Нина
Мне хреново. Нет, не так. Мне очень хреново!
Пожалуй, с таким трудом я не выкарабкивалась из темноты еще никогда. Как альпинист, ползущий по горе без страховки, рискующий в любой момент сорваться в пропасть. Темнота не отпускала. Вязкая, густая, тяжелая – она, придавив, крепко держала в своих объятиях, до последнего цепляясь за меня. Вроде мозг соображал. Думал. Анализировал. Но организм приходить в себя отказывался категорически.
Глаза удалось разлепить с трудом. Их пекло, словно в них песка насыпали с добротную песочницу. Во рту стоял металлический привкус крови. Поднеся к губе ладонь, осторожно ощупываю. Разбита. Саднит и кровит. Да и в целом ощущения в теле странные. Неприятные. Каждая мышца в напряжении и ноет. Били? Нет, не думаю. Скорее, все конечности затекли от долгого пребывания в неудобной позе. Сколько я была в отключке? Час? Два? Сутки? Тело одеревенело.
– Че-е-ерт… – сжимая челюсти, делаю над собой усилие и переворачиваюсь на спину. Всего один глубокий вдох. Миллисекунды, на которые взгляд упирается в серый бетонный потолок, а потом…
– Мамочки-и-и!
В животе простреливает боль. Она ударяет так неожиданно, что я сжимаюсь в комок, закрывая живот руками. Скуля, как щенок, хватаю ртом воздух. Боль-но!
Нет, нет, нет. Только не это! Этого не может быть!
Всхлипываю, зажмурившись. Слез нет, есть только перманентная режущая боль. Временами стихающая и так же волнами накатывающая. Стремительная, беспощадная, острая, как нож.
Ребенок…
Там же…
Я же…
Я ведь беременна!
Эта мысль действует, как ушат ледяной воды. Прогоняет остатки бессознательности и дремоты. Сердце сжимается от страха в твердый болезненный комок. Каменеет. Я и сама вся сжимаюсь, силясь слиться с этой узкой… кроватью? Кушеткой? Где я, черт побери?! Куда эти изверги меня приволокли? Что этой стерве от меня надо?
Нет. Я не могу его потерять. Не могу, не могу, не могу!
Следом за страхом идет ее частый спутник – паника. Обжигающая своим холодом. Ледяная паника, которая и рядом не стояла с той, что едва “приласкала” меня прошлой ночью. В этот раз она не просто глубже и необъятней – в тысячи раз губительней. Ядовитая, впускающая в голову целый поток жутких мыслей. А если они что-то ему сделали? Малышу? Если они мне что-то сделали? Отравили? Если я не смогла сохранить… моего… нашего…
Всхлипываю.
Безмозглая курица! Я так боялась принять “счастье”, что жизнь с разбегу ударила меня головой о суровую реальность. Отчаянная, самовлюбленная эгоистка, получившая по заслугам! Аборт, аборт… ду-ра! Если я потеряю этого малыша, как я вообще буду дальше жить? Как в глаза Волкову буду смотреть? А на себя в зеркало? Как?! Он же мой. Наш. Маленький совсем. Крохотный. Беззащитный совершенно. Жить хочет, расти, любить, радоваться.
А я не смогла…
Не уберегла…
Не сохранила…
До боли прикусываю щеку изнутри, чтобы не закричать. Перенести душевную боль на физическую. На части рвет. Судорожно сжимаю в пальцах ткань волковской толстовки, натягивая ее на себе до треска. Усилием прогоняя прочь все дерьмо, что выползает из щелей, стремясь меня утопить в собственных страхах. Как мантру прокручиваю в голове единственное: все будет хорошо. Сила мысли, она ведь работает, правда?
Все обязательно будет хорошо!
Я сильная девочка.
Я очень, мать его, сильная девочка!
Не знаю, сколько проходит времени, пока я силюсь выровнять дыхание и побороть подступающую истерику. По ощущениям – вечность. Глубокий вдох, глубокий выдох. И так по кругу десятки раз. Унять пульс, стиснуть зубы и держаться. Не думать, не накручивать. Вик уже меня ищет. Наверняка ищет! Организм у меня крепкий. Это даже Ольга Вячеславовна сказала. Так что с малышом все будет в порядке. Обязательно!
Мы выдержим. Главное, не делать глупостей. Трезво оценить ситуацию. Раз я еще жива, значит, им что-то от меня нужно. Следовательно, мне надо просто потянуть время, а там и Вик подоспеет. Знаю своего опера – он уже навел шороху на весь город.
Ох, только быстрее, родной…
Мысли не задерживаясь скачут с одной на другую. В голове хаос и полный бардак. Структурировать, собрать, отвлечься.
Им. Кому “им”? Почему-то я ни на грамм не сомневаюсь, что это мог устроить только один человек. Шляпин. Из-за документов, что скинул мне Игнат? Вероятней всего да. Но при чем тут тогда Ольга Волкова? За что она так сильно ненавидит меня? Или не меня, а брата?
Ох, бестолочь! Леля еще тупее, чем я думала, если добровольно влезла во все это!
Я немного прихожу в себя. Раскисать в моей ситуации нельзя. Жалеть себя смертельно опасно. Я сильная, я справлюсь. Мне есть ради чего жить.
Открываю глаза, свет от лампы снова по ним обжигающе бьет. Без лишних и резких движений поднимаясь с кровати, сажусь. С горечью думаю, что за столько лет ведения бизнеса в Москве мне каждый раз удавалось плавно “обруливать” щекотливые ситуации с опасными “клиентами”. А тут, по глупости и наивности попала в переплет. Идиотка!
Осматриваюсь воровато – вокруг серые бетонные стены и ни одного окна. Ободранные розовые обои – остатки былого убранства. Из мебели кровать, стул и дверь. Все. Что это? Подвал? Скорее всего. И скорее всего, я в частном доме, где-то за городом. Слишком уж архитектура типичная. Мрак. Хоть за тусклый свет, льющийся из “лампочки Ильича” спасибо.
Опираясь рукой на промятый матрас с торчащими пружинами, поднимаюсь на ноги. Все еще обняв себя руками, закрываю живот, будто так будет легче. Словно так я смогу защитить малыша от прячущегося за углом противника. Хотя в данный момент “противник” тут только один. Моя эмоциональная неуравновешенность.
Нельзя бояться, слышишь, Кулагина?
И расклеиваться тоже нельзя!
В горле першит. Пить хочется. Боль в животе немного утихает, отдаваясь едва слышными отголосками. Зато виски ломит, как с жуткого похмелья. От слабости в ногах меня начинает мутить. Все, на что хватает моих сил, – замереть разбитой фарфоровой куклой посреди своей “камеры”. Что делать? Кричать? Или сидеть молча и ждать, когда невидимые “палачи” вынесут приговор? Одно понимаю точно – никто не должен узнать, что я в положении, иначе…
Моя беременность сделает Волкова вдвойне уязвимей перед этими уродами. Нельзя. О малыше я обязана позаботится сама, а Вик… Волков позаботится обо мне и о том, чтобы всем им досталось по заслугам. Не сомневаюсь!В тот момент, когда я уже отступаю обратно к кровати, чтобы присесть, за дверью слышатся шаги и голоса. Грубые, резкие, мат на мате. Охнуть не успеваю, как дверь открывается. Дергаюсь. Отскакиваю к противоположной стене, приготовившись всеми правдами и неправдами защищаться, но ни один из бугаев не заходит.
Взглядом оценив обстановку, они пихают в спину какого-то мужика, в разбитом лице которого, я не сразу узнаю…
Игнат.
Дверь закрывается, а я бросаюсь к братцу, и не удержавшись, горько усмехаюсь:
– Привет, сокамерник.
Виктор
– Может присядешь, Виктор?
– Ты издеваешься? Ты слышал, что я у тебя спросил?
– На слух пока не жалуюсь. Хотя мой лечащий врач давно намекает, что пора бы мне пройти полное обследование. Во избежание, так сказать. Года-то идут, я не молодею. Но откуда тебе знать.
Голос отца все такой же отстраненный, каким я помнил его с детства. Ни грамма лишних эмоций. Будь то радость или гнев – неважно. Сухарь. Черствый, одеревенелый сухарь! Для всех. Этот человек совершенно не умеет злиться. Тоже для всех. И только его близкие знали, что его холодность бывает страшнее самых громких слов.
Вот только мне уже не двадцать. Я уже давно не пацан. И сильно давно не завишу от него ни копейкой, ни словом. Авторитетом меня задавить тоже не получится. В отличие от Ольги, которая все еще считает себя “папиной дочкой”, я этот рубеж перешагнул в тот момент, когда вопреки его воле сделал выбор в пользу Кулагиной. Надо сказать, ни разу об этом выборе не пожалев. И я буду делать его до бесконечности, если понадобится.
– Не заговаривай мне зубы. Ольга где? Или мне пойти и самолично перевернуть с ног на голову весь этот прогнивший в лицемерии особняк?
– Если это единственное, что у тебя нашлось спросить у отца за десять лет, то боюсь тебя разочаровать. Я не знаю, где твоя сестра, – ни один мускул на лице Дениса Георгиевича не дрогнул. – Но я по-прежнему настаиваю на том, чтобы ты присел. В ногах правды нет.
Словно в подтверждение своих слов занимает свое место за рабочим столом отец. Вальяжно и спокойно, будто я просто заскочил на, мать его, чай!
– Не знаешь? – усмехаюсь, – она без твоего дозволения чихнуть боится. Как это ты не знаешь, где твоя любимая дочь?
– Времена меняются. За ее жизнью в Питере я не слежу.
– Это шутка такая?
– Что тебя удивляет?
– Я знаю, что Ольга в городе, – стиснув челюсти, рычу. – А еще знаю, что она вляпалась в такое дерьмо, что если ты мне немедленно не скажешь, где она отсиживается, то сидеть будете в соседних камерах.
– Это угроза?
– Первое предупреждение. На второе можешь не рассчитывать.
Отец упирает локти в стол. Сцепив длинные пальцы в замок, смотрит на меня исподлобья. Постарел. Как обычно, в идеально отглаженной темно-синей рубашке и брюках. Даже дома. Вот только нынче его волосы окончательно выбелила седина. В уголках глаз залегли глубокие морщины. А хмурые брови так и застыли на лице вечным недовольством. Его любимая маска. Если не единственная.
Где-то глубоко скребет. За все десять лет я и правда не нашел в себе ни сил, ни желания узнать, как у него здоровье. Все ли у него хорошо. Стыдно?
Отец все-таки. Каким бы он ни был: грубым, холодным и властным, но это отец. Далеко не любящий. Совсем не идеальный. Но тогда, как его коллеги поколачивали своих жен и детей, отец ни разу в жизни не поднял руку ни на кого из нас. У него были свои методы воспитания. Методы, где его интересы всегда шли впереди планеты всей.
Я тоже не идеален. Я тоже эгоистичен. Я тоже могу и умею косячить. И я тоже скоро стану отцом. Вероятней всего. Но скорее удавлюсь, чем поступлю со своим ребенком так, как в свое время поступил он со мной. Поставив двадцатилетнего пацана перед жестоким выбором в надежде сломать. Нанесенный “удар” за десять лет прорастил слишком глубокие корни обиды в сердце, поэтому нет. Не стыдно.
– Увы, но я правда не понимаю, о чем ты. Ольга в нашем доме не появлялась с зимы. О своих передвижениях в последнее время она не отчитывается. Мне нечего тебе сказать.
Тон отца обескураживает.
Врет? Не похоже. Смотрит прямо, взгляд не отводит. Щедро наливает себе из графина в бокал виски. Нервозности, которая сопровождает лжецов, и в помине нет. Либо говорит правду, либо отточил свои актерские навыки.
– С зимы, значит?
Кивок.
– Хочешь сказать, что не знал о ее возвращении в Сочи?
– Хочу. И говорю. Не знал. Последний раз она звонила три дня назад и не сказала об этом ни слова.
– Зачем звонила?
– Спросить, как мое здоровье.
– Что-нибудь еще сказала?
– Что погода в Петербурге отличная, в гости звала, – салютует мне бокалом отец. – Я удовлетворил ваше любопытство товарищ… старший оперуполномоченный? Майор? – кивает отец на невидимые погоны, которых на моей футболке, разумеется, нет. – Или уже подполковник? Быстро ты, однако, по карьерной лестнице шагаешь. Слышал, что на повышение идешь? Молодец, сын, так держать. Я тобой…
– Только не надо заливать про гордость, – взрывает меня. – Для тебя моя работа ничем не лучше дворника. Воздержись от гнусного вранья, хотя бы глядя мне в лицо. Чем ты залечиваешь своих компаньенов, меня мало интересует.
Отец кривит губы в согласной усмешке. Делает глоток и только потом говорит:
– Кем-кем, но точно не опером я представлял своего сына. Грубые, грязные полевые работы, в поту, в крови и чужом дерьме. Не надоело разгонять наркоманов по подъездам?
– Боюсь, тебе этого не понять. Всю жизнь просидев в кабинете, прячась за спинами тех самых “наркоманов”, которые ради дозы мать собственную пришьют.
– Ты гораздо сильнее похож на меня, чем тебе хочется думать.
– Возможно. Вот только мы с тобой по разные стороны закона. Таких, как ты и твои шестерки, я закрываю. Далеко и надолго.
– Спесивый юнец.
Я ухмыляюсь:
– С юнцом ты опоздал. Лет на десять.
Отец отводит взгляд, поправляя бумажки на столе. Что это? Молчаливый приказ выметаться? Хера с два! Я смотрю на часы. Телефон молчит, скорее всего, Герману еще ничего не удалось нарыть. Значит, у нас есть единственная зацепка, которой пора воспользоваться. Больше нельзя терять ни минуты.
Прохожу и упираю кулаки в стол, бесцеремонно склоняясь над отцом. Задвинув все свои обиды, сообщаю, четко проговаривая каждое слово:
– Если ты не хочешь, чтобы наша фамилия засветилась в нелицеприятном свете, украсив криминальные сводки, то скажи мне, где Ольга? Иначе один звонок, и я объявлю план-перехват. Ее лицо украсит каждый фонарный столб этого города! Дочь бизнесмена Волкова – уголовница. Как громко.
– Ты ведь этим не только мне навредишь. И о своей карьере можешь забыть. Такая “родня” мента не красит, Виктор, – ухмыляется отец.
Я сжимаю челюсти. Молчу. Держусь, блядь, из последних сил держусь! Желваками поигрываю. У меня каждая, сука, секунда на счету! Меня физически рвет на части от того, как быстро летит время и как долго я не знаю, где конфетка и что с ней. Я страшно устал от всех этих словесных баталий. Мне ничего не стоит прямо сейчас объявить Ольгу в розыск и одному богу известно, что я с ней сделаю, как только она попадет мне в руки…
– Витя-Витя. Ты ведь понимаешь, что тебя попрут из УГРО?
– Плевать. В этом мире есть вещи важнее, чем бабки и власть. Вот только тебе этого никогда не понять!
– Может, ты скажешь прямо, что твоя сестра выкинула на этот раз? А потом я подумаю, в какую сторону качнуть “чашу весов”.
– Этот раз? Заебись! И как часто ты вытаскиваешь взятками ее задницу? Сколько уже за ней числится приводов?
– Чаще надо интересоваться жизнью семьи.
– У меня уже давно нет этой семьи. И дело мне до нее тоже нет.
Отец молчит. Поднимается из-за стола и прячет руки в карманах брюк. Глаза в глаза. Упрямство на упрямство.Да, он прав. Мы похожи. Сильно похожи. Упорством, целеустремленностью, безжалостностью в достижении собственных целей. Только если центром его мира являются деньги, то мой крутится вокруг любимой женщины, за которую я готов порвать голыми руками.
– Твоя дочь стала соучастницей уголовного преступления. Похищение человека. От пяти до пятнадцати лет лишения свободы. Как тебе такой расклад? – отталкиваюсь от стола и выпрямляюсь. – И я посажу ее. Проследив, чтобы ее судили по всей строгости закона.
– Что? – на пару тонов проседает голос отца.
– Предполагаю, что не за спасибо, а за приличные бабки, спевшись со Шляпиным. Гендиректор “Олир-групп”, слышал про такого? Слышал. Я уверен. Это твоя земля, на которую без разрешения он бы сунуться не посмел со своими отелями. Какой размер был у тех отступных? Миллионы? А скольких “несогласных” вам пришлось “устранить” на своем пути? Десятки? Более того, я знаю, что тебе стоит только щелкнуть пальцами, и Шляпин окажется в этом, сука, кабинете.
– Я не позволю тебе закрыть Ольгу! Какой бы она не была сумасбродкой – она моя дочь!
– Эта сука похитила мою женщину! – припечатываю со всей дури кулаком по столу. – Женщину и моего ребенка! Слышишь, что я тебе говорю?! Из-за этой твари жизнь моего еще не родившегося малыша, твоего внука или внучки, сейчас висит на волоске! Так что сейчас же бери этот гребаный телефон и звони своей дочери. Иначе я ее убью. Промахнусь при задержании, всадив пулю ей в лоб. Клянусь.
Отец меняется в лице. Впервые за тридцать с лишним лет, я вижу, как он бледнеет. Маска безразличия сыплется на глазах. Значит, осталось в его жизни еще что-то святое? Фантастика! Денис Георгиевич напрягается. Отзеркалив меня, поджимает губы:
– Ребенка? Твоя… Антонина, она что, беременна?
– Представь себе. И если вот здесь, – тычу отцу туда, где у нормальных людей бьется сердце, – осталось еще хоть что-то человеческое, ты сейчас же наберешь Ольге, понятно? А потом оторвешь задницу от своего дорогого кресла и выдашь мне все явки и пароли этого Шляпина.
– Не смей мне указывать, сопляк!
– Помоги мне вернуть мою женщину в целостности и сохранности, и возможно однажды я вспомню, что у меня есть семья помимо Русланы и Тони.
продолжение следует...
Контент взят из интернета