Шарлатанов».

Захра-ханум сказала: «Разве они этого не сделали семнадцатого Шахривара? Они же безбожники, атеисты».

Мама засмеялась и сказала: «Пойдёт несколько миллионов людей. И мы все едины. С упованием на Бога. Мы все вместе».

Фахиме посмотрела исподлобья на братца Хамида и сказала: «А я тоже пойду с вами».

Ага-Джавад сказал: «Да. Мы все пойдём вместе».

И Захра-ханум сдалась и сказала: «С упованием на Бога».

Они ушли, и согласно общему решению, завтра утром мы вместе должны были выйти на шествие.

Поздно вечером мы мыли посуду на кухне и громко напевали гимн семнадцатого Шахривара, который только что выучили:

Привет, привет, привет.

Привет чистой душе шахидов.

Тому юноше, что был убит на площади Мучеников,

Каждый наш мученик в земле и в крови, пусть имя его

Будет вечным.

Как указатель пути каждому борцу, и достигнет ушей нашего народа

Его весть, его весть.

О воспаривший, побеги твои

Подожгут дома созданий Божьих, мусульман

Пока сам ты не наполнишь сокровищницы.

Семнадцатое Шахривара – день позора твоего,

Семнадцатое Шахривара – гордость наша.

Я топала ногами об пол, и тут Сима закричала: «Это ещё что такое, Лейла? Тебе понравилось, как ты поёшь?»

Я засмеялась и сказала: «Да, и очень даже».

Сима вышла и сказала: «Лейла!», и замолчала.

Я спросила: «Что?»

Она сказала: «Ты говоришь – завтра мы пойдём на демонстрации, ничего такого не будет?»

Я ответила: «Ты боишься?»

«А ты разве не боишься?»

«Нет, это не страшно. Ты боишься потому, что до сих пор не ходила. Такая вот ты».

Она сказала: «Э, нет. Ты разве не слышала, что говорят по телевизору?»

Я со смехом сказала: «Это они себе говорят. Какое издевательство! Мужчины наденут на себя чадру и спрячут под ней оружие!»

Сима сказала: «А если будут стрелять, тогда что? Танки пойдут, тогда что?»

Я вымыла руки, на которых была пена. Преклонила колени к земле, раскрыла руки и драматическим тоном сказала: «И мы тоже скажем: “Стреляйте! Наши груди готовы для ваших пуль...”».

Али вошёл в кухню за Симой. Сложил руки наподобие дула ружья и выстрелил: «Банг...банг...»

Я бросилась на землю, а потом громко засмеялась и сказала: «Ну, видишь же, делов то... Так мы и умрём».

Сима с досадой поглядела на нас с Али, когда мы засмеялись, и сказала: «Это не смешно!»

На следующее утро мы тепло оделись и пошли вместе с семьёй ага-Джавада на площадь Фоузийе. Когда мы пришли, то обрадовались. Сколько было народа на площади! Все шли вверх по улице Шахреза. И Сима засмеялась. Словно от увиденного она пришла в воодушевление, и больше уже не боялась. Мы пошли прямо вперёд. Скандирующие лозунги люди прошли мимо солдат, машин и танков. На мосту Дарвазе Доулат* было целое столпотворение. Пришло столько народу, что весь мост был заполнен ими, и мы боялись, как бы он не упал. Люди топали об землю ногами и скандировали лозунг: «Аллах велик...»

Мы прошли Площадь Фердоуси и навесной мост Хафез. Посреди площади 24 Эсфанда стояла большая статуя шаха. Здесь уже лозунг сменился, и все в один голос закричали: «Смерть династии Пехлеви!»

Военные злобно глядели на народ. Некоторые солдаты выглядели совсем забитыми. Словно им тоже хотелось скандировать лозунги вместе с людьми.

Мы пошли в сторону площади Шахияд. На крыше одного недостроенного здания в несколько этажей вздымалась целая толпа народа. Все направили взгляд в сторону людей, собравшихся наверху здания. Они выкрикивали: «О Хусейн!»

И народ вторил им: «О мученик!»

В небе иногда появлялось несколько вертолётов, круживших над головами людей. Люди подняли руки и потрясали кулаками в их сторону, крича лозунги. На крыше некоторых зданий стояли солдаты с пулемётами. Но, несмотря на всё это, никто не испытывал страха. Люди обрели надежду благодаря присутствию других. Было настоящее светопреставление от того, что все эти люди разом высыпали на улицу!

Мы подошли к мечети Сахеб оз-Заман, и больше уже нельзя было пройти. Говорили, что из-за скопления народа площадь Шахияд и соседние улицы перекрыты. Мы сели прямо на землю там же. Откуда-то издалека раздавались голоса. Говорили, что кто-то читает постановление о дневных шествиях. Люди иногда кричали друг другу: «Верно... верно», и одобряли этим постановление.

*Дарвазе Доулат в переводе означает «Ворота государства».

В конце концов день Тасуа прошёл успешно, а после полудня, уставшие и проголодавшиеся, но при этом довольные, мы вернулись домой.

В новостях за день, не сообщив о крупном шествии в Тегеране и беспрецедентно огромном количестве народа, участвовавшего в нём, заявили только, что сегодня отдельные группы вышли на улицу для траурной церемонии по Имаму Хусейну, а после исполнения траурных песнопений разошлись по домам.

Сима с удивлением сказала: «Какая ложь!»

Кто-то был обеспокоен и говорил: «Это уловка, специально для того, чтобы ничего не делать с людьми в день Тасуа! Не дай Бог, чтобы завтра, на Ашуру, у них был подготовлен целый план!»

На утро Ашуры мы снова с семьёй ага-Джавада отправились на шествие. Нашей целью была та же площадь Шахияд. Все говорили: «Если кто-то будет вам что-нибудь давать, не берите и не ешьте, возможно, это отравлено».

Однако с машин, на которых были портреты Имама, раздавали хлеб и яйца или яблоки и апельсины. В день Ашуры было ещё большее скопление народа, чем в предыдущий день. Люди же, равнодушные к танкам и пулемётам, скандировали лозунги и шли вперёд. Сегодня они скандировали ещё более свежие лозунги и распевали новые гимны.

Один молоденький паренёк, забравшийся на крышу машины, выкрикивал через ручной громкоговоритель: «Аллах велик... Аллах велик...»

Знамя, кровавое знамя Корана

В руках мужчин-борцов.

Пока кипит кровь невинных,

Слышится песнь Ашуры.

Любому, кто ищёт справедливости,

Знакома справедливость Хусейна.

Такова логика мести Аллаха.

Мы должны помочь друг другу,

Защитить религию.

Победа ислама в джихаде,

Победа ислама в джихаде.

Народ пел вместе с ним. Братец Хамид сказал ага-Джаваду: «Вот она – религия, ислам – вот он. Путь Хусейна, мученичества и победы. Наш народ должен сделать именно это. Сколько ещё они будут просто сидеть в месяц Мохаррам, и то только в течение десяти дней, да вспоминать Имама Хусейна, бить себя в грудь, а после ничего не делать?»

Вчера мы смогли дойти до мечети Сахеб оз-Заман, но сегодня было ещё больше народу, и дорога, начиная с улицы Джейхун была перекрыта. Мы были вынуждены ждать там же. Потоки народу шли, спускались и поднимались по улице, количество его всё росло. У кого-то в руках были вставленные в рамку цветы. В них были фотографии их погибших. У одной старушки была рамка с фотографией двух молодых людей. Говорили, что это оба её сына, которые погибли в первую же ночь Мохаррама на улице Сарчешме. Мы присели на краю дороги у ручья, когда я вдруг заметила, как кто-то подошёл и весело сказал мне: «Здравствуй, Лейла».

Я вскочила с места. Это была ханум Аскари, наша учительница литературы. Мы обнялись и поцеловались. Побеседовали, и с надеждой на то, что однажды мы ещё увидимся в той же самой школе, попрощались.

И тут послышались голоса женщин, которые кричали все вместе:

О шах-предатель, изгнан будешь,

Ты землю родины разорил,

Убивал юношей отечества...

Мужчины тут же стали вторить им: «Аллах велик».

Тут женщины снова закричали: «Ты сшил тысячи саванов».

А мужчины в ответ: «Аллах велик».

Я знала все эти гимны и лозунги. Сима, которая так храбрилась ещё вчера, стала скандировать вместе с ними.

Люди скандировали и разговаривали друг с другом. Каждый что-то говорил и сообщал какую-то новость. С того времени, как газеты позакрывали, народ передавал всё важное с помощью надписей на стенах и дверях. Например: «Завтра, в десять часов утра. Университет», или: «Тегеран. Четверг. 35 погибших», и так далее.

Либо передавали известия из уст в уста. Так было и сегодня. У всех были новости, и новости те были радостными: начиная с бунта в казармах до нападения на здание САВАК и убийств правительственных наёмников и обрушения статуй шаха.

В тот день, услышав эти известия, увидев всех этих людей, единодушно кричавших лозунги, мы вернулись домой ещё более окрылёнными надеждой. Вечером же снова показывали дневные новости без всех тех сцен с уличными шествиями, и говорили то же, что и вчера: «Траур по Хусейну был организованно проведён на улицах с самобичеванием».

В конце была новость, которую диктор прочитал, прямо и ясно попросив людей выслушать новое постановление военного правительства, которое только что было издано. Он сказал: «В честь предводителя мучеников и мусульманского народа Ирана за несколько прошедших дней армия не тронула и пальцев тех диверсантов, что намерены причинять страдания народу. Но с завтрашнего дня будут жёстко применяться меры комендантского часа. Никто не должен собираться на улицах, и сходка более чем двух человек запрещена...»

В конце он сказал: «Если кто-то нарушит требования правительства, оно поступит с ним весьма сурово».

Диктор подробно зачитал объявление и занервничал, не ведая о том, что никто уже не прислушивался к таким словам.

Ночью, ложась спать, я подумала про себя: «Никто больше не в силах противостоять народу, так как если ещё несколько недель или дней назад только отдельные группы выступали против шахского правительства, то вчерашние и сегодняшние шествия демонстрируют, что все люди говорят только об одном – и все – от мала до велика – едины друг с другом».

9

После народных демонстраций с участием нескольких миллионов человек на Тасуа и Ашуру, правительство получило резкий удар. Теперь уже шах, Азхари и их наёмники знали, что им противостоят не сотни, не тысячи, а несколько миллионов человек. Они пустили в действие все свои силы, чтобы противостоять этому мощному потоку, который день ото дня ещё сильнее закипал и ревел. На улицах стало ещё больше танков, пулемётов и солдат, и если собиралось трое или четверо человек, на них бросались солдаты и разгоняли.

Азхари на протяжении дней и ночей месяца Мохаррама показывал народу свои зубы и когти, и совершил ещё больше убийств, чем прежний премьер-министр. Одно за другим выходили всё новые постановления военного правительства, и дикторы с радио и телевидения читали их и постоянно указывали народу, что ему следует, а чего не следует делать.

Через некоторое время Азхари поумнел и заметил, что положение серьёзно. Он понял, что именно подростки и молодые люди по глупости и из-за безработицы вбили себе в голову все эти идеи о революции и разрушении, а отмена занятий в школах только им на руку. И потому он распорядился снова пооткрывать все школы!

Было решено, что ученики школ, как все нормальные дети, начиная с субботы второго числа месяца Дей* будут учиться в школе, чтобы не дай Бог, не нанести ущерба двух с половиной тысячелетней культуре царя царей.

*Второго Дея соответствует 23 декабря.

По счастливой случайности эта идея обрадовала ребят. Многие в субботу утром пошли в школу, и после долгой разлуки вновь увиделись друг с другом и договорились об участии на демонстрациях в ближайшие дни.

Мы с Али, как, впрочем, и все остальные, в субботу утром пустились в школу, довольные и оживлённые, без портфелей и учебников. Директриса, вся такая чистенькая и опрятненькая, с уложенными волосами и накрашенная, уже ждала нас. Затем прошла к громкоговорителю и, поприветствовав своих дорогих учеников, пожелала, чтобы все ещё большим рвением в учёбе возместили прошедшие дни вынужденных каникул.

До чего же ребята слушались её! Два-три часа занимались уроками с учителями и рассказывали всё высказанное и невысказанное. В полдень, по нашему сигналу добрый ага-Сейид раскрывал обе створки дверей школы и мы высыпали наружу, и так день за днём. Мы шли к Университету послушать новые слова и воззвания.

Именно тогда господин Азхари заявил: « Этим саботажникам совсем не нужно учиться», а через два-три дня в школах начались разброд и шатание, и снова уроки отменили.

Началась первая неделя месяца Дей*, и если до того было холодно, сейчас потеплело. Правительство после наступления холодов распределяло день ото дня всё меньше и меньше нефти. Возможно, про себя там они думали, что таким образом смогут остудить революционный пыл народа. Теперь же, когда потеплело на радость людям и на горе правительству, люди не упускали случая выйти на уличные демонстрации даже в дождливые дни, и среди прочих скандировали также и такой лозунг: «Да ослепнут глаза шаха, моя зима теперь стала весной».

*Месяц Дей начинается 22 декабря.

В один из таких погожих дней мы с Али, только-только успев надеть шапки, обуться и подойти к Университету, как в квартале, словно взорвавшаяся бомба, распространилась весть, которая обрадовала всех. Мы с Али побежала в начало нашего переулка.

Эта новость касалась ага-Бастани, нашего соседа по переулку. Уже несколько лет, как его сын – Фархад – вместе с несколькими другими студентами совершали политические преступления и плели заговор против шаха.

С началом революции и шума, поднятого народом, дабы убедить людей, а по сути, ради самосохранения, правительство начало по приказанию шаха освобождать политзаключённых.

Было примерно начало месяца Абана*, когда айатолла Талегани и айатолла Монтазери были освобождены. А затем и некоторые другие, но, правда, многие ещё оставались в тюрьмах. Мы с Али ходили пару раз к тюрьме Каср. Каждый день на близлежащей площади там толпилось множество мужчин, женщин и детей. Некоторые из них приносили фотографии своих родных-заключённых с надеждой на то, что уже освобождённые узники опознают их и скажут, живы они или нет, и в тюрьме они или нет.

Братец Хамид говорил, что несчастный ага-Бастани и его жена постоянно брали фотографию Фархада и ходили к воротам тюрьмы, но никаких известий о нём не получали.

И вот теперь, через пять лет, был освобождён один заключённый, который сообщил, что Фархад жив, и они, немало находившись взад и вперёд, упросили-таки начальника тюрьмы освободить Фархада. И сегодня Фархада должны были выпустить из тюрьмы.

Ага-Бастани, у которого была кондитерская на площади Фоузийе, раздал все свои сладости людям, и сев в «Пейкан», украшенный цветами, поехал за своим собственным цветком.

*Месяц Абан начинается 23 октября.

В начале переулка был настоящий гвалт. Все столпились у дверей дома ага-Бастани и ели сладости. Сам же ага-Бастани с несколькими торговцами из квартала сел в машину и уехал. Братец Хамид ворвался в магазин Ага-Джавада и привёз с собой пять-шесть мотоциклов. Юноши по двое сели на мотоциклы и отправились в сторону тюрьмы.

Соседи обступили кругом жену ага-Бастани, а она и плакала, и смеялась. Глаза всех были устремлены на улицу, все ждали появления мужчин. И около полудня появился сигналящий и украшенный цветами «Пейкан» ага-Бастани, а за ним мотоциклы. Соседи окружили машину. Мужчины подняли ага-Фархада на руки и со словами приветствия роду Пророка понесли в дом. В тот день до самой ночи двери дома ага-Бастани были открыты. Соседи и торговцы из квартала то и дело входили и выходили с цветами в руках.

Мы с мамой и Али тоже пошли. Ага-Фархад сидел наверху комнаты, и словно бы стесняясь, постоянно опускал голову и улыбался. Все глядели ему прямо в рот и ждали, чтобы он рассказал им о тюрьме.

Я помнила, каким было лицо ага-Фархада несколько лет назад. Но сегодняшнее его лицо сильно отличалось от того, что было тогда. Волосы у него были короткими, он похудел и когда смеялся, во рту у него не хватало двух зубов. Мама говорила: «Он словно состарился на несколько лет. Неизвестно, что там творили с молодёжью».

Вечером, когда братец Хамид пришёл домой, рассказал нам о том, как посадили ага-Фархада. Он сказал: «У него и ещё у четверых других человек имелся подпольный дом в Фирузкухе. Однажды туда нагрянули люди из САВАКа и схватили их вместе со множеством книг, листовок и двумя пистолетами. Из тех пятерых двоих они расстреляли, а остальных посадили».

Затем он продолжал: «Понятное дело, ага-Фархада там часто били и пытали, так как на теле у него множество следов от ожогов, и ногти на руках и ногах наполовину вырваны».

Через два-три дня мы с Али увидели ага-Фархада в Университете, подошли к нему и поздоровались. Как и остальные, мы испытывали к нему большое почтение. Ага-Фархад по-доброму ответил на наше приветствие и спросил: «А для чего вы сюда пришли? Чтобы поспорить?»

Али засмеялся и ответил: «Нет, ага-Фархад. Мы не из тех, что спорят. Мы прямо и открыто подходим к солдатам и говорим: «Смерть шаху»!»

Ага Фархад пожал руку Али и сказал: «Молодцы, вы толковые ребятки! Одними бесполезными словами и спорами ничего не добьёшься. И если мы вышли из тюрьмы, то не для того, чтобы спорить, а ради вас, смельчаков, ради ваших дел, твоих и Лейлы-ханум, которая до вчерашнего дня была воооот-такой маленькой». И он показал рукой рост маленького ребёнка. Для нас слова ага -Фархада были слаще мёда.

В субботу, девятого Дея* рано утром мы с Али уже были в Университете. Сегодняшнее число совпадало с годовщиной убийств в Куме и с сороковым днём гибели людей в Мешхеде. Имам объявил всеобщий траур. Большинство людей оделось в чёрное. Мы же сидели на лужайке перед Университетом и как раз читали новые воззвания, когда откуда-то сверху появилась группа людей, скандирующих лозунги. Они пели ровно, все в один голос:

Доктор Али Шариати – наш учитель-мученик,

Что готов отдать жизнь свою.

Какое рвение!

Это начало, просыпайтесь ото сна, против империализма.

Да здравствует имя его и память его!

Смерть шаху! Смерть шаху! Смерть шаху!

Наша партия – партия Бога!

Наш вождь – дух Божий!

Символ имён Божьих.

Да здравствует имя его и память его!

*Девятое Дея соответствует 30 декабря.

Группа людей прошла мимо нас и направилась к воротам Университета. Мы тоже поднялись и пошли в сторону площади 24 Эсфанда. В начале улицы 30 Метров* располагалась жандармерия, а перед ней всё было заполнено машинами, танками и солдатами. На крыше тоже было несколько пулемётов. Группа людей хотела пройти мимо, но сказали, что это запрещено.

Армейский командующий объявил по громкоговорителю: «Слушайте законы комендантского часа! Собрание больше чем из двух человек запрещено. Поскорее расходитесь!»

Однако группа продолжала скандировать свой лозунг. Послышался звук пальбы в воздух. Но никто и не пошевельнулся. Тут пальба усилилась. Все вместе мы скандировали: «Солдаты – наши братья... Армия, ты наша, ты не американская...»

Несколько юнцов подошли с букетами цветов к солдатам. Они хотели воткнуть цветы в дула их ружей. Но не успели они подойти к ним, как раздалась стрельба, и один из них упал животом на землю.

Тут лозунг сменился, и все в гневе закричали: «Шах совершает преступление, а армия его защищает!»

Теперь уже солдаты не медлили, и начали палить из ружей. Мы с Али побежали в какой-то переулочек. Ади высунулся и подглядывал. Он сказал: «Они стреляют из пулемёта».

Я посмотрела на крышу жандармерии. Пулемёт JT вертели то в одну сторону, то в другую. Из-за всего этого шума моё сердце часто-часто колотилось, а ноги подкашивало. Мы огляделись вокруг себя, куда бы убежать. Мы не очень-то хорошо знали местные улочки, и побежали в конец переулка.

*Улица 30 Метров ныне называется Каргаре Джануби («Южный рабочий»).

Али сказал: «Не думаю, чтобы это был тупик. Давай же быстрее, беги».

Переулок не был тупиком. Но не успели мы добежать до конца, как увидели, как в нашу сторону бегут с того конца несколько людей. Один из них был подстрелен. Али резко пнул ногой одну из дверей. Но никто не открыл дверь. Раненого положили в углу у стены. На груди у него была рана, он беспрестанно стонал. Мы оба с Али побежали в какой-то дом. Окно его раскрылось, и молодая женщина выглянула на улицу. Мы сказали: «Ханум, ради Бога, открой дверь».

Женщина прошла в комнату, закрыв окно. Но через несколько мгновений старик и молодой мужчина открыли дверь. Прошумел выстрел. Раненого взяли за руки и за ноги и подняли. Все мы бегом пустились в дом. В доме был узкий коридор, который заканчивался во дворе. Мы пошли во двор. Раненый пошевелил губами и застонал. Мы все собрались вокруг него. Старик строго сказал: «Зачем вы его сюда принесли? Нужно было тащить его в больницу».

Кто-то сказал: «Ты же добрый. В такой суматохе и воробья подстрелят. Разве можно наружу выйти?»

Молодой человек бросился в дом и принёс стакан воды. Он сказал: «Приподнимите его, дайте воды».

Подошла и женщина, взглянула на нас, потом на раненого, и завизжала. Старик сказал: «Ты ведь не можешь такое терпеть, иди в дом».

Я со слезами на глазах сказала: «Что же нам с ним делать?»

Кто-то нагнулся и повернул на бок раненого. След от пули отчётливо виднелся на груди слева, оттуда медленно стекала горячая кровь. У раненого тряслись ноги и руки. Юноша с трудом поднял его голову, поднёс к губам стакан с водой. Губы у раненого дрожали, но он не мог произнести ни слова. Вода пролилась с края стакана ему на губы, усы и бороду. Глаза его поглядели вверх, и застыли, смотря в небо. Стакан выпал из рук юноши, и он сказал: «О Хусейн! Он умер!»

Женщина принялась визжать и рыдать: «Унесите его отсюда... Поскорее, унесите его из этого дома...»

Я чуть не плача, грустно посмотрела на ту женщину и сказала: «Куда?»

Женщина замолчала, а старик вышел из комнаты с куском ткани, и накинул покойному на лицо. Мы все заплакали. Один парень, которого мы знали, обвил рукой Али за шею и плакал навзрыд. Всё перемешалось: и гнев, и ненависть, и жалость. Я непроизвольно сдвинула ткань и провела рукой по его лицу. У меня из глаз текли слёзы, но с трудом я улыбнулась и сказала: «Но он же не умер... не умер... ага...»

Потом я, пятясь, подошла к стене и заплакала по тому мученику, имени которого я даже не знала. Нам всем было не по себе. И тут послышался шум от двери. Старик бросился к двери и открыл её. В проход ворвался солдат с ружьём на плече и закричал: «Несколько человек проникли в этот дом. Это так?»

Старик, не говоря ни слова и без малейшей попытки сопротивления, указал рукой на двор. Солдат вошёл во двор спереди, а старик сзади. Увидев покрасневшие лица и заплаканные глаза, а также покойника, который тихо лежал в уголке у стены, солдат остановился как вкопанный.

Опечаленный старик сказал: «Да, они пришли. Иди и убей ещё и их».

Солдат поглядел на нас и опустил голову. Затем он приблизился и сел возле покойника. Положил ружьё на землю, и вдруг его всего сотрясло рыдание. Со слезами он сказал: «Да будь я проклят!.. Да будь я проклят!...»

Никто не проронил ни слова. Лицо солдата было всё в слезах. В беспомощности он поглядел на нас: «Ради Бога! Я до сих пор разве что в воздух и стрелял. Боже мой, я раб Твой. Что же делать... Что же мне делать...»

А потом, словно он нашёл путь к спасению, спросил: «Ага, ты дверь-то закрыл?»

Старик ответил: «Да».

Солдат взмолился: «Но больше не открывай...»

Старик кивнул. Солдат сказал: «Вы мне дадите другую одежду?»

Молодой человек спросил: «Чтобы ты сбежал?»

Солдат ответил: «Да, прямо сегодня... прямо сейчас...»

Мужчина ответил: «В комнате есть одежда».

Солдат начал в спешке разбирать своё ружьё. В течение нескольких минут его ружьё JT было разобрано на мелкие детали, которые были сложены вместе. Затем он прошёл в комнату. Мы по-прежнему с грустью глядели на покойного.

Солдат вернулся. На нём уже была другая одежда: джинсы и клетчатая рубашка с курткой. Юноша положил к его ногам маленький мешочек. Завязал в узелок детали ружья и сложил в мешочек. Наружи все ещё была слышна стрельба. Мы ждали, пока всё стихнет, чтобы уйти. Однако как же следовало поступить с покойным?

Прошёл полдень, когда шум улёгся. Солдат поцеловал в щёку всех мужчин и попрощался. Старик вложил ему в руку несколько купюр. Все мы прошли до дверей. Солдат вышел наружу, побежал в конец переулка, и скрылся.

Молодой человек вернулся в дом, взял телефонную трубку и срочно набрал какой-то номер. Он стал умолять в трубку телефона: «Только побыстрее приходи, пока не наступила ночь, заберём его».

Через полчаса пришли двое. У них был автомобиль Близер. Али и ещё два человека стерегли в переулке, а остальные наскоро положили покойного в машину и накрыли его лицо несколькими тряпками и подушками.

Старик и молодой человек также сели в машину, а с ними рядом – ещё двое. Они хотели отвезти покойного к судебному медэксперту.

Мы тоже вышли на улицу. Плачущая молодая женщина пошла вслед за нами. Она хотела пойти в дом своей матери, и говорила так: «Я больше не могу оставаться одна в этом доме».

Мы вышли из переулка. Говорили, что улица 30 Метров и площадь 24 Эсфанда перекрыты. Мы пустились в путь и пошли со стороны улицы Джамальзаде в сторону бульвара Элизабет.

На бульваре все люди стояли огромной толпой. Говорили, что переулки и улицы, идущие к площади, перекрыты. Также говорили, что в стрельбе, что была несколько часов назад перед жандармерией, многие были убиты и ранены.

Мы с Али направились в сторону площади Вали Ахд. И там тоже было столпотворение.

Солдаты караулили на площади, а люди вокруг распевали лозунги.

Несколько человек написали на листах бумаги, которые держали над головой: «Суббота. 9 Дея. Площадь 24 Эсфанда. 180 погибших».

Некоторые пыжились: «Брат-солдат, зачем брата своего убиваешь?...»

Солдаты несколько раз пальнули в воздух. Один недовольный и рассерженный юноша бросился вперёд, к самой площади, опустился на колени перед солдатами и уселся на землю. Затем раскрыл свою грудь и сказал: «Стреляй, подлец, стреляй!»

Подбежало несколько человек, схватили юношу за руки сзади и насильно поволокли его назад. Солдаты стояли, опустив голову.

По ту сторону площади шла кривая улочка, которая вела к больнице «Фирузгар». Али сказал: «Пойдём в больницу, к Наргес-ханум».

Я ответила: «Пойдём...», и мы отправились.

В больнице было грязно и многолюдно. Мы пошли искать Наргес-ханум и нашли её в четвёртом отделении. Она спросила: «Зачем вы здесь?»

Али вместо ответа на её вопрос сам спросил: «Сегодня утром сюда привозили раненого?»

Наргес-ханум с тревогой спросила: «Да, а что такое?»

Али сказал: «Да нет. Так просто. Говорят, что сегодня на площади 24 Эсфанда во многих стреляли».

Наргес-ханум с сожалением качнула головой и сказала: «Только один раненый был. Многие погибли. Говорили, что пули были очень крупные. И каждый, в кого попали, погиб».

Я тихо сказала: «Наргес-ханум, мы там тоже были».

И уже почти плача, продолжала: «Один человек прямо на наших глазах мученически погиб».

Наргес-ханум ответила: «А тебя разве кто-то заставлял туда идти, Лейла? Твоя мать права – ты сто мальчишек за пояс заткнёшь!»

Затем она пошла принести нам два стакана чаю. Я рассказала ей о том, что было утром. Наргес-ханум сказала: «Потерпите. Через час окончится моя смена, и мы на больничной машине поедем домой».

Когда мы выпили чаю, Али спросил: «Наргес-ханум, а можно нам пойти посмотреть на раненых?»

Наргес-ханум ответила: «Да. Только поскорее сюда возвращайтесь».

Затем она посмотрела личные карты больных и сказала: «Палаты 403 и 402».

Мы сначала пошли в первую палату. Там находилось двое-трое пострадавших, в которых стреляли на прошлой неделе на перекрёстке Пехлеви, и ещё один человек, которого подстрелили позавчера на площади Хорасан.

В следующей палате стояло четыре койки, три из которых были пусты. На одной койке лежал светловолосый юноша, которому на вид казалось, было лет шестнадцать-семнадцать. Мы подошли. Али сказал: «Здравствуй. Ты был ранен на демонстрации?»

Парень с турецким акцентом сказал: «Да».

Я спросила: «А где тебя ранило?»

Он сказал: «Я не был в Тегеране. Это было в моём родном городе, в Тебризе».

Али спросил: «Тебя привезли из Тебриза сюда?»

Парень попросил нас присесть на соседнюю койку. Мы присели, и он нам поведал о том, как его ранили, о том, как привезли из Тебриза сюда. В конце он сказал: «Две пули из меня вытащили. А третья застряла в бедренной кости. В Тебризе не смогли оперировать. Уже два дня, как я в Тегеране. Отец мой приедет на следующей неделе».

Мне стало очень его жаль. В этом большом городе он был один, чужой. Я бросила взгляд на палату и пустые койки. Мне хотелось остаться возле него, чтобы он не был один.

Али поцеловал его в щёку и попрощался. Его звали Яшар. Али сказал: «Мы обязательно придём повидаться с тобой».

Я с грустью в голосе сказала: «Когда мы уйдём, ты останешься совсем один. Что ты тогда будешь делать?»

Он легко и спокойно засмеялся и сказал: «Разве человек остаётся один? Господь всегда с нами».

Я содрогнулась от его слов. Я совсем не это имела в виду. И в тот день, и в последующие дни, всякий раз, как вспоминала эти слова его, говорила про себя: «Везёт же ему!»

10

За несколько дней распространилась новость, что шах в данном им интервью сказал: «Я сам отстраняюсь от власти и оставляю вместо себя Бахтияра». Этот слух не был таким уж беспочвенным. Разумеется, шах оставался на своём месте, но он увидел, что Азхари со всеми его степенями, звёздами отличия и высокопарными словами не может ничего поделать, и ситуация стала ещё хуже, чем раньше. И именно тогда он отправил Азхари, как когда-то и Шарифа Эмами, прежнего премьер-министра, в отставку, сделав Шапура Бахтияра новым премьером.

Эта смена местами шахматных фигур – перетасовка в правительстве – не делала никакой разницы для народа. Люди знали: шах принялся играть в шахматы, но в итоге для него же самого это обернётся шахом и матом.

И Бахтияр, новый премьер-министр, был таким же, как и прежние, начав с тех же церемоний. Он говорил: «Мы дадим народу свободу. Я и сам политик. Я понимаю, что говорит народ», и всё такое прочее, высокопарные слова, что выше него самого были.

Газеты спустя какое-то время после того, как перестали выходить, снова начали издаваться, и каждый день печатали приказания Бахтияра. Для успокоения народа Бахтияр говорил: «Начиная с этого момента, руководство переходит в мои руки, королевская же власть остаётся в руках шаха».

По-моему, всё то, что он говорил, было очень смешно. Сам же народ не принимал шаха. Тогда как же он мог принять того, кого сам не избирал?

И через несколько дней Бахтияр увидел, что его слова не действуют, и выбрал другой путь действий. Каждый вечер, после выпуска новостей появлялся какой-нибудь человек и комментировал события по-своему. Они запугивали народ, что Америка очень рассердилась, все запасы пшеницы в Иране опустошены, и если гнев Америки не спадёт, нам очень не поздоровится: если они не дадут нам пшеницу, мы умрём с голоду, и всё такое подобное.

Но народу было всё равно, он всё так же продолжать выходить на демонстрации. Люди ждали, когда появится новое воззвание Имама, и они поймут, что им нужно делать.

Когда появился Бахтияр и пообещал народу златые горы, количество танков и пулемётов уменьшилось. Но он вскоре разочаровался, и вскоре на улицах всё стало, как и прежде: солдаты с ружьями, танки и пулемёты с одной стороны, а народ – с другой.

Мы с Али, как и прежде, ходили вместе с группами людей на улицы и к Тегеранскому Университету. Тегеранский Университет всегда был шумным, там народу было словно сельдей в бочке, они ходили туда-сюда, говорили. Те, что разговаривали и дискутировали, по большей части были уже в возрасте. Мы тоже иногда подходили к ним и прислушивались к их словам. Но на самом деле нам обоим это надоело. Они то и дело говорили: «Либерал и демократ...», и о том, что было много лет назад.

Они говорили, что нужно сделать так-то и то-то. Однако всё это были лишь слова. Мы же, делавшие так-то и то-то, не говорили друг с другом и не спорили. Однажды вечером, когда мы сидели на лужайке перед Университетом, несколько человек из тех, что любили поразглагольствовать и подискутировать, собрались все вместе. По виду они сильно отличались от наших. На мужчинах были галстуки и модные костюмы, а на женщинах – туфли на каблуках, аккуратная и опрятная одежда. Никто из них не был обут в парусиновые ботинки. Мы с Али пошли и присели в уголок на лужайке. Один из них подошёл к громкоговорителю и стал читать что-то по бумажке, что, по его же словам, было декларацией митинга. Около нас сидел один молодой человек. Он сам аплодировал, кивал головой и улыбался, а также и нас призывал аплодировать. Потом потихоньку тема беседы прояснилась. Мы, конечно, ни слова не говорили. Он говорил то и дело о свободе, и о том, какие мы молодцы и смельчаки, раз боремся...

Посреди их программы за Университетом послышался шум – то скандировали свои лозунги демонстранты, и через несколько мгновений несколько человек бросились в Университет, и тут раздалась стрельба в воздух. Мы ещё слушали того человека, как вдруг увидели, как он сорвался со своего места словно пружина и унёсся оттуда со скоростью ветра.

Мы с Али рассмеялись. Тот храбрый боец ещё бежал в другую сторону от Университета. Митинг дискутирующих был сорван, и каждый из них пошёл своим путём. Мы же с Али пошли к воротам Университета. Напротив него и по ту сторону улицы были общественные телефоны. Рядом с телефонами стояло по пять-шесть солдат и стреляло в воздух. На этой же стороне молодёжь скандировала лозунги: «Пушка, танк, пулемёт больше не действуют. Шаху ничего больше не остаётся, как покончить с собой».

Мы тоже присоединились к ним. Через несколько минут солдаты покинули свой пост и направились в сторону площади 24 Эсфанда, и вскоре совсем удалились.

Теперь в Университете одна группа распевала так: «Спор – после смерти шаха, спор – после смерти шаха». Было ясно, что и им, подобно нам, совсем надоело говорить да спорить.

После полудня, когда Али и я вернулись домой, перед дверью в коридор мы обнаружили один мужской ботинок. Из комнаты доносились разговоры и смех братца Хамида и ещё одного постороннего мужчины. Сима была на кухне. Она позвала нас и сказала: «А ну-ка скажите, кто это у нас в гостях?»

Я ещё раз поглядела на обувь. Она была мне незнакома. Я пожала плечами. Сима сказала: «Это господин офицер Надери».

Али с удивлением спросил: «А кто такой это офицер Надери?»

Сима ответила: «Вы помните историю с побегом из казармы Казвина братца Хамида?»

Али засмеялся и сказал: «А, вот оно что! До меня только сейчас дошло. Этот тот самый, кто помог убежать брату. Он, наверное, за своей одеждой пришёл».

Сима дала Али в руки поднос с чаем. Али пошёл в комнату и присел возле них.

Офицер Надери тем вечером был приглашён к нам на ужин. Ага-Джавад тоже пришёл к нам. За ужином офицер ещё раз рассказал историю о себе и о братце Хамиде во всех подробностях, и сказал: «Наш план был до того точным и верным, что до сих пор никто не сомневается и не верит, что солдат может так легко сбежать из казармы».

Братец Хамид сказал: «Это всё благодаря милости Божьей и вашей помощи».

Ага-Джавад спросил у офицера Надери про недавнее столкновение народа с солдатами: «А что это ещё за история с атакой танков на людей?»

Офицер Надери с сожалением сказал: «То, что сотворили в Казвине с людьми, те несчастья, что свалились на их голову – такого ещё ни с кем не делали. Они ехали на танках по улицам и давили людей. Даже сровняли с землёй некоторые дома. Но это не было делом рук простых солдат и обычных войск. Это была особая гвардия».

Братец Хамид сказал: «А что нового у наших однополчан?»

Офицер Надери ответил: «Помимо тебя дезертировало ещё человек десять-пятнадцать».

Ага-Джавад сказал: «Да, верно. Таково было распоряжение Имама».

Офицер Надери, засмеявшись, сказал: «Это народ защищает беглых солдат, чтобы солдаты могли жениться».

Братец Хамид засмущался и опустил голову. Ага-Джавад тоже засмеялся и сказал: «Конечно, вы правы. Нужно беглых солдат женить. Но свадьба будет, Иншалла, после смерти шаха».

Мы все засмеялись. После ужина офицер Надери дал свой адрес в Казвине и настойчиво попросил маму и братца Хамида обязательно навещать его.

Братец Хамид сказал: «Иншалла, обязательно приедем. Но поездка – после смерти шаха».

Был понедельник, двадцать пятое Дея*. Мы все были дома: мама на кухне работала, а я делала уборку в комнатах. Внезапно послышался откуда-то с близкого расстояние шум единичного выстрела.

Братец Хамид вскочил с места и сказал: «Сегодня они начали прямо с утра».

Затем он в спешке накинул свой пиджак и выскочил на улицу. Но быстро вернулся и произнёс: «Это было в начале нашей улицы. Солдаты сделали знак остановиться одному мотоциклу, но мотоциклист не обратил внимания и уехал. Ничего страшного. Это был лишь предупредительный в воздух.

*Двадцать пятое Дея соответствует 15 января.

В последние дни на улицах останавливали мотоциклы и патрулировали. Я сама на той неделе увидала на перекрёстке Пехлеви двух мотоциклистов, которые проехали мимо армейского грузовика. Один из них быстро нажал на газ, и тот, кто сидел за его спиной, вытащил несколько листовок и разбросал по воздуху в сторону солдат.

Домашние дела закончились. Братец Хамид с Али одевались и уже хотели выйти на улицу. Я тоже быстро собралась. И в этот момент снова за нашей спиной раздалась пулемётная стрельба. Мама умоляюще сказала: «Хамид, куда вы хотите идти?»

Но вместо Хамида ответила я: «В Университет!»

Мама сказала: «Лейла, ты сегодня уже не выходи».

Я покорно посмотрела на братца Хамида. Братец Хамид сказал маме: «Пусть она пойдёт. Я сам присмотрю за ней».

Мама ничего не сказала и удалилась на кухню, а Сима следом за ней. Мы же с Али и братцем Хамидом отправились в путь, в сторону Университета. Там было шумно и многолюдно. На площади, в начале улицы 30 метров и перед жандармерией группа людей устроила демонстрацию, и скандируя лозунги, подшучивала под военными. Теперь уже стрельба, война, побеги стали для подростков и молодёжи привычным делом.

В начале пути мы с братцем Хамидом зашли в книжный магазин, с владельцем которого братец Хамид был знаком. Он получил у него книгу и десять-пятнадцать новых листовок. Перед воротами Университета ага-Фархад беседовал с несколькими людьми. Братец Хамид подошёл к ним. И вдруг откуда-то сверху послышался звук стрельбы. Толпа бросилась бежать в сторону перекрёстка, откуда, как предполагалось, исходил шум стрельбы.

Пошли и братец Хамид с ага-Фархадом и остальными. Я тоже побежала вслед за ними. Становилось всё более шумно, и издали можно было заметить дым. Али сказал: «Это шину подожгли».

Братец Хамид прошёл ещё несколько шагов вперёд, вернулся и сказал мне: «Возвращайся-ка домой».

Я спросила: «Это почему?»

Он ответил: «Там наверху очень многолюдно. Говорят, у перекрёстка сильная потасовка».

Я уже хотела раскрыть рот, как братец Хамид сказал: «Ты и Али идите домой. Если идти по нижним улицам, там меньше народа».

Али сказал: «Нет, я тоже пойду».

Я не хотела перечить братцу Хамиду, и сказала Али: «Если хочешь, иди с братцем Хамидом. Я одна вернусь домой».

Они ушли, а я пошла по улице Шаха к площади Бахарестан, села в автобус и вернулась домой. На площади Фоузийе было многолюдно. Солдаты преградили народу путь на улицу Шахреза, и откуда-то издали слышались звуки стрельбы, не прекращавшиеся ни на миг. Было непонятно, что происходит. Я пришла домой. Мама волновалась. Я сказала: «Братец Хамид вместе с Али».

Ближе к полудню шум стих. Обед был уже готов, но до часу дня, когда прибыли братец Хамид и Али, мы проявляли терпение. Лица у обоих были чёрные. Они начали рассказывать, что случилось сегодня на перекрёстке и около площади Фердоуси, когда во многих людей стреляли. Братец Хамид сказал: «Из-за сильнейшего слезоточивого газа невозможно было дышать».

Али сказал: «Мы набросали горящих шин перед военными машинами и преградили им дорогу. Один человек, владелец авторемонтной мастерской, все свои старые шины выбросил на улицу».

Послышалась сирена скорой помощи. Братец Хамид сказал: «И сегодня было так же, как и в те дни. И завтра станет ясно, сколько человек погибло, и сколько ранено». Машины гудели, и говорили, что больницам требуется кровь.

После обеда мы с Али отправились купить газету. В эти дни, когда снова начали выходить газеты, перед газетными киосками выстраивались длиннющие очереди, газет было мало и на всех не хватало. Братец Хамид сказал: «Если будет очень много народу, не задерживайтесь, быстрее возвращайтесь».

Мы пришли на площадь Фоузийе. Газетный киоск перед кинотеатром был по-прежнему закрыт, и рядом стояли вооружённые солдаты. Как и в прочие дни, мы пошли за газетой в киоск под деревянным мостом. Но и там было полно народа, однако мы встали в очередь. Говорили, что газеты привезут к трём часам.

Напротив газетного киоска была пекарня, где пекли хлеб на молоке. Али пошёл и принёс одну лепёшку. Мы оба съели её. В такую холодную зимнюю погоду, под накрапывающий дождь было так приятно поесть тёплого сладкого хлеба. Перевалило за три, но газет так и не привезли. Где-то далеко-далеко послышалась стрельба. Люди говорили: «Внизу стычка, улицы перекрыли, вот почему не привезли газеты».

Я сказала Али: «Давай вернёмся. Вроде бы о газетах нет никаких вестей».

И в это время подъехал военный грузовик и притормозил под деревянным мостом, прямо перед управлением дорожно-постовой службы. Двое-трое солдат побежали в сторону очереди, ждущей газет и стали пихаться автоматами, разгоняя толпу. Солдаты кричали: «Разойтись... разойтись...»

Все возмущённо запротестовали: «Мы же хотим купить газету».

Вперёд вышел их командир и сказал: «Обойдётесь без газет. Если десять человек собираются вместе, много чего происходит».

Люди постепенно разбрелись. Мы с Али вернулись с пустыми руками. На площади Фоузийе группа людей скандировала лозунги, направляясь вверх, к улице Шахбаз: «Мусульманин, воспрянь, твоего брата убили...»

Мы выведали, что около Бахарестана и площади Жале, перед газетным киоском произошло столкновение, и погибло несколько человек. Группа скандирующих людей прошла дальше на площадь и встала лицом к лицу перед солдатами. Молодые люди гневно закричали: «Мусульманин, воспрянь, твоего брата убили...»

Солдаты ответили на это несколькими выстрелами в воздух, и лозунг сменился: «Брат-солдат, зачем ты брата убил?»

В сторону народа подкатили два джипа, и все пустились бегом в сторону улицы Техране Ноу.

На следующий день мама и Сима отправились в гости к дяде Хасану. Братец Хамид тоже пошёл вместе с ага-Фархадом. Мы же с Али насовали себе в сумки печенья, и пошли к Университету. Перед воротами его была толпа народа. Повсюду – и на дверях, и на стенах – висели листовки, фотографии. Я сказала Али: «Пойдём до площади и вернёмся».

Мы дошли до площади 24 Эсфанда. Чуть пониже площади, перед факультетом ветеринарии стоял шум. Там была большая фотовыставка: фотографии с юга Тегерана, разрушения, жестяные бараки, и ещё фотографии погибших.

Мы вышли с фотовыставки. Я сказала Али: «Потерпи. Я вот тут наверху напишу один красивый лозунг».

Перед дверьми ветеринарного факультета была автобусная остановка. Мы подошли к скамейке, и я написала крупными буквами на табличке стоянки: «Да здравствует свобода».

Я только что приобрела фломастер, и он хорошо писал. Мы снова вместе пошли в сторону площади и направились к Университету. На литературном факультете читали лекцию. Говорили, что лектор – один политический заключённый, которого недавно выпустили. Мы несколько минут слушали лекцию и снова вернулись во двор Университета. В полдень мы пообедали тем самым печеньем.

Мы сидели на газоне на площадке перед Университетом, как вдруг появились Хамид Реза и Махмуд. У Хамида Резы была куча новых листовок и свежие новости о других городах: он достал их из под куртки и дал Али.

Хамид Реза и Махмуд хотели пойти на перекрёсток, поискать того самого продавца магнитофонных лент. Али отдал мне листовки и пошёл вместе с ними. Я поднялась и прошла в здание Университета. Двое-трое человек около факультета искусств и приклеивали что-то клейкой лентой к стенам. Я подошла к ним и спросила: «У меня есть новые листовки. Вы поможете мне их расклеить?»

Когда они закончили своё дело, мы расклеили листовки повсюду, где только имелось свободное место – и на дверях, и на стенах, и на деревьях, и на перилах Университета. Теперь делать нам больше было нечего. Я прошлась и посмотрела на людей. Так, шагая, я дошла до конца Университета. Там находился технический факультет. Раньше я уже слышала, что несколько лет назад было казнено несколько студентов этого факультета. И теперь их фотографии висели над входной дверью на факультет.

Молодой парень и девушка держали в руках множество белых листов бумаги. Парень закричал: «Фломастеры! У кого есть фломастеры?»

Я подбежала к ним. Втроём мы сели на ступени и принялись писать лозунги на листах бумаги. Все лозунги, что мы знали, произносили, и тот парень, у которого был красивый почерк, писал их. Бумага закончилась. Девушка вытащила из сумочки большую клейкую ленту, и мы стали их расклеивать. Снаружи послышались лозунги. Повсюду, куда доставали наши руки, мы приклеивали листы. И вот уже свободных мест не было. Я указала на верхушку круглой колонны, что находилась перед факультетом, и сказала: «Вон там хорошо».

Парень приклеил к четырём её сторонам листы бумаги. А девушка, которая была старше и сильнее меня, как казалось, подставила колени и подняла меня. Я как раз цепляла бумагу к колонне, как вдруг послышался шум стрельбы. Руки той девушки невольно ослабли, и она уронила меня на землю. Я встала и спросила: «Что такое?»

Все побежали в сторону главного входа в Университет. Та молодая парочка тоже. Я положила к основанию колонны все оставшиеся листовки и побежала вслед за всеми. Стрельба усилилась. Я подумала, что либо перед входом в Университет произошло столкновение, либо на бульваре, и все несутся прочь.

Было холодно. У меня перехватило дыхание. Я остановилась и приложила руки к дереву. Снова пустилась в бегство. Когда я уже была посреди площадки Университета, на газоне кто-то спросил из-за спины: «Куда?» Я обернулась. Молодой человек, засмеявшись, сказал: «Шах сбежал. А ты почему убегаешь?»

Я остановилась, и, не веря его словам, посмотрела на него и сказала: «Что... шах?»

Он ответил: «Да, да. Шах сбежал».

Я и сама не понимала, как подошла ко входу в Университет. На улице было столпотворение. Люди кричали, бегали, смеялись и в один голос говорили: «Шах... сбежал ... Шах... сбежал...»

Даже не знаю, отчего я невольно расплакалась. Сердце моё от радости рвалось наружу. Каждый что-нибудь, да говорил: «Куда же он уехал?», «Кто это сказал?», «Это действительно так?»

«Да, передали в двухчасовых новостях».

Люди от восторга были ошеломлены, прыгали через голову на землю, кружились вокруг себя, целовались.

И вдруг донеслись ещё вести: «Шах сбежал. Он сел в карету. Шах лишился крова. САВАК остался без отца».

На тротуаре было не протолкнуться. Все люди высыпали на улицу и бежали. Сигналя, машины с трудом проделывали себе путь посреди людской массы. На перекрёстке Пехлеви люди смешались с солдатами, целовали их лица, а солдаты пожимали их руки. Несколько военных подняли вверх дулами свои ружья и палили в воздух от радости. Люди аплодировали им и подбадривали: «Стреляй... ещё одну очередь выпали».

Я всё ещё пребывала в изумлении: то есть шах и впрямь уехал? Вместе с народом я дошла до площади Фоузиейе. По дороге, всюду, где встречались цветочные и кондитерские магазинчики, людям раздавали цветы и сладости. Ага-Бастани стоял перед собственной кондитерской и раздавал всем по коробке конфет из магазина. К нему подпрыгнул один мальчишка, взял коробку конфет и вновь отпрыгнул за армейский грузовик, силой сунул в рот солдатам угощение и расцеловал их. Один солдат посреди площади держал в поднятых руках портрет Имама. Люди подняли этого солдата на руки, а ещё кто-то прикрепил портрет Имама спереди армейских грузовиков. Другой солдат сел за руль и без остановки сигналил. Будто уход шаха стал причиной уничтожения их страха, дал им говорить о том, что у них на сердце, и делать всё, что им вздумается. Командир не знал, что ему делать. Люди втыкали в дуло солдатских ружей цветы и скандировали: «Солдат – наш брат...»

Я бегом прибежала домой. Вытащила ключ и открыла дверь. Дома никого не было. Я взяла из сковородки на плите кусочек омлета и снова побежала на улицу.

Теперь площадь Фоузиейе была заполнена цветами, сладостями и фруктами. Продавцы фруктов стояли вокруг площади и раздавали простым людям и солдатам яблоки и апельсины. С улицы Техране Ноу приехал прицеп, который весь был залеплен фотографиями Имама. Люди, словно листья прилипли к нему, а те, что стояли сверху, махали руками и отплясывали. Сигналя, машины направились в сторону площади 24 Эсфанда. Я тоже пошла туда пешком. Когда мы достигли площади Фердоуси, появились газеты. Теперь-то каждый держал над головой газету и смеялся от радости.

На первой странице газеты крупным шрифтом было написано: «Шах ушёл».

Многие дописывали в газете эту новость фломастером или ручкой, и между словами «шах» и «ушёл» прибавляли «навсегда сгинул».

Я пошла к Университету. По дороге люди раздавали угощения и осыпали друг друга засахаренными орехами. Теперь уже не только газеты, но и продырявленные изображения шаха на банкнотах, откуда был вырезан его портрет, гуляли по рукам.

На площади 24 Эсфанда толпа собралась в кольцо и хлопала в ладоши. Несколько человек посредине этих колец отплясывали. Я встала около одной старушки, у которой было только два-три зуба, что смотрела на народ из-под своих очков, похожих на днище стакана. Она аплодировала и от всего сердца веселилась.

Кто-то забрался на стены, двери и даже на деревья. Эта радостная весть была настолько неожиданной для людей, что все лишились самообладания и не знали, что и делать. Я снова вернулась на площадь Фоузийе к той группе, что хлопала в ладоши, свистела и скандировала лозунги. Теперь уже у каждого, куда ни глянь, в руках была купюра в два или пять туманов, на которой у портрета шаха были выколоты глаза. Словно исполнилось самое большое желание всего народа. Они пожимали друг другу руки и поздравляли с уходом шаха. На площади люди собрались вокруг одного грузовика. Солдат на крыше этого грузовика плясал по-турецки, а люди аплодировали ему. Ещё одна компания распевала лозунги: «Назло шаху солдаты – наши братья...»

В тот день после полудня и до самой ночи я четыре раза бегала вместе с остальными людьми до самых ворот Университета, а затем снова возвращалась. Теперь уже люди скандировали такой лозунг: «Окончательная победа, изгнание американцев».

Братец Хамид с Али вернулись поздно ночью. Братец Хамид смеялся и вдохновенно рассказывал, как он вместе с народом на площади 24 Эсфанда обвязал верёвкой статую шаха, и с трудом свалил её вниз, в прицеп.

Той ночью из-за огромной радости мне не спалось. Мне хотелось, чтобы поскорее настало утро, чтобы отправиться на улицу и увидеть, каким стал город уже без шаха, какой теперь у него привкус. Особенно мне хотелось увидеть физиономию ага-Шахпараста.

11

После бегства шаха из Ирана, которое он сам назвал «путешествием», и говорил, что ещё вернётся, все переулочки и улицы, да и люди очень сильно изменились. На их лицах светилась радость, надежда. Многие молодые люди только тем и занимались, что чистили стены и двери, улицы и площади города.

Солдаты тоже подружились с народом, и все ожидали новых известий от Имама, желая узнать, что же им делать. С одной стороны, с отъездом шаха Бахтияр получил ещё большую свободу действий, он именно так и говорил в интервью, и давал обещания, что сделает так-то и так-то.

Но все слова и обещания Бахтияра оказались бесполезными для народа, он продолжал бороться всё так же, подчиняясь указаниям Имама, и лозунгом было вот что: «Режим шаха шахов должен исчезнуть».

Но эти слова были неприемлемы для Америки, шаха и Бахтияра, который считал себя теперь мастером на все руки. И по этой причине от страха, что положение лишь усугубится, Бахтияр принял некоторые решения.

С отъездом шаха комендантский час сам собой сошёл на нет; люди по ночам подолгу оставались на улицах, и солдатам не было до них дела. Положение в армии становилось день ото дня всё хуже. Многие гарнизоны подняли мятеж. Каждый день всё прибавлялось число тех, кто бастовал в казармах Шахрахи в Дизфуле. Несколько солдат даже расстреляли своих командиров.

И в такой ситуации решением Бахтияра было применить особые войска и гвардейцев, которые были относительно преданны государству. И теперь перед любым полицейским участком и гарнизоном клали мешком с песком и рыли окопы. Хотели любым путём разорвать те связи, что складывались между народом и армией.

Был четверг, двадцать седьмого Дея*. Из других городов было много известий. Говорили, что в Ахвазе и Дизфуле какая-то банда напала на людей с палками и дубинками, и многие погибли, а машины разбили вдребезги. Говорили, что это были сторонники шаха и Бахтияра, которые разгневались от того, что шах уехал.

* Двадцать седьмого Дея соответствует 17 января.

Новости не лгали. В газетах тоже писали много чего. Постепенно такие нападения и столкновения перенеслись и на другие города. После полудня в тот же день все квартальные мальчишки взяли в руки толстые большие палки и встали в начале улиц и переулков. Уже был закат и начало смеркаться. Говорили, что в нескольких кварталах Тегерана кто-то внезапро взялся за дубинки и отколотил людей. Это делали специально, чтобы никто не осмелился нос высунуть наружу. Братец Хамид и Али так же, как и остальные ребята из нашего квартала, вооружились палками и встали на улице, чтобы, если кто-то нападёт на них с дубинками, оказать им сопротивление.

Уже стемнело, когда Али вернулся домой, еле дыша, и сообщил новость: «Мы сейчас идём на улицу Техране Ноу. Говорят, что там какая-то банда напала на людей с дубинками».

И вместе с мамой мы пошли все вместе до начала переулка. Парни пустились бежать с палками в руках, выкрикивая «Аллах Велик». Ага-Шахпараст, который после отъезда шаха остался в дураках, даже не смел и слова произнести, теперь всячески проявлял доброту и говорил: «Не отпускайте их. Эти бандиты с дубинками настоящий сброд, головорезы. Они никого не пожалеют, в клочья их порвут своими дубинками да ножами».

Мама сказала: «И что же тогда делать им, если они не пойдут: сидеть, сложа руки, пока завтра эта банда не появится в нашем квартале?»

Была половина третьего, когда мальчишки вернулись. Братец Хамид говорил: «Головорезы эти – злые люди, большинство их них – заключённые тюрем, вышедшие на свободу. Банда воров и контрабандистов, а также убийц. Им платят за то, чтобы они всё это творили. Я даже не знаю, что они творят! Они все высыпались на улицу Техране Ноу, напали на группу демонстрантов со своими дубинками и ножами, разбили машины и выбили стёкла в магазинах. Теперь сторонниками Бахтияра стали поножовщики.

Следующим днём, двадцать восьмого Дея, была пятница, день Арбаин*.

* Арбаин – 40-й день после Ашуры, дня мученической гибели Имама Хосейна и его небольшого отряда. На 40-й день по всей стране отмечаются торжественные поминки, с траурной церемонией.

За несколько дней до этого люди получили известия о том, что в пятницу, как и на Тасуа и Ашуру, будет шествие. Утром в пятницу вместе с семьёй ага-Джавада и ещё несколькими людьми из числа наших соседей, мы отправились в путь, на шествие. Сима пошла только на это шествие, ей не хватало смелости принять участие в демонстрации на улице, она очень боялась шума стрельбы.

В день Арбаин на улице народу было даже больше, чем на Тасуа и Ашуру. Словно дома никто не остался. Люди, которые по-прежнему радовались отъезду шаха, кучками, через улочки и переулочки добрались до улицы Шахреза, и пошли в сторону площади Шахияд.

За ночь до этого Бахтияр выступал с речью и грозил, что хотя шах и уехал, но он-то никуда не уедет. Люди скандировали различные лозунги: «Мы – последователи Корана, нам монархия не нужна. Победа – от Аллаха, и освобождение близко. Американских наёмников нужно изгнать».

Теперь во главе каждой кучки людей шло несколько человек с флагами и плакатами. Матери держали в руках фотографии своих погибших детей или Имама и тоже распевали лозунги.

Группы народа всё приходили и приходили, смешивались друг с другом и продвигались вперёд. Послышался один красивый гимн, который распевала одна группа. Я видела их и прежде. Люди очень полюбили их: мужчины брались за руки и пели по-турецки, иногда даже все вместе притоптывали.

Хоть мы и не ушли далеко, но из-за огромного скопления народа за четыре часа мы не смогли даже пройти вперёд на пять-шесть остановок. На мосту Дарвазе Доулат снова была людская волна. Когда мы прошли через площадь Фердоуси, больше не могли сделать и шагу вперёд. Говорили, что улица перекрыта. Настал полдень, и послышался звук азана. Двери во многих домах были открыты, люди побросали на улицу шланги с водой, и все быстро делали омовение и тут же, на улице, читали коллективный намаз.

После намаза снова началось скандирование: «Единственный путь к счастью – вера, джихад, мученичество...»

Маленькая девочка держала в руках рамку с фотографией; на фотографии был молодой мужчина, возможно, её отец. Наверху рамки, на кусочке бумаги было написано: «Мученики – сердце истории».

Шествие почти уже закончилось. Мы не могли продвинуться вперёд, однако люди говорили, что прочли государственное постановление. Мы вернулись к дому. Около поворота Шамиран двое мужчин и одна женщина поставили рядом с собой громадные горшки и наскоро разливали по небольшим тарелочкам шоле зард* и передавали его людям. Мы подошли к ним и получили по пиалке.

Толпы народа за нами и перед нами в таком же порядке, что и поначалу, снова возвращались. С нами была одна группа. Две девочки, что шли впереди них, держали плакаты с лозунгами на деревянных ручках. Одна из них жестом показала мне, чтобы я подошла и заняла её место. Я пошла вперёд и помогла ей. На плакате, что был огромным, чуть ли не от одного конца улицы до другого, было написано: «Те, что погибли, пошли по верному пути, пути Хосейна. Те, кто остался в нашем городе, сказали Зейнаб**: «Слушаем и повинуемся!»

Я несла плакат до площади Фоузией, а потом отделилась от них, и небольшая группа их пошла по улице Шахбаз в сторону площади Жале.

В вечерних новостях по телевизору показывали и говорили о шествии на Арбаин. Я про себя подумала: «Непременно, те, что утром на шествии снимали фильм или делали фотографии, были с телевидения и из газет».

Крупное шествие на Арбаин вселило в людей ещё больше надежды, а в Бахтияра – ещё больше тревоги. И теперь он пришёл к тому же выводу, к какому и два прежних премьер-министра: людям нужно помешать с помощью силы, оружия и танков.

* Шоле зард – любимый в Иране десерт, готовится из риса, шафрана, сахара, розовой воды и кардамона. Часто его бесплатно раздают людям на праздниках или поминках, траурных церемониях.

**Зейнаб – сестра Имама Хусейна, святая женщина, образец терпения в шиизме.

В субботу после полудня мы находились на повороте Шамиран, около дома айатоллы Талегани. По ту сторону улицы, в начале старого шоссе, стояли солдаты. Посреди улицы горели две большие шины, а мы по эту сторону скандировали лозунги, когда вдруг послышалась стрельба. Кто-то сказал, что это рядом с Университетом, ещё кто-то – что около площади Фоузиейе.

В итоге выяснилось, что стрельба была на площади Ашратабад* и на улице Низамабад**. Я была с Али и братцем Хамидом. В тот день братец Хамид собирался повести нас к дому айатоллы Талегани, но не вышло. Он говорил, что до сих пор он с ага-Фархадом ходил туда уже два-три раза.

Мы втроём пустились в путь и прошли под деревянным мостом в сторону площади Ашратабад. Не доходя до площади, увидели, что там полным-полно народу. Посреди улицы валялись шины, а вдоль и поперёк улицы туда-сюда ездили мотоциклисты. После отъезда шаха, что было всего несколько дней назад, и до сих пор стрельбы не было слышно. Солдаты очень изменились. Говорили так: «Бахтияр привёл новые войска».

Братец Хамид сказал нам с Али: «А вы тут подождите. Я пойду вперёд, посмотрю, что там творится».

Он сделал несколько шагов и сел позади одного из мотоциклистов. Мотоцикл пролавировал по улице между горящих шин и скрылся из виду. Стрельба то стихала, то опять набирала силу. Через несколько минут братец Хамид вернулся на том же мотоцикле и сказал: «Пути нет. Солдаты перекрыли улицу. Говорят, что площадь Каср полна народу. С этой стороны они также перекрыли улицу Хадже Насир. Говорят, что больше всего столкновений на площади Каср и на улице Низамабад».

После этого он попросил нас вернуться тем же путём, каким мы пришли туда, и по улице Шах Реза идти домой. Сам же он снова сел на мотоцикл и закричал: «Я приду позже».

*Площадь Ашратабад – старое название Площади Сепах.

**Улица Низамабад – старое название улицы Шахид Мадани.

Братец Хамид уехал. Мы с Али спустились по боковой улочке, и свернули на улицу Горган. Там тоже было полно людей, а в начале улицы горело несколько шин.

Я спросила: «Что это такое, Али?»

Али ответил: «Это всё дело рук Бахтияра, он сам о себе болтал».

Уже темнело. Мы хотели поскорее добраться до дома. Неожиданно с конца улицы появился джип и армейский грузовик с включёнными фарами и работающей мигалкой. Уже подъезжая к горящим шинам, они сильно затормозили. И с машин солдаты принялись стрелять, а несколько человек бросилось в нашу сторону.

Невольно мы побежали вместе с ними наутёк. Мы выбегали из одного переулка в другой, и оказались в начале улицы Горган возле маленькой мечети. Вошли во двор при мечети. Те люди, которые были нашими спутниками, сказали: «Какой-то мальчишка кинул осколок кирпича в лицо армейскому командиру».

Старый служитель мечети подошёл к нам и сказал: «Иди в ту сторону. Не стойте возле дверей мечети».

Мы отошли подальше. Откуда-то издалека послышался звук стрельбы. И вдруг целая толпа, орущая «Нет Бога, кроме Аллаха», бегом бросилась в мечеть. На руках у них был один погибший, они положили его посреди дворика.

Все столпились вокруг погибшего: то был паренёк лет пятнадцати-шестнадцати, у которого не хватало ботинка из парусины на одной ноге.

Я расстроилась, но выйти наружу было нельзя. Уже прозвучал азан на предвечерную молитву, когда шум голосов стих, и мы пустились в путь в сторону дома.

В начале переулочка стояли мама с Захрой-ханум, Сима и Фахиме. Мать встревоженно вышла вперёд: «Вы у меня полдуши отняли. Где вы были?»

Али ответил: «Мы влипли. Нельзя было прийти».

Фахиме спросила: «А Хамид-ага где?»

Я сказала: «Он не был с нами. То есть, после полудня был, но потом ушёл. Думаю, он пошёл в сторону площади Каср или к Низамабаду».

Захра-ханум ударила себя по лицу и сказала: «Ой, говорят, там самая заваруха».

Фахиме, уже готовая заплакать, сказала: «Не позволяйте ему ходить туда. Маасуме-ханум, вы-то ему скажите же что-нибудь».

Мне стало жаль Фахиме. Я сказала: «Братец Хамид смышлёный. С ним ничегошеньки не случится».

Сима потянула меня за край платья и тихо сказала: «Эй, беззаботная дама, иди-ка ты в дом да приготовь всё к ужину!»

Я пошла и произнесла на ходу: «Слушаюсь, вдумчивая дама!»

Через час явился братец Хамид. И руки, и одежда у него были в крови. Лицо казалось усталым и грустным. Он пошёл вымыть руки и переодеться. Затем с недовольством в голосе сказал: «Я ужинать не буду, у меня нет аппетита». Глаза его наполнились слезами.

Мать взволнованно спросила: «Что случилось, Хамид?»

Он всё тем же недовольным тоном произнёс: «Мохсен...»

Али перебил его и сказал: «Который Мохсен? Мохсен Джалили...»

Братец Хамид ответил: «Нет. Мохсен, мой друг».

Я спросила: «Что стряслось?»

Братец Хамид не смог сдержаться и заплакал: «В него стреляли. Он погиб. Всего два часа назад, в Низамабаде».

Мы хорошо были знакомы с Мохсеном, другом братца Хамида. Они учились вместе в одном классе несколько лет. Он очень часто к нам заходил. Тогда ещё, когда братец Хамид учился в средней школе, он навещал его, и они вместе учили уроки.

Мать, плача, молвила: «Ох, да стану я жертвой ради сердца его матери!»

Али спросил: «А где он теперь, его отвезли?»

Братец Хамид ответил: «Нет, мы оттащили беднягу и отнесли в мечеть Имама Хасана. Решили утром перенести его на кладбище Бехеште Захра».

Я печально сказала: «Братец Хамид, куда попала пуля?»

Братец Хамид указал на свою голову и ответил: « Посередине головы. Она раскололась вдребезги».

Сима спросила: «А его мать поняла это?»

Братец Хамид сказал: «Да. Ведь его младший брат Мохаммад был рядом с нами».

Мама встала, накинула на себя чадру и сказала: «Вставайте. Пойдём к ним домой».

Братец Хамид спросил: «Сейчас?»

Мама настоятельно сказала: «Да. Разве туда идти дальше двух остановок? И потом, комендантского часа теперь нет».

Мы все отправились в путь. Когда мы проходили один переулочек за другим, в некоторых местах было темно, посреди одного переулка, вокруг следов пролитой крови кто-то положил цветы и зажёг свечи. Люди стояли в переулке и плакали.

На следующее утро мы все вместе отправились на кладбище Бехеште Захра. И там тоже было целое столпотворение. Когда привозили очередного погибшего, народный крик и вопли доносились до самого неба, и слышались лозунги: «Это доказательство преступления Пехлеви, это доказательство преступления Пехлеви».

Кто-то бегал туда-сюда и любым способом хотел в этой толкучке сфотографировать погибших. Семья Мохсена была в нетерпении. Мать упала в обморок, и двое подхватили её на руки. Наконец привезли тело Мохсена.

Его гроб был весь в цветах. Люди кричали и кидали цветы, что держали в руках, в сторону мученика. Мохсена отнесли на руках к семнадцатому участку, туда, где похоронили погибших семнадцатого числа. Все люди в один голос запричитали:

Ирану выпустили кровь,

а ещё Казвину и Хорасану.

Убили молодёжь,

Защитников Корана.

Смерть этому шаху!

Смерть этому шаху!

Какой-то мужчина начал говорить о погибшем и о ценности всех мучеников, а потом все запели траурные песнопения.

Под конец мать Мохсена с трудом подняли, и все пустились в обратный путь. Братец Хамид и другие местные ребята из квартала в один голос запели: «Да здравствует путь наших мучеников...»

Когда мы вернулись домой после обеда, все от сильной усталости и расстройства заснули.

Через час-два от шума звонка в дверь мы пробудились. Братец Хамид пошёл открыть дверь: это была Фахиме. Она с радостью указала на газету, что была у неё в руках, и сказала: «Имам приезжает... вот... здесь написано... в пятницу приезжает Имам».

Мы все подпрыгнули от радости. Вот какая была новость: в пятницу Имам будет руководить коллективной молитвой в Тегеране.

Люди снова высыпали на улицы и ликовали.

И снова начались те же слова: «Имам и впрямь приедет?»

«И что будет делать Бахтияр?»

«Не дай Бог, чтобы он Имама...»

И теперь, услышав эту новость, люди и радовались, и надеялись, и тревожились!

12

Газета от первого Бахмана*, в воскресенье, была «первой ласточкой», вестником радости, потрясшая сердца всех, и наполнившая глаза слезами ликования. Весть эта была очень коротенькой: «Имам в пятницу будет руководить коллективной молитвой в Тегеране», но масштаб её был сопоставим с целым миром, настолько она обрадовала людей. Людей, которые всего за несколько месяцев столько всего вытерпели, которые страдали, кричали, были ранены и даже убиты, и всё ещё упорно шли навстречу пулям и танкам, скандируя лозунги. Я про себя подумала: «Почему я, почему Али, и почему все остальные люди так изменились? И почему их печали и радости стали другими, и все теперь любят друг друга?»

Боже мой, словно чудо произошло. Я сказала себе: «Этот месяц очень хороший. Он начался с одной очень приятной вести».

*Первое Бахмана соответствует 21 января.

Новость о приезде Имама всколыхнула народ. Все захлопотали, думая только о пятнице: что им делать, как пойти на встречу тому, о ком они несколько месяцев думали, читали его слова и письма, и выполняли всё, что он говорил?

С другой стороны, Бахтияр, который после отъезда шаха зажил в своё удовольствие и надеялся на себя, теперь, услыхав эту новость, увидел опасность, подстерегающую его в двух шагах. Словно вплоть до вчерашнего дня, за всё время до этого ни он сам, ни кто-либо из правительства даже не думали о том, что дела зайдут насколько далеко.

И по этой причине с утра до вечера они то и дело выступали в газетах, на радио, по телевидению, давали интервью. Бахтияр говорил так: «Уважение к Конституцие страны – это обязанность, и я не позволю нарушить её никому».

Люди же, с голыми руками и безоружные, оберегали собственную веру, а Бахтияр оберегал Конституцию. Но ту Конституцию народ не принимал.

Отовсюду пошла пропаганда самых различных видов, направленная против народа. Их превосходительства генералы и командующие армией – старики – запугивали народ и приговаривали, что если такая ситуация продолжится, то мы видим будущее Ирана тёмным и кровавым.

Иностранное радио тоже с утра до вечера сеяло пропаганду о том, что революционеры Ирана – это диверсанты, интриганы и неграмотные люди.

Люди с дубинками, которые в последнее время выходили на арену, нападали на простой народ в разных городах, и, уничтожая и руша магазины и машины на своём пути, они хотели посеять в сердце народа страх.

Но и народ, видевший победу на шаг от себя, продолжал всё так же сопротивляться и сражаться. Многие армейские военные, которые были из того же самого народа, то тут, то там, то в одном гарнизоне, то в другом поднимали восстания и бунты. Многие солдаты объединились, и офицеры вместе скандировали лозунг: «Мы в ожидании Имама».

Каждый что-то говорил: «Благополучно ли долетит Имам?»

«А если он прилетит, с ним ничего не сделают?»

«Куда он отправится?»

«Что будет?»

И десятки других, подобных этим, вопросов.

В конце концов Бахтияр, подумав как следует, да посоветовавшись с другими, отыскал единственный способ отразить угрозу, нависшую над ним. Газеты писали: «Бахтияр отдал приказ закрыть аэропорты в стране».

Во вторник, третьего Бахмана*, спустя час ожидания в очереди, мне досталась газета, и после того, как я прочитала известие, напечатанное в ней, очень расстроилась. Эта новость была связана с закрытием всех аэропортов в стране. С огорчением я вернулась домой. Братца Хамида и Али дома не было. Они, как и все люди, услышав эту новость, вышли на улицы.

Новость о закрытии аэропортов превратила страсть, горевшую в сердцах людей, в пепел. И теперь уже все узрели истинное лицо Бахтияра. И потому стало ещё больше демонстраций и лозунгов, направленных против него. Но Бахтияр не ограничился только лишь закрытием аэропорта в Тегеране. На следующий день в газетах было напечатано новое известие: всем международным авиакомпаниям объявили запрет на полёт в Тегеран.

Народ, разозлённый и разъярённый этим, высыпал на улицы. Бахтияр также увеличил количество солдат, пулемётов и танков. В тот вечер, когда братец Хамид и Али вернулись домой, они рассказали, что люди шли от улицы Шахреза до самого аэропорта. Но на всём маршруте стояло полным-полно танков и пулемётов, и весь аэропорт, от одного конца до другого, был блокирован танками.

В четверг, пятого Бахмана** мы были в Университете. Когда послышался азан, мы сделали омовение и побежали в сторону университетской мечети.

*Третье Бахмана соответствует 23 января.

**Пятое Бахмана соответствует 25 января.

В мечети было очень тесно. За два дня до этого, когда приезду Имама хотели помешать путём закрытия аэропорта, в университетской мечети в знак протеста собралось некоторое число духовенства и устроило там себе убежище.

После полуденного намаза выступавший с речью сказал: «До последнего человека мы выступаем против шаха, и не боимся танков и пулемётов. Мы понесли потери в виде сотен раненых и убитых. За их кровь на нас лежит обязанность...»

Люди подхватывали его слова. После выступления мы вышли на улицу и направились к площади 24 Эсфанда. Там тоже был многолюдно. Солдат стало больше, а перед жандармерией поставили несколько больших танков, чьи дула были направлены на народ. Около площади, рядом с кинотеатром Капри*, который когда-то подржгли, один мальчик взобрался на плечи людей, и потрясая кулаками, с пылом что-то говорил и кричал. Мы узнали его – это был один из тех пареньков, что однажды убежал вместе с нами во двор одного дома, в тот самый день, когда перед жандармерией устроили стрельбу, а во дворе дома был подстреленный молодой человек, которому пуля попала в грудь, что умер на наших глазах.

Мальчик, что стоял наверху, после того, как высказал, что хотел, начал скандировать лозунг, всё так же потрясая кулаками: «Пули, танки и пулемёты больше не действуют...».

Остальные тоже стали потрясать кулаками в сторону солдат и вторить ему: «Пули, танки и пулемёты больше не действуют...».

Солдаты приблизились на несколько шагов, и выстрели вхолостую. Но никто не пошевелился. Тогда лозунг того паренька сменился, и все вместе заорали: «Ох, если Хомейни повелит мне совершить джихад, ни одна армия мира не сумеет возразить!»

Вместе с шумом, что мы вытворяли, со всех концов площади собрались группы людей, и в нашем полку прибыло. Теперь уже целая компания громко скандировала: «Ох, если Хомейни повелит мне совершить джихад, ни одна армия мира не сумеет возразить!» А ещё одна группа громко притопывала ногами по земле и вторила: «Ни одна армия мира не сумеет возразить!»

Военные пуще прежнего рассвирепели, и одиночные холостые выстрелы обернулись целым пулемётном градом. Вдруг солдаты побежали в сторону народа, и народ бросился врассыпную.

Одна группа высыпала на площадь и бросилась на землю. Остальные, по-прежнему скандируя лозунги, побежали на соседние улицы.

Мы с Али пошли вверх по улице Амирабад. Около бульвара кучка народу окружила газетный киоск. Мы терпеливо ждали. Наконец привезли газеты, но не успели они достичь места своего назначения – киоска, – как тут же были розданы людям. Свежая новость в газете снова вознесла всеобщий радостный крик к небесам. Вот что это была за новость: «Имам сказал, что сегодня вечером он вылетает».

И снова в сердцах всех свили себе гнездо как радость, так и тревога. Имам хочет приехать уже сегодня вечером, однако как же это возможно, если все эти танки устроили блокаду аэропорта?

Ещё одна новость в газете говорила о том, что все аэропорты страны будут закрыты ещё три дня. Мы все ожидали, что же случится. Ещё шли споры и рассуждения о новостях в газете, как на часах показалась половина третьего, потом три, и вышла ещё одна газета – в один лист – с таким известием: «Возвращение Имама перенесено на два дня».

Народ был действительно вне себя от этой новой выходки Бахтияра. Если бы он не отдал приказ закрыть аэропорт, то завтра, в пятницу, Имам уже находился бы в Тегеране.

Все ещё пребывали в возбуждении ив горячке от этой новости, когда пришла ещё одна весть – какая-то группа от имени защиты Конституции – той самой Конституции, о которой говорил Бахтияр, что не сдаст её никому, – повела демонстрацию. Местом их демонстрации была площадь 25 Шахривара и стадион Амджадийе.

Мы с Али, как и другая группа, пошли прямиком по бульвару. На нашем пути любая машина, в которой находилось хоть одно свободное место, подвозила людей. Мы тоже запрыгнули в мини-автобус и высадились около площади 25 Шахривара. На площади было не протолкнуться. Помимо солдат и военных машин, было припарковано множество других автомобилей и автобусов. Толпа демонстрантов подошла к стадиону Амджадийе. Мы с Али спустились вниз, к другой стороне улицы, и встали перед стенами американского посольства. Демонстранты-сторонники Конституции входили на стадион напротив нас. Али с удивлением и насмешкой сказал: «Глянь-ка на сторонников Конституции».

Большинство из них составляли женщины. То были женщины в одежде как на парад, накрашенные, которые пришли, по их собственным словам, на демонстрацию. Люди злобно глядели на них. Кому-то хотелось задать им по шее и поквитаться, но другие им не позволили этого сделать. Я сказала Али: «Пойдём на стадион Амджадийе?»

Али, нахмурившись, сказал: «Нет. Идти смешиваться с ними?»

Я сказала: «Посмотрим, что там происходит. Что они делают?»

Али ответил: «Я не пойду ко всем этим женщинам».

Я сказала: «Ну, тогда оставайся здесь, а я пойду и быстро вернусь».

Я проскользнула сквозь толпу людей и прошла на ту сторону улицы. Перед воротами стояло трое-четверо мужчин в белых костюмах и цветных галстуках. Они делали комплименты уважаемым дамам. Я прошла мимо них и вошла внутрь, на стадион. О Боже! Что творилось на том крытом стадионе! Женщины в своих ярких нарядах сидели на сиденьях. А над ними висел огромный портрет имама Али. Я разозлилась и сказала про себя: «Сумасшедшие!»

Один мужчина говорил мягким, женским голосом перед громкоговорителем. И внезапно послышались скандируемые женщинами лозунги: «Это национальный девиз, Бог, Коран, Мухаммад...»

Мне стало не по себе. Я вышла наружу со стадиона и сердито сказала Али: «Богом клянусь, они заслужили, чтобы народ с ними поквитался».

Послышался и другой девиз, который скандировали люди в знак протеста: «Неизвестно только, где они были до сих пор?»

«Именем Бога и Корана они хотят собственные дела проделать».

Лозунг, выкрикиваемый народом, стал ещё сильнее: «Скажи – смерть шаху...»

Не прошло и часу, как уважаемые демонстранты-сторонники Конституции предпочли смыться оттуда. Поджав хвосты, они уехали на всё тех же автомобилях и автобусах, которые их привезли.

В пятницу, шестого Бахмана*, в восемь утра мы пустились в путь на кладбище Бехеште Захра. Машины – начиная от легковых автомобилей, и кончая миниавтобусами и грузовиками, полные народу, ехали в сторону кладбища. На кладбище творилось столпотворение даже побольше того, которые мы себе могли представить. Сегодня там хотел выступить с речью айатолла Талегани. Братец Хамид говорил: «Будьте очень осторожны, не потеряйтесь в толпе. Здесь очень многолюдно. Очень много людей, вдохновлённые приездом Имама, пустились в путь, в Тегеран, ещё за несколько дней до того».

Выступление проводилось на участке кладбища от семнадцатого Шахривара, на том самом участке, где хоронили мучеников. Однако весь участок и окружающая его степь были заполнены народом, так что пройти вперёд было абсолютно невозможно. Кто-то забрался наверх елей. Я встала чуть подальше семнадцатого участка, рядом с братцем Хамидом. Он говорил, что там есть громкоговоритель, и слышно даже там.

Али залез на росшую рядом с нами ель и говорил, оборачиваясь: «О, что творится! Сколько же народу!»

*Шестое Бахмана соответствует 26 января.

И тут он неожиданно сделал знак рукой и сказал: «Лейла, Лейла! Вон там одежда и ботинки, на том дереве. Там висит рубашка».

Я вытянулась на кончиках пальцев и сказала: «Ничего не видно».

Али спрыгнул с дерева и сказал: «Залезай и посмотри сама сверху».

Я поставила ногу на дерево. Взялась за ветку и полезла наверх, когда братец Хамид сказал: «Вот молодец! Спускайся-ка, девочка. Мать права, когда говорит – если тебе волю дать, то ты перелезешь и через отвесную стену».

Я спрыгнула вниз и встала. Братец Хамид сказал: «Когда закончится выступление и народ разойдётся, подойди вперёд и посмотри».

Одежда и ботинки, про которые говорил Али, принадлежали погибшим. Он приходил на кладбище Бехеште Захра с Хамидом Резой и Махмудом несколько дней назад, и говорил: «На деревьях и кустах вокруг участка семнадцатого Шахривара висят повсюду окровавленные штаны, изрешеченные рубашки, парусиновые туфли».

Речь айатоллы Талегани была посвящена приезду Имама и словам Бахтияра. Он просил народ не принимать решение наспех, не делать ничего без указания Имама, а дождаться, пока оно поступит.

Было около полудня. Только-только окончилась речь айатоллы Талегани, и люди хотели уже возвращаться, когда привезли нескольких новых покойных, и снова кладбище наполнилось людьми. Они говорили: «В городе порядочное столпотворение. Перед Университетом завязалась драка, и Бахтияр устроил резню».

Все те люди, что толпами собрались на кладбище Бехеште Захра, ринулись в машины и направились в сторону города. Братец Хамид тоже побежал за одним грузовиком, и сумел залезть в него и уехать. Мы с Али через полчаса сели в мини-автобус и поехали. Немного пониже площади Фердоуси из-за огромного скопления народу и машин скорой помощи дорога была перекрыта, и никто не мог пройти в сторону Университета.

А те, кто пришёл оттуда – со стороны Университета и перекрёстка Пехлеви, – кричали и скандировали лозунги, держа над головой огромные листы бумаги, на которых было указано число погибших и раненых.

Мы тоже начали скандировать лозунг прямо оттуда, и направились в сторону солдат, стоявших на площади Фердоуси. Народ выкрикивал: «Братья-солдаты, зачем вы своих братьев убиваете?»

Кто-то говорил: «Нет, нам не нужен ни шах, ни Шапур*, и проклятие на них обоих!»

Мы пробыли там час. Звуки стрельбы, доносившиеся издали, потихоньку утихли и прекратились. И мы пустились в обратный путь, домой. На повороте Шамиран и в переулке айатоллы Талегани собралось множество людей. Было много солдат в форме военно-воздушных войск. Все они пели девиз: «Революционный рейс должен совершиться».

Присутствие солдат из военно-воздушных сил среди народа придавало всему действу воодушевление и удивительное состояние. То были, как говорят, бунтовщики, дезертиры, которые намеренно пришли в штатском. Люди целовали их и поднимали на руках.

Я вспомнила, что в прошлом году в такой же день, шестого Шахмана, был днём «белой» революции шаха и народа**. Ежегодно в этот день повсюду устраивали необычную иллюминацию и проводили праздник в принудительном порядке. И в прошлом году в такой же момент мы сидели в школьном зале, который был полностью заклеен фотографиями шаха и его жены Фарах, цветной бумагой и воздушными шариками. Директриса выступала с громкоговорителем и перечисляла по одному все основы «белой» революции с пояснениями.

*Премьер-министра последнего шахского правительства Бахтияра звали Шапур.

** Белая революция шаха и народа — верхушечная бескровная революция, предпринятая шахом Ирана Мухаммадом Резой Пехлеви в 1963 году в целях преодоления феодальных пережитков и интеграции в мировую капиталистическую систему. Шесть пунктов экономических и социальных реформ получили всенародное одобрение на референдуме 26 января 1963 года. Десятки миллиардов нефтедолларов вкладывались в престижные проекты социально-экономического переустройства общества. Была проведена аграрная реформа, наделившая крестьян землёй. Белая революция закончилась реакцией в виде Исламской революции 1979 года.

Я сказала про себя: «Удивительные дни. Где был в прошлом году шах, и где он сейчас?»

Завтра и послезавтра на улицах Шахреза и Эйзенхауэр* было столько народу, что иголке негде было упасть. Жители Тегерана и те, кто приехал встречать Имама из других городов, с самого утра и до ночи ждали на улицах, проходящих по пути следования из аэропорта.

Газеты писали: «Путешествие Имама отложено ещё на два дня», и народ злился ещё сильнее. Все кричали: «Ну и достанется же Бахтияру, если завтра Имам не приедет! Если Имам завтра не приедет, отовсюду выскочат пулемётчики...»

И в течение этих двух дней Бахтияр творил всё, что душе его было угодно. Раненых и убитых стало намного больше. Говорили, что на кладбище Бехеште Захра с утра до вечера настоящее столпотворение, и привозят одного убитого за другим.

Мы часто не видели братца Хамида. Он уходил из дома на рассвете и возвращался уже поздно ночью, усталый и измождённый. Мать была сильно напугана и постоянно поручала нам о нём позаботиться.

В понедельник, девятого Бахмана** мы с Али находились на улице Пехлеви перед Институтом искусств. У кого-то в руках были плакаты, и они приготовились идти в сторону Университета. В той же группе я увидела тех самых парня и девушку, с которыми в день отъезда шаха мы расклеивали вместе лозунги на университетских колоннах. Я поздоровалась с ними издалека и помахала им рукой. Группа двинулась в путь. На плакатах, которые они держали в руках перед собой, было написано: «Настолько мы увязли в крови мучеников, что приплывём к берегам свободы». Они все вмести топали ногами по земле и распевали лозунги. Было холодно. Уже несколько дней, как я ходила простуженная и кашляла. И потому, как только я закричала лозунг, у меня сел голос, и я то и дело кашляла. Али сказал: «Тебе нехорошо. Лучше бы ты не выходила».

*Улица Эйзенхауэр переименована в улицу Азади («Свободы»).

**Девятое Бахмана соответствует 29 января.

Я ответила: «Нет, так нельзя. Мне не так уж плохо».

Мы пошли вниз, в сторону начала перекрёстка Пехлеви. Там целое море народа двигалось в сторону Университета. Каждая группа скандировала лозунг, и каждый что-то говорил. Люди говорили: «Многих офицеров казнили».

Количество танков на улицах и в аэропорту стало ещё больше. Разгневанный народ, с целью открытия аэропорта и разбития блокады направлялся вперёд. Кто-то говорил, что нам нужно потерпеть, и если через два дня снова ничего не получится, тогда мы сами откроем аэропорт.

Мы прошли по улицам Саба и Ках. В начале улицы Весаль люди собрались покучнее. Посреди перекрёстка горело несколько шин, от которых шёл дым. Та группа, в которой находились мы, запела лозунг: «Лидер, лидер наш, вооружи нас!»

Не прошло и нескольких минут, как послышался звук стрельбы – сначала со стороны Университета, а затем прямо у нас за спиной. Говорили, что напротив Университета, на площади 24 Эсфанда, произошло грандиозное столкновение между народом и солдатами. Дорога вперёд была отсечена. Мы хотели вернуться назад, но сказали, что и там тоже целое столпотворение: народ сцепился с войсками на площади Жале и на площади Фоузийе. Из-за огромного шума я совсем сбилась с толку и закричала. Али спросил: «Ты можешь пройти вперёд?»

Я ответила: «Да».

Мы хотели идти в сторону Университета, но не вышло. В этот момент снизу, с перекрёстка Весаль, появились два армейских «ЗИЛа» и остановились перед дверью в кондитерскую у перекрёстка. Солдаты ринулись с перекрёстка вниз, во все четыре стороны, и остановились. И тут взгляд всех людей привлекла одна группа, что бежала со стороны Университета. Они подняли вверх свои окровавленные руки, и со слезами на глазах скандировали лозунг: «Это – доказательство преступления Бахтияра!»

Все разволновались, увидев их, включая даже некоторых солдат.

Люди выскочили наружу и окружили их. Один из них потряс своими руками, что были в крови, и сказал: «Они убили всех. Перед Университетом и в пруду на площади Моджассаме* полным-полно трупов погибших».

Ещё один из их числа сказал: «Они совершают настоящую резню. Расстреливают с крыши жандармерии из пулемёта».

И заревел. И снова мы громко закричали: «Лидер, лидер наш, вооружи нас!»

Несколько солдат, что стояли перед дверьми в кондитерскую, начали палить в воздух. Народ встревожился. Али потянул меня за руку, и оба мы побежали на бензоколонку. Один человек катил шину из угла бензоколонки, на середину перекрёстка, как раз туда, где уже сгорело несколько таких же шин, и шёл дым. Солдаты пустились в атаку на бензоколонку. Мы побежали наверх, в сторону улицы Ках. И вдруг шум стрельбы усилился, а вместе с ним и крик «Аллах Велик!» набрал силу.

Мы повернулись и посмотрели назад. Несколько человек упали на землю, двое или трое припали к стене, и солдаты нацелились на них из оружия. Кто-то умоляюще кричал: «Не стреляй, солдат, не стреляй!»

*Площадь Моджассаме (площадь Статуи) – ныне называется площадь Энгелаб (площадь Революции).

Но шум выстрелов донёсся до самого неба, и всё сотряслось. Затем шум улёгся. Мы стояли в начале улицы Ках, а солдаты – перед бензоколонкой, и смотрели друг на друга, как ягнята и волки друг на друга. Те два армейских «ЗИЛа» отъехали, солдаты быстро сели в них и удалились в направлении улицы Весаль. Мы вместе с остальными людьми побежали вперёд. Несколько человек валялись около стены, а ещё несколько – посреди улицы. Люди подняли всех их на руки и побежали. Мы с Али проделали себе дорогу сквозь толпу и выглянули наружу. Один из тех, кто лежал у подножия стены, получил пулю в голову. По стене разлилась кровь, и несколько частичек мозга погибшего вместе с кусочками кожи и волос прилипло к стене. Я громко завопила. А Али, как только его взгляд упал на того мученика, так же звучно закричал: «Ой, ... Лейла...», и повалился на землю. Я схватила его за руку и оттащила назад. Молодые люди побежали к скорой помощи, которая под звуки сирены проезжала неподалёку, и положили погибшего внутрь неё.

Мне было плохо, хуже, чем Али. У меня подворачивались ноги, и я не могла идти. С глазами, выскакивающими из орбит, я уставилась на стену и ревела.

На улицы было полно бегущих людей, шумно от звука пуль и визга. У Али катились слёзы, он остолбенело смотрел на людей. Несколько человек закричали: «Кровь... нужна кровь. Идите сдавать кровь... Первая группа, резус положительный... Первая, резус отрицательный...»

Мы и сами не поняли, как оказались в пункте переливания крови на улице Вилла. Что там творилось! Мы оба пошли и сдали кровь, а после вышли наружу. Перед дверью выстроилась очередь. Скорой помощи требовалась кровь, тёплые одеяла и покрывала. Мы с Али снова стали в очередь и ещё раз пошли сдавать кровь. Была настолько много народу, что никто никого не узнавал. Я подошла к койке и вытянулась на ней. Али ждал, пока какая-нибудь другая койка освободится. Пришёл другой санитар и взял у меня кровь. Я как раз уже поднималась, как меня заметил прежний санитар. Нахмурившись, он мягко сказал: «Ты что это, хочешь с собой покончить? Ты ведь уже один раз сдала кровь!»

Другой санитар сказал: «Выходи! Выходи! Остальные ждут очереди!»

Мы оба вышли. Я и кашляла, и голова у меня кружилась. Мы оба добрались до дома. Братца Хамида не было. Мама с Симой плакали. Они вдвоём собрали и скатали одеяла и простыни и положили у дверей, чтобы молодые люди забрали это в больницу.

Я не смогла поесть. Выпила лишь чаю и улеглась. Ночью братец Хамид сказал: «В газетах написали, что аэропорт откроют».

13

Во вторник, десятого Бахмана*, я не смогла выйти из дома. Рано утром братец Хамид с Али пошли в Университет. Мне было совсем плохо. У меня был кашель, небольшая температура, головокружение. Я взяла с Али слово ничего не рассказывать маме о вчерашней сдаче крови. Я боялась, что если мне станет хуже, и я хоть немного расстроюсь, то она отнесёт это к тем событиям.

Сима и Фахиме сидели в комнате и читали вчерашнюю газету. Мама ещё утром купила свежей зелени и варила для меня аш**. Время от времени издали доносился шум стрельбы – то одиночной, то целого града. Мне очень хотелось, чтобы состояние моё стало лучше, и я смогла бы тогда пойти вместе с братцем Хамидом и Али.

Тот день был тяжёлый, я устала, обессилила и была совсем не в настроении. Где-то ближе к закату мне стало лучше. Я сказала маме: «Я хочу выйти на улицу».

Мама стала браниться: «Иди-ка лучше выспись. Снова ты как оживший покойник».

Вечером братец Хамид и Али вернулись вместе, рассказали, что и сегодня всё было так же, как и вчера. Сколько-то людей было ранено и убито перед Университетом и на дорогах в аэропорт. Али сказал: «Хамид Реза отправился на кладбище Бехеште Захра, и там тоже было полно народу».

*Десятое Бахмана соответствует 30 января.

** Аш – густой суп-похлёбка, который часто готовят зимой, а также для больных, ослабленных людей и беременных женщин.

А братец Хамид сказал: «Кровь застилает глаза Бахтияру, и армия его уже не слушается. Многие солдаты выходят на демонстрации вместе с народом».

На следующий день утром, боясь, что мама не выпустит меня на улицу под тем предлогом, что мне ещё не хорошо, я проснулась в самую рань и приготовила завтрак. Мама с удивлением спросила: «Ты за один день выздоровела?»

Но вместо меня Сима с хохотом ответила: «Плохой баклажан и черви не едят».

После завтрака братец Хамид ушёл один. А мы с Али пустились в путь самостоятельно. На площади Фоузийе стояли сонные, усталые солдаты. На нашем пути в Университет повсюду – на заборе, стенах, дверях были сообщения об убитых и раненых – убитые около Университета, убитые на площади Жале, на площади Фоузийе, и так далее. Некоторые надписи были сделаны кровью.

Немного впереди, на повороте Шамиран, вокруг армейского грузовика собрался народ. Люди хотели поговорить с солдатами, но их командир не позволил этого. Мне стало жаль тех солдат. В их взгляде словно читались слова. Я сказала Али: «Бедняги!»

Али, нахмурившись, сказал: «Они не бедняги, а просто бездари».

Вместе с людьми, что рассеялись или группами отправились в сторону Университета, мы пошли вперёд. Чуть пониже перекрёстка Пехлеви несколько молодых людей были заняты тем, что клали поперёк улицы большой ствол дерева, чтобы помешать проехать военным машинам. Издали и со стороны площади 24 Эсфанда слышалась стрельба. Мы бежали до начала улицы Весаль, но дальше путь был перекрыт, и нельзя было пройти вперёд. И прямо тут, перед дверьми кинотеатра, который сожгли и наполовину разрушили, мы и остановились. Оттуда можно было легко увидеть, что творится по ту сторону улицы и чуть дальше бензоколонки. К той самой стене, к которой прилипли кусочки мозга убитого человека, кто-то приложил несколько гвоздик, и ещё несколько человек столпилось перед стеной.

Али сказал: «Я хочу подойти поближе, вперёд. Как бы то ни было, я пойду. А ты возвращайся».

Я с неудовольствием ответила: «Я не хочу. Ты лучше сам возвращайся».

Али сказал: «Эй, да тебе же нехорошо. Ты не сможешь идти. И потом, смотри, что там творится», и указал рукой в направлении Университета.

Я ответила: «Ладно. Иди ты».

Только он побежал, как тут же вернулся и сказал: «Ты больше не пойдёшь сдавать кровь!»

Я засмеялась и прошла немного вперёд. До меня донёсся звук скандируемого лозунга со стороны перекрёстка Пехлеви. Как только я дошла до того места, группа скандирующих перешла дальше. Я остановилась в начале перекрёстка. И вдруг где-то совсем близко послышался звук стрельбы. Говорили, что на площади Ках заваруха. Я побежала к тому месту, как тут приблизилась толпа рыдающих и вопящих людей. Снова те же окровавленные руки, которые сотрясали кулаками воздух, и крики: «Это свидетельства преступления Бахтияра...»

Озлобленные люди столпились вокруг армейских грузовиков в начале перекрёстка, грозили кулаками в их сторону и кричали: «Вся мировая армия – убийца врага, армия Ирана – братоубийца».

Командир солдат скомандовал: «Разойтись!...»

И сам выпустил в воздух целый град холостых. Но люди не пошевелились и снова повторили свой лозунг. Солдаты молча, не двигаясь, смотрели на людей. Командир нервно взмахнул рукой, и сделал им знак рукой, чтобы они подошли ближе. Но солдаты не сдвинулись с места. Командир заорал на них. Несколько солдат приблизилось. Один выпустил несколько холостых зарядов, а двое других умоляюще сказали людям: «Ради Бога, уходите...»

После обеда мы с мамой и Симой были дома, когда со стороны соседей раздался шум. Мы выбежали в переулок. В начале его стоял человек с одной газетой в руках, а остальные люди тоже выходили на улицу. Мы подошли к ним. В газете писали: «Имам прибудет завтра».

Соседи радостно поздравляли друг друга. Захра-ханум приговаривала: «На этот раз всё серьёзно, так как аэропорт открыт».

Ага-Шахпараст со своей супругой стоял чуть поодаль в нескольких шагах от остальных.
Он тоже смеялся и приговаривал: «Да. Вроде как это правда».

Сима тихонько сказала мне: «Он уже понемногу начинает понимать, что происходит».

До самой поздней ночи никто из нас не ложился спать. Словно сегодня вечером ни мы, никто иной больше не мог уснуть. Сон будто вовсе улетучился, и как птица упорхнул из нашей страны. Все ожидали наступления завтрашнего дня. Некоторые волновались, что не дай Бог, это тоже окажется фокусом. Если Бахтияр открыл аэропорт, то зачем его блокируют танки?

Было около полуночи, когда послышался звонок в дверь. Братец Хамид пошёл открывать дверь и вернулся. Сказал: «Это был ага-Фархад. Мы хотим пойти к аэропорту. Он говорит, что его сделали там ответственным за дисциплину завтра».

Али умоляюще сказал: «Ну, пожалуйста, ради Бога, братец Хамид, я тоже пойду».

Братец Хамид ответил: «Нельзя. Мы хотим до самого утра оставаться там и не спать».

Но Али снова настаивал: «Я тоже не буду спать. Всё, что угодно, сделаю. Разве после полудня мы не подмели все улицы, и сидели без дела?»

Братец Хамид согласился: Али был прав. Оба они ушли. Сегодня после полудня до самой ночи все люди выходили на улицу Шах Реза, и, начиная оттуда и до самого аэропорта, подметали и мыли дорогу. Словно то был праздник, и они хотели сделать генеральную уборку.

Ночью я столько думала о завтрашнем дне, что даже и не поняла, когда же меня сморил сон.

Утром, едва только рассвело, как мы вышли из дома: я, Сима и мама, а также Захра-ханум с Фахиме. Ага-Джавад вчера вечером домой не приходил.

Уже начиная с раннего утра, на улице царило оживление. Будто бы никто вчера ночью и домой-то не возвращался. Все шли пешком в сторону Университета, а оттуда уже – в аэропорт. Вчера вечером по телевизору объявили, что будут передавать в прямом эфире приезд Имама, чтобы люди оставались в своих домах. Но при наличии всех тех людей, которых мы видели на улице, не думаю, что кто-нибудь вообще оставался дома, даже ага-Шахпараст! Так как неподалёку от моста Дарвазе Доулат мы заметили его с женой, и они шли вместе со своим сыном Ками по дороге!

Начиная от перекрёстка Пехлеви и дальше было настоящее столпотворение. На тротуарах не было ни единого свободного места. Люди даже взобрались на деревья и высыпали на балконы.

Погода стояла ясная и солнечная. Улицы блестели, словно зеркало. По всей длине улицы по обе стороны дороги в землю воткнули гвоздики. Все говорили друг другу любезности и выслушивали в ответ такие же приятные слова. Боже ты мой, какими же все стали приветливыми друг с другом! Словно бы все были знакомы много лет!

Мама и Захра-ханум говорили: «Найдём-ка какое-нибудь местечко, а там и остановимся, ведь дальше нет свободного места».

Наконец нашлось одно хорошее место. Чуть подальше того самого магазина, торговавшего плёнкой, в начале перекрёстка Пехлеви, стояло старинное большое здание с балконом. Мы попросили его владельца пройти внутрь, на балкон. Там уже столько народу толпилось, что мы боялись, что он обвалится, и все мы упадём на землю.

Прошёл час. Было примерно полдевятого утра. Сказали, что Имам прибудет в половине десятого. У кого-то в руках было портативное радио на батарейках, и они прикладывали его к уху, желая узнать, когда же по радио объявят о приезде Имама.

Я оттуда сверху видела всю улицу Шахреза. На ней было полно народа и цветов. И вдруг я вспомнила о прежних днях, днях демонстраций и бегства. Также припомнились мне и солдаты с военными автомобилями. Боже ты мой, словно всё это сейчас перевернулось с ног на голову!

Через несколько минут я сказала маме: «Можно я подойду поближе?»

Мама сказала: «В такой-то толкучке?»

Захра-ханум сказала: «Нельзя. Ты посмотри, что творится».

Я настаивала: «Мама, ну можно я пойду? Я как-нибудь, да пролезу вперёд».

Мама засмеялась и сказала: «Ну ладно. Иди. Но будь осторожна».

Захра-ханум сказала: «Ну и ну!»

Сима также в шутку дала мне по голове и со смехом сказала: «Она словно джинн!»

Я ответила: «Я сама вернусь домой».

Я спустилась, и с огромным трудом, пробираясь шаг за шагом, пошла вперёд. Короче говоря, в половине десятого утра я добралась до середины улицы Эйзенхауэр. Но дальше вообще было не протолкнуться. Сотрудники службы безопасности стояли на тротуарах, скрестив руки, словно звенья цепи, преграждая путь народу.

Было уже полдесятого, но Имам всё ещё не прибыл. Теперь уже люди не столько обращали внимания на радио, сколько приковали взгляды к концу улицы. Подошло несколько молодых людей. У них под мышками были охапки красных и белых роз. Они раздавали цветы людям. Я тоже получила два цветка.

Кто-то подал сверху голос: «Эй, ага, дай и нам тоже!»

Я подняла голову: к ветвям соседней чинары, словно листья, приклеилось человек десять-пятнадцать. Юноша забросил им наверх букет гвоздик.

И тут раздались радостные визги и крики. С конца улицы проехали, сигналя, несколько машин. Народ стал напирать, и прорвал цепь офицеров безопасности. Все бросились на улицу. Я тоже хотела выйти вперёд, но не получилось. Я с трудом могла протиснуться сквозь людей. Теперь уже сигналящие машины приблизились к нам и были на расстоянии нескольких шагов. Люди перепрыгивали через машины; какой-то подросток с фотоаппаратом в руках прыгнул на середину улицы и словно молния вскочил на один из тех автомобилей и начал быстро-быстро фотографировать. Машина поехала. Паренёк, что делал снимки, покатился вперёд, через капот машины, и упал прямо на землю. Затем поднялся, радостно поцеловал свой фотоаппарат, и закричал: «Ей-богу! Я видел Имама!»

И пустился бегом следом за автомобилем. Я кинула с того места, где стояла, два цветка в сторону машины, и побежала за народом и машинами. То и дело спрашивала по дороге то одного, то другого: «В какой же машине был Имам?»

Кто-то закричал: «Он в том самом жёлтом Блейзере!»

Машины ехали, а люди неслись за ними. У меня спёрло дыхание. Я остановилась и кашлянула несколько раз. Теперь уже все говорили: «Имам отправился на кладбище Бехеште Захра».

Все засуетились. Те, кому хватало дыхания, бежали на своих двоих и скрылись за поворотом. Все же остальные вскакивали в любую проезжающую мимо машину, и ехали, свесившись с неё. Парням было легче, они были попроворнее: подтягивали друг друга за руки и запрыгивали в грузовики. Я стояла в нерешительности, не зная, что же делать.

Мини-автобус, переполненный людьми, снова засигналил и отправился. Я побежала за ним, и бежала до тех пор, пока не вскочила в него со всех сил. Несколько человек забрались на его крышу: в окнах виделись их свешивающиеся ноги. Они там наверху хлопали в ладоши, свистели и колотили по крыше мини-автобуса. Шоссе, что вело в сторону кладбища Бехеште Захра, было переполнено. Машины тоже были до отказа забиты путниками и теми, кто больше не мог идти пешком. Будто бы весь Иран собрался в Тегеране!

Я не обращала внимания на время. Даже не знаю, когда во всей этой суматохе и со всеми этими пробками мы добрались-таки до Бехеште Захра. Но разве там было хоть одно свободное место?! Говорили так: «Имам отправился на тот самый семнадцатый участок, где похоронены мученики, и сейчас он там выступает».

Люди поуспокоились. И теперь уже слышно было передаваемую через кладбищенские громкоговорители речь Имама: «...я определю правление, и ударю этому правительству по зубам. В поддержку этого народа я назначу своё правительство...»

Все слушали очень внимательно. Как только окончилось выступление Имама, люди, словно железо, притягиваемое магнитом, потянулись к нему и вышли с кладбища. Они хотели идти за ним следом, куда бы он ни пошёл.

Машины с той же людской массой отправились в путь, в сторону города. А я снова осталась стоять, не зная, куда податься, где найти машину, чтобы вернуться. Потихоньку я пошла пешком. Участок захоронения мучеников был у меня на пути. Я пошла и нашла могилу Мохсена, друга братца Хамида. Я присела и прочитала суру «Аль-Фатиха». Сейчас кладбище Бехеште Захра опустело. Я встала и взглянула вокруг себя. Участок мучеников всё ещё был испачкан землёй, и на могилах валялось полно оборванных и завядших лепестков цветов. Невольно глаза мои наполнились слезами, и я подумала про себя: «Сегодня-то точно все мученики довольны, так как навестить их приходил великий человек».

Вечером все мы были рядом друг с дружкой. Мы разговаривали и смеялись. Каждый что-то говорил и что-то рассказывал. Я массировала уставшие ноги. Полпути от Бехеште Захра я проделал пешком. Мама с удивлением спросила: «Как же так ты пошла туда?»

Я ответила: «Точно так же, как и все остальные люди».

Сима с воодушевлением спросила: «А Имама ты видела?»

Я сказала: «Его самого – нет. Но вот машину его – да».

Мама с сожалением в голосе произнесла: «И мы не видели. Было настолько много народу, что пока мы дошли, еле-еле на ногах держались. Машины же приехали и уехали».

Али сказал: «Ну теперь-то Имам здесь, в Иране. Ты можешь когда-нибудь пойти и увидеть его».

Ближе ко сну, в отличие от того, что было вчера, едва я донесла свою голову до подушки, как тут же меня сморил сон. До чего же лёгкий и приятный сон был! До самого утра я видела в своём сне цветы.

А на завтра утром в городе поднялась сутолока, все пустились в путь, в сторону улицы Иран. Все только и говорили: «Имам находится в школе Алави».

Мама обула одну ногу – мол, ей-богу, я тоже должна идти. Мы отправились. Вместе с несколькими соседями дошли по площади Жале, а оттуда уже – до улицы Иран. Но разве можно было пройти в такой толкучке? С самого начала улицы Иран все люди шли впритык, плечом к плечу друг друга, словно муравьиная шеренга. И не знаю, за сколько времени мы преодолели те двести-триста метров: за три, или за четыре часа. В итоге мы всей гурьбой ринулись в ту самую школу Алави. Мама громко расплакалась. Все мужчины и женщины тоже плакали, кричали, скандировали лозунги, хотели приблизиться к Имаму.

Я застыла, словно ошеломлённая, на месте, и смотрела через окно комнаты. Окно было открыто. А посреди него стоял Имам: высокий, белобородый, со светлым ликом. Он тихо смеялся и махал рукой людям.

Я в глубине сердца сказала: «Значит, Имам – это ты? Имам, ты не знаешь, что творилось в Иране? Не знаешь, что было семнадцатого Шахривара? Сколько у нас было раненых и убитых на улицах каждый день? Имам, об этом говорили повсюду, каждый день и каждую ночь.

Имам, ты наконец приехал? Имам...»

И лицо моё покрылось слезами.

14

Начиная с тринадцатого Бахмана* настроения людей несколько изменились. Теперь уже у всех было больше надежд, чем раньше. Улица Иран и школа Алави стали место всеобщего паломничества. И каждый день, с утра до вечера увидеть Имам приходили мужчины женщины, дети. Улица Иран была даже ещё многолюднее, чем в тот, первый день. Люди ждали часами в толпе, пока могли, наконец, приблизиться ко двору школы Алави. Народ прибывал и прибывал из дальних и ближних городов и сёл, страстно желая увидеть его.

*Тринадцатое Бахмана соответствует 2 февраля.

Теперь Имам и народ были на одной стороне, а Бахтияр и остатки армии – с другой. Как Имам и сказал в самый первый день на кладбище Бехеште Захра, так и сделал – назначил правительство, и, начиная с пятнадцатого Бахмана, в государстве было одновременно два правительства: одно из них – временное революционное правительство, о котором дал распоряжение Имам, а народ поддерживал его, и другое – во главе с Бахтияром, которое защищала Америка и остаток прежнего государства.

Народ говорил то, что было у него на сердце, а Бахтияр дул в свою дудку. Он остался один-одинёшенек, и каждый день цеплялся за осколки, отвалившиеся от потопленного судна – шахского правительства. Он всё время говорил о законе и о Конституции. Он думал, что он лучше других, и говорил так: «Я никому не уступлю своё место. Не пойду на компромисс ни с шахом, ни с Хомейни!»

Теперь уже никто больше не считался с правительством Бахтияра и его словами.

Все люди чуть ли не в рот смотрели Имаму и ждали, что же он скажет, чтобы самоотверженно исполнить его повеление.

Так прошло несколько дней, пока однажды встреча Имама с группой из нескольких человек не разожгла революционного пыла, и шахское правительство вместе с его сторонниками, в конце концов, сгорели в этом пламени.

В тот день братец Хамид принёс домой газету, в которой были напечатаны фотографии со встречи многочисленных офицеров ВВС с Имамом. На этих снимках все офицеры ВВС были в своей форме, и в один голос скандировали девиз: «Командующий всех войск – Хомейни!»

Таким вот образом, даже малая толика надежды, ещё остававшейся у Америки и у Бахтияра на армию, сошла на нет. Теперь у них больше не было никакого выхода. Эта встреча так их расстроила, что они решили совершить самый ужасный и трагичный акт.

Был вечер пятницы. Мы все сидели дома, как вдруг с крыш послышался возглас «Аллах Велик». Мы, как и прочие соседи, в панике выбежали из дома. Новость распространилась по городу со скоростью молнии. Шахский отряд гвардии напали на офицеров ВВС.

Народ не заставил себя долго ждать, и со всех концов города в ту же ночь бросился в сторону гарнизона ВВС. Ага-Джавад пошёл в свою мастерскую и поднял жалюзи. Вытащил наружу все мотоциклы, что у него имелись, и посадил на них всех квартальных парней.

Мы с мамой и Симой до полуночи не спали. Шум стрельбы не прекращался ни на минуту. Мы все беспокоились и думали о тех юношах, что со всех концов города бросились выручать ВВС пустыми руками. Что же они делают сейчас?

Мгновения тянулись долго, в молчании. И наконец, под утро появились наши парни. Братец Хамид и Али и впрямь видели так, как будто вернулись с войны: усталые, сонные, взлохмаченные и неопрятные. Но самое главное – у каждого из них в руках было ружьё!

Оба они говорили быстро-быстро, рассказывая о том, что было вчера. Они говорили, что гвардейцы убили многих из лётного состава ВВС. Они сцепились с народом в драке, и, в конце концов, народ со всеми ними поквитался. Братец Хамид сказал: «Персонал ВВС сломал дверь арсенала и вооружил народ».

Я попросила его: «Расскажи всё с самого начала. И вообще, как так произошло столкновение гвардейцев с составом ВВС? Из-за чего всё было?»

Братец Хамид сказал: «Кто-то из них рассказывал, что всё началось примерно в половине десятого вечера. В гарнизоне показывали фильм о возвращении Имама в Иран. И офицеры то и дело произносили благословения Пророку Мухаммаду и роду его. Один из гвардейцев стал возражать против этого...»

Я сказала: «Ну ладно. А что там делали гвардейцы?»

Братец Хамид продолжал: «После той встречи лётного состава ВВС с Имамом гвардейцев отправили в гарнизон ВВС следить за ними, так как им больше уже не доверяли».

Али сказал: «Да. Солдаты из лётного состава рассказывали, что после того, как тот гвардеец высказал своё возражение приветствиям Пророку и его семейству, они все сцепились, и в одного гвардейца выстрелили из кольта, что был на поясе у какого-то офицера. Так и началась потасовка».

Я увлечённо слушала их рассказ и в глубине души завидовала им, жалея, что вчера вечером не пошла вместе с ними. Мама обеспокоенно сказала: «И что это такое вы принесли? Это же опасно...»

Али сказал: «Да какая тут опасность? Мы же умеем из него стрелять. Братец Хамид научил тут меня и ещё нескольких».

Я стала приставать к братцу Хамиду, чтобы он и меня научил. Он сказал: «Ладно. Как нибудь потом. Нам нужно идти. Мы даже не знаем, насколько всё поменялось со вчерашнего вечера. Мы должны идти туда и помочь».

Братец Хамид с Али прожевали несколько кусочков и наспех проглотили свою еду и ушли. В воздухе гремели разрозненные взрывы. Я же пошла на площадь Фоузийе.

О Боже мой! Что это был за Тегеран такой?! Я не могла поверить своим глазам. Братец Хамид был прав. Сейчас всё изменилось, и на улицах было полным-полно траншей. Люди снова, словно муравьи, трудились все вместе: и мужчины, и женщины, и юноши, и девушки. Кто-то взял мешок, другой сыпал в него песок, а ещё кто-то кричал: «Сделайте баррикаду на этой стороне...»

Несколько человек взяли мешки, и всего за несколько минут уже был готов целый окоп. Весь народ словно превратился в солдат: на голове – каска, а в руках – ружьё.

Женщины ходили туда-сюда и складывали пустые бутылки по ту сторону окопов. Кто-то стругал мыло. Ещё одна группа готовила фитили, а третья принесла бензина и пробок. Говорили, что хотят приготовить коктейль Молотова.

Я помчалась домой и быстро доложила о происходящем на улице. Через полчаса мама, Захра-ханум, Сима и Фахиме были на площади с мешками и пустыми бутылками, и тёрли мыло на тёрке. До самого заката у нас было чем заняться. Мы столько работали, и бегали туда-сюда, что позабыли обо всём, даже о себе. Мы сновали, словно муравьи, в гнездо которых налили воды.

Шум стрельбы не прекращался. Говорили, что по некоторым улицам едут танки, и гвардейцы сражаются с народом. Имам сообщил: «Оказывайте сопротивление и боритесь именно таким образом».

Постепенно стемнело. Мы были по-прежнему на площади. Братец Хамид и Али ушли в гарнизон ВВС. Той ночью словно ни у кого не смыкались от сна глаза. Люди то тут, то там зажигали на улице огонь и садились около него. Мы и ужинали там же. Какой это был ужин!

То была еда, фрукты, что то и дело приносили из дома!

Но и днём стычки не прекращались. Каждый миг приходило новое сообщение: администрация САВАКа сдалась, такой-то гарнизон пал, тот полицейский участок капитулировал...

Но и в таком состоянии Бахтияр и его гвардейцы упорно продолжали своё дело и безжалостно убивали людей. Имам сообщил в послании, что если убийства людей продолжатся, он отдаст команду вести джихад. Люди словно бы ждали этого приказа, пока в двухчасовых новостях не обнародовали новое заявление правительства Бахтияра. В этом заявлении говорилось, что сегодня, начиная с четырёх часов после полудня, объявляется комендантский час, и никто не должен нарушать этот приказ.

Сразу же после этого заявления Имам, не теряя времени, отдал приказ: «Никоим образом не подчиняйтесь его повелению. Мои дорогие братья и сёстры, не подпускайте к себе страх, ибо победа придёт по воле Всевышнего».

После этого воззвания люди поняли свою задачу. И теперь все уже бежали и передавали друг другу известие – оставаться на улицах и домой не возвращаться. Мы тоже были на улице, как и другие, не испытывая ни усталости, ни позывов ко сну.

Братец Хамид и Али теперь и домой-то не приходили. Хамидреза только приходил один раз и сообщил, что все квартальные мальчишки собрались там же, в окопах перед гарнизоном ВВС.

Под утро на следующий день со стороны улицы Сарбаз послышался сильный шум стрельбы. Мама, Захра-ханум, Сима и Фахиме теперь уже достаточно осмелели и раздавали чай и фрукты вооружённым парням или тёрли мыло.

Улучив благоприятную возможность, я отделилась от них и пошла вместе с группой людей в сторону гарнизона Ашратабад. Что же там такое творилось? В нескольких местах обвалилась стена казармы. С другой стороны образовалась огромная дыра в стене, через которую пробирались люди и входили внутрь. Изнутри казарм слышалась стрельба. Некоторые солдаты в спешке, даже не успев одеться, в одних сорочках или вообще босиком, выбегали наружу. Любой, кто появлялся из казармы, держал в руках оружие.

Я потихоньку, по стенке, прокралась вперёд. При звуке стрельбы я опускала голову, чтобы дойти до той стены, где была дыра. Я пригнулась и прыгнула через дыру внутрь казармы. Там всё было словно охвачено огнём. Все суетились – и солдаты, и народ. Из зданий гарнизона донёсся выстрел. Один человек упал в углу двора, и с лица его текла кровь. Один парень вскинул на плечи сразу два ружья и подошёл. Все спрашивали его: «А откуда оружие?»

Он указал рукой. Все люди атаковали арсенал, и хватали всё, что попадало им под руку.

Я подбежала вперёд. Сцапала ружьё и оглядела его. Кто-то сказал: «Это ещё что такое! Это не годится. Это же слезоточивый кольт».

Я бросила его на землю. Кто-то впереди передавал оружие из рук в руки. Я тоже подошла за ним, но не вышло. Как только появлялся один автомат, к нему тянулись сразу десятки рук. Я то и дело умоляла: «Ага, и мне... и мне, ради Бога... ну хоть один дай мне...»

И наконец мне достался большой автомат, «JS». Я, довольная, побежала к той самой дыре, откуда пришла. Один парень взял себе два ружья, а к поясу пристегнул патроны в несколько рядов.

У него и подмышками было полно обоймы. Увидев меня, он рассмеялся и сказал: «Молодец, отважная девочка. Обойма нужна тебе?»

Я подбежала вперёд и взяла у него несколько штук патрон. Идя по улице, прижимала к груди патроны и ружьё, словно самую драгоценную жемчужину. Не обращая внимания на людей вокруг, пустилась бегом к дому.

По дороге, кого бы ни встречала, все меня спрашивали: «Откуда ты это достала?»

Я тоже отвечала криком: «Из гарнизона Ашратабад. Бегите, там полно оружия».

Дверь дома была открыта наполовину. Я резко открыла её ногами и с удивлением прошла в комнату. Мамы и Симы дома не было. Тяжело дыша, я, не снимая ботинок, уселась на ковре и уставилась на оружие. Затем осторожно взяла его и оглядела вблизи. Боялась дотронуться до спускового крючка. Оглядела обойму – там было полно патронов. Затем всё это взяла и положила под лестницу.

Там было две-три крупных коробки, куда мы складывали свою старую обувь. Я освободила коробку покрупнее и положила туда обойму. Ружьё я тоже положила внутрь коробки. Однако оно было длинным, и дуло его торчало наружу. Я побежала на кухню и принесла несколько полотенец, обмотала ими коробку. О ружье я никому и слова не сказала. Боялась, что у меня его заберут. Воображала, что братец Хамид поссорится со мной из-за него.

Уже через час я была на площади вместе с остальными. Насколько можно было верить новостям, больше не оставалось ни одного полицейского участка, и ни одного гарнизона. Всё перешло в руки народа. Кто-то говорил, что перед зданием радио и телевидения тоже произошло порядочное столкновение; все направились туда с оружием, чтобы освободить от господства военных. Мама сказала: «Хамид и Али тоже туда пошли...»

Наконец где-то в пять-шесть часов вечера по радио из громкоговорителя на площади объявили: «Пожалуйста, внимание... пожалуйста, внимание... Говорит Тегеран. Подлинный голос народа Ирана, голос революции».

Все и плакали, и смеялись одновременно. Я же сидела на краю окопа и тихо плакала. Рука моя лежала на сердце, чтобы оно не выскочило из груди от радости. Я говорила сама себе: «Теперь-то я поняла, что такое революция. То есть, мы совершили революцию? Мы победили? Мы, дети? Хамидреза, Махмуд, Али... и я?»

В пятницу мы все были вместе. Пришло также и семейство ага-Джавада. Радио было включено и передавало красивый гимн: «Иран. Иран. Иран. Пулемётная очередь... Иран. Иран. Иран. Словно опорой веранды стал народ...»

Мы все вели разговор и делились своими впечатлениями за три-четыре прошедших дня. Словно у нас накопилась тысяча невысказанных слов, и сейчас было самое время сесть и поговорить.

Али спросил братца Хамида: «И что же теперь будет? Ты снова станешь солдатом?»

Братец Хамид ответил: «Сейчас праздник. Подожду, что скажет Имам».

Ага-Джавад засмеялся и сказал: «Ага-Хамид, ты от своей армейской службы никуда не денешься, но сейчас, когда произошла революция, и много чего изменилось, давай-ка и мы тоже сменим нашу тему».

Братец Хамид всерьёз смутился и молча посмотрел на ага-Джавада. Тот продолжил: «Лучше уж, пока сейчас такой великий праздник, и мы тоже отпразднуем в этом доме небольшой праздник».

Фахиме застеснялась, встала и вместе с Симой пошла на кухню. Захра-ханум сказала: «На следующей неделе отпразднуем помолвку. И Иншалла, после армии справим свадьбу».

Братец Хамид обрадовался, словно малое дитя, и всё благодарил ага-Джавада и Захру-ханум. Мама, обрадовавшись, позвала Фахиме и Симу. Обе они принесли чай и сладости. Я взяла две штучки и положила за щёку. Все в тот вечер говорили и выслушивали только приятные вещи. Я тихонько притаилась под лестницей, вытащила ружьё и выскочила во двор. Затем подошла к окну и встала с ружьём в руках. Все, увидев меня, изумились. Али спросил: «Откуда ты это притащила?»

Я ответила: «Это моё. Я принесла его из казармы Ашратабад».

Сима сказала: «Ну и хитрюга!»

Все засмеялись и удивлённо на меня поглядели. Захра-ханум сказала: «Ради Бога, убери это. Это опасно».

Я ответила: «Я умею с ним обращаться. Не так ли, братец Хамид?»

А затем, обращаясь уже ко всем, сказала: «Братец Хамид научил меня этому несколько дней назад».

Я взяла ружьё за дуло и сказала: «Ну, теперь готовьтесь, Лейла-ханум будет стрелять».

Все со смехом, в шутку заговорили: «Не стреляй, не делай этого, дочка...»

Мама, смеясь, говорила: «Ох...ох.. что за девочка! Сорвиголова прямо! Если ей ничего не скажешь, она и через стенку перелезет».

Я рассмеялась и ответила: «Вы готовы? Сейчас будет два праздничных залпа – один для большого праздника, другой – для маленького!»

И тогда я взяла ружьё, и, направив его вверх, сняла с предохранителя, и...

Началась весна. Ветви яблони покрылись бутонами и зелёными листочками. Я сидела у пруда одна. Братец Хамид и Али ушли сдавать оружие в казарму. Мама с Симой отправились в дом к ага-Джаваду. Мне по-настоящему уже не терпелось. Не было желания даже книги читать. И вдруг в голову мне пришла идея пойти за ручкой и тетрадью, и написать что-нибудь. На сердце у меня много чего накопилось. Я прикрыла глаза и задумалась – что же написать? Откуда начать? С какого времени?... От чьего лица?

И тогда совсем внезапно в лицо мне повеял прохладный весенний ветерок, полистал страницы моей памяти и перенёс меня в прошлое. Я вспомнила жаркое лето и ночи Рамадана, мечеть и листовки, семнадцатое Шахривара на площади Жале, пощёчину, которую мне влепил братец Хамид, школу и одноклассниц и учительниц, Хамидрезу и тринадцатое Абана перед Университетом, ту полночь, когда братец Хамид дезертировал из армии и пришёл домой, вторую ночь Мохаррама, того погибшего студента, Мортезу Карими, других раненых и погибших, и те тёмные ночи и зажжённые свечи вокруг следов крови погибших!

Вдруг в ушах моих раздался шум стрельбы, повеяло палёными шинами перед носом. Я вспомнила тот день, когда улицу приводили в порядок, мыли и чистили, а повсюду были цветы.

Я открыла глаза. Взгляд мой остановился на ветвях яблони и её белых бутонах.

Я поднялась, пошла в комнату и начала писать.