1893 год
«Таганрог. 4-го июля, во дворе священника Митрофаниевской церкви отца Петра Капустянского, проживающего по Елизаветинской улице, незаметным образом для других упал в цистерну один из рабочих. Жена священника, случайно выйдя во двор, услышала плеск воды в цистерне и крик о спасении; она сильно испугалась и, обезумев, выскочила на улицу с криком: «Караул, спасите, утопает»! На ее счастье стоял неподалеку полицейский и случайно проходил студент Императорской военно-медицинской академии К., каковые не замедлили явиться на крики взывающей о спасении утопающего. С помощью еще некоторых лиц им удалось вытащить барахтающегося в воде и усадить на близлежащем камне. Студент медик намерен был оказать пострадавшему медицинскую помощь, воспользоваться приобретенными знаниями и приложить их на практике; но каково же было его удивление, когда бывший на волосок от смерти воскликнул: «Великий угодник и чудотворец Николай, благодарю тебя, что ты сподобил меня испить божественной водицы»! Оказалось, по словам «Т. В.», что тонувший рабочий был уже помешан. На вопросы, как он попал в цистерну, он только возносил хвалу и благодарность Богу и Св. угоднику Николаю».
«Таганрог. На днях в Депальдовском переулке, близ синагоги разыгрался скандал, похожий на драму. Сын местной домовладелицы, госпожи Д. (гробовщицы), молодой человек, по ремеслу техник, напившись пьяным, задумал сделать гроб и с этой целью стал просить пилу у работника У-ва. Подслеповатый, дряхлый У-в, усомнившись, по-видимому, в способностях хозяина делать гробы, пилы не дал. Тогда Д. набросился на него с кулаками и стал колотить, вырывая пилу, которой порезал ему руки и лицо, а также и себе – лоб и нос. Это еще больше разозлило техника. «Я тебе горло перепилю!» - закричал он в совершенном остервенении, вырвав, наконец, пилу. У-в обратился в бегство. Д. за ним. У ворот собралась большая толпа, и буяна задержали. По слухам, избитого У-ва отправили в больницу».
«Новочеркасск. Выбор городскою думой двух стипендиатов, на учрежденные в атаманском техническом училище городские стипендии, оказался неудачным, так как, по сообщению училищного начальства, один из стипендиатов оставлен на другой год во 2-м классе, а другой исключен из училища вследствие двухгодичного по малоуспешности нахождения в первом классе».
«В низовьях Дона. Конец февраля. Зима подходит к концу, солнышко с каждым днем светит все ярче и ярче. Пахнет весной. В поселке С., значительнейшем рыболовном пункте идут приготовления ко «взлому». Читатель, незнакомый достаточно с рыболовным промыслом, не имеет, конечно, ясного представления о том, что такое «взлом», а потому и познакомим его с ним. Под «взломом» на языке рыбопромышленников подразумевается пробуждение реки Дон от зимней спячки, все, соединенные со вскрытием главной рыболовной артерии, подготовительные работы и, наконец, отправление рыбопромышленников в главнейшие пункты их деятельности, в гирла Дона: Бублик, Маслов, Середнюю и прочие. Недели за две до предполагаемого вскрытия реки, просолы «завозят» свою посуду, т. е. каюки, баркасы, дубы в облюбованные, намеченные ими заранее места. Делается это с целью быть во время вскрытия реки уже на месте, не опоздать в то время, когда все пути к гирлам отрезаны. Точно также поступают и рыболовы. Это и называется «взломом».
Теперь о рыбопромышленниках. Они разделяются на «просолов» и «рыбаков». Просолов существует три, так сказать, категории: просолы-собственники, имеющие свои собственные рыбоснетные заводы и ведущие торговлю с Одессой, Варшавой, Хорьковом, Полтавой и другими, более или менее, значительными торговыми пунктами. Вторая категория – просолы вольные, не имеющие своих заводов и продающие свою рыбу просолам собственникам. Их вернее всего можно охарактеризовать малорусским словом «перекупка». Наконец, третья категория просолов, служащая по найму у просолов-собственников и ездящая от них на «речку» (место ловли рыбы) для закупки ее. Рыболовы разделяются, главнейшим образом, на неводчиков, волокушников и сетников. Раньше, лет 10 – 15 тому назад, существовали еще рыболовы-крючники, но этот род рыболовства, благодаря преследованию рыболовной полиции, сделался довольно редким явлением и со временем должен исчезнуть окончательно. Характеристика рыболовов выясняется достаточно в последующих очерках; теперь же скажем несколько слов об отношениях просола-собственника к рыболовам и, в особенности, к сетчику. «Оббившись» в зиму, по собственному выражению последних, т. е. лишившись своих, так или иначе, своих сетей и истратив кое-какие крохи, оставшиеся от летнего заработка, сетчик-рыболов, в конце зимы, обыкновенно, идет к благодетелю-просолу с просьбой «пособить». «Благодетель» почти никогда не откажет. Да оно и понятно: его великодушие будет вознаграждено сторицею. Держа в своих лапах несостоятельного сетчика, он всякими правдами и неправдами старается выжать из должника как можно больше соков при расчетах с ним, ибо сетчик, принимая пособие, нравственно обязуется отдавать «благодетелю» рыбу в течение весны (иногда весны и лета), а есть и такие, которые по их выражению, звучащему горькой иронией, «кровью подписались» такому-то и не могут вылезти из петли в течение целых лет. Неудивительно, что, благодаря этому, благодетели, из когда-то бывших мелких просолов-перекупок, начинавших свои дела почти без копейки, превратились в просолов-собственников и затем, путем системы «благодетельствования», - в местных тузов, обладателей более или менее значительных капиталов и могущественных воротил в среде местного населения. Более ловкие из них пошли еще дальше, но о них речь впереди.
На взлом. Ранним утром, что называется до петухов, собираются к хозяину-просолу служащие у него закупщики рыбы и, плотно подкрепившись на дорогу, помолившись Богу, напутствуемые наставлениями хозяина «смотреть за делом хорошенько» и запасшись деньгами и провизией, отправляются в путь. Дорога от поселка к главнейшим гирлам Дона недалека, верст 10 – 12, и путешествие, совершаемое пешком, не представляет особенных затруднений, если же и сопровождается иногда приключениями, то более смешного, нежели печального свойства: вроде провалов в воду или падений. К полудню путешественники уже на месте. Посторонний зритель увидел бы картину, не лишенную своеобразного интереса. Вот берег реки с торчащими кое-где несрезанным зимою камышом, покрытым белым, девственным снегом, который блестит, точно алмаз, на ярком, почти весеннем солнце. Кое-где устроены «захисты» (камышовые щиты, защищающие от ветра), стоит «посуда», горят костры, топятся и рассаживаются, крича и бранясь, какие-то странные люди в «парешневых» и иных шапках и лыгах (лыга – овечья шуба с надетым на нее суконным пальто). Целый мирок рыбопромышленников! Еще вдалеке, заметив новоприбывающих, их обветренные, с заиндевевшими усами и бородой, лица улыбаются, они идут к ним навстречу, издали еще обмениваются приветствиями.
- Эге-ге! С прибытием! Живых-здоровых видел! Ну что, как? - раздаются восклицания. – «Серега» («серега» - водка) есть?
- А то, как же!
- Вот это дело, пойдем в захист, к огню.
Толпа направляется к захисту и там располагается. Начинаются оживленные толки, идут сделки, незамысловато приготовляется чай. Весь берег усеян такими «кошами». И так проходит время до вечера, пока безмолвная ночь не спуститься и на этот маленький мирок, и он, еще недавно так волновавшийся, мало-помалу затихает. Картина изменяется. Группы камышей, усеянные снегом, таинственно шепчущиеся при свете взошедшей луны, принимают фантастические очертания. Река, скованная льдом, блестит фосфорическим светом. Костры, увеличиваясь, горят ярче, голоса становятся тише. Раз-другой донесется откуда-то вой голодного волка, и скоро наступает тишина, нарушаемая только группой рыболовов, любителей «погуторить», собравшихся у одного из костров, послушать рассказы сторожила-забродчика о старине. Хмуро выглядывают лица слушателей. Рассказчик, старик с бронзовым типичным лицом, не выпуская почти трубку изо рта, медленно, в полголоса ведет свою речь:
- Да, братцы, не то бывало встарь, не то было времечко – куда тебе! Ты посмотри, что было раньше, и что теперь. А?
И не получив ответа, старик продолжает.
- Раньше вот тут на яру горы рыбы было, все было завалено. Отдавали иной раз ни за грош, и все-таки нашему брату, забродчику, жилось хорошо и привольно. Господи, чего только не было?! Осетров этих, севрюжины было, вот что теперь сулы и чебака – кажин день красную рыбу ешь по горло. Пановали, можно сказать. Эх, было время! Приехал это домой, надел бархатные штаны, кумачевую рубаху, да и пошел гулять дня на три с органом, и на реку, бывалоча, едешь с органом. Хозяева не запрещали, потому было из чего гулять. Днем приедешь, вот, скажем, хоть сюда, а к вечеру деньги куча: и сыт, и пьян, и нос в табаке. Н-да…, хорошо жилось! – вздыхает рассказчик. Слушатели тоже вздыхают.
- А теперь что? В иной день на харч не наловишь, домой придешь – в кабак не с чем пойти, в чужую рюмку заглядываешь.
- Пан (полиция) здорово гоняет, от того это, - заявляет один из слушателей.
- Пан-таки паном. Оно, конечно, раньше полегче было, да не в этом дело. Много нашего брата развелось, вот оно что! Да и грехи… Раньше хоть и загуливали, да зато Бога помнили, а теперь что? Раньше кто под большие праздники рыбачил? А? Разве отчаянный какой-нибудь, а теперь все почти…
- А правда, дядя, что это «стариковы ребята» (черти) помогают под праздники рыбалить? – задает вопрос один из слушателей.
- А кто же, как не они, треклятые, не к ночи будут помянуты. Вот вы знали покойного Молчана? Так, вот, он сам рассказывал про себя…
- Да ну вас, со страшным на ночь, - слышится чей-то робкий голос.
- Говори, дядя, говори!
- Так вот, он рассказывает сам: высыпал я, говорит, на Середней сеть как раз под Благовещенье. Утром высыпал, а на ночь приехал с братишкой выбирать. Стал, говорит, выбирать, гляжу – рыбы страшное дело сколько – тьма тьмущая, и все сула. Полон каюк набрал, говорит, чердак и кормушку (передняя и задняя часть каюка) набрал. Пока он выбирал, и ночь наступила. Поехал домой, доехали до Нижегородки, я, говорит, братишку послал на тяглу, а сам сижу, правлю. Тихо так, говорит, вода плещет, аж жутко стало. Только вдруг глядь я, а в каюк лезет здоровенная белуга, да как захрапит…, а за нею другая, и третья… Я, говорит, с перепугу в кормушку повалился, да давай молитвы читать… Что ж ты думаешь, братцы мои? Вся сула, что в каюке была, повыскакала до одной в воду… Порожняка домой приехал – вот оно что значит под праздник рыбалить. В том году он, бедняга, и утоп осенью.
- А про Юську вы, братцы, слыхали? Вот что по улицам сумасшедшим ходит?
- Как же, как же, знаем.
- А после чего он помешался, знаете?
- Расскажи, дядя.
- А вот после чего приключилось это с ним. Слыхал он, что под самую Святую рыба здорово ловиться. И польстился. Под Святую посыпал, а в Великую ночь приехал выбирать. Стал он выбирать – точно, много рыбы настряло. Только выбирает он дальше и слышит, что что-то такое тяжелое встряло. Белуга может, а сам подбирается. Подобраться-то он подобрался, да лучше бы ему, бедняге, и не подбираться было. Застряла в сети не белуга, а утопленник. Русский какой-то, в лаптях, распух. С тех пор Юська и помешался, дурачком сделался.
Далеко за полночь тянется беседа о старине, чертовщине и всякой всячине, пока, наконец, слушатели, утомясь, не разойдутся по своим хижинам. Через час, другой все уже безмолвствует, и предрассветную тишину нарушают только вечно шепчущий о чем-то камыш.
Взлом. Так проходит на «речке» несколько дней, неделя, пока Дон-кормилец понемногу, чернея и вздуваясь, не начнет отряхиваться от долгого зимнего сна и, наконец, совсем не сбросит с себя так долго тяготившие его ледяные оковы. Начинается весеннее рыболовство, и хмурые лица хозяев волокушников и их забродчиков мало-помалу проясняются. Начинается тяга. Заключается она в следующем. Как только является малейшая возможность приступить к ней, на дуб, нагруженной уже волокушей (сеть, длиной 120 – 220 саженей, соответствующая глубине реки), садится ватага забродчиков во главе с так называемым «заводчиком», и дуб медленно отплывает с заезда в несколько косом направлении к противоположному берегу. Заводчик в это время сыплет волокушу, т. е. медленно и постепенно бросает ее в воду. Когда она достигает противоположного берега, забродчики, цепляя своими лямками за ее длинную веревку, называемую «бежной», начинают тянуть волокушу за течением реки. Оставшийся на первом берегу забродчик с концом ее, называемой «пятной», идет медленно за волокушей и, упираясь время от времени в рыхлый берег «глючем» (толстой палкой), прикрепленной к концу волокуши, пока, наконец, не наступит момент «перебегания», т. е. возвращение ватаги на первый берег к месту вытягивания волокуши, к «притону». Начинают «притонять». Полукруг волокуши все более и более суживается, показывается ее «мотня» и трепещущаяся, сверкающая чешуей пойманная рыба выгружается в заранее приготовленный каюк. Эта «тяга» кончается. Тянут волокушники, соблюдая строжайший порядок и очередь, а, при малейшем уклонении от них, происходят жесточайшие свалки, доходящие нередко до кровопролития.
Тяжела тяга в начале весны, когда затрудняют ее плывущие льдины и когда последние, довольно крепкие еще по ночам, морозы, чередующиеся с пронизывающим до костей до костей дождем. Очень трудно приходится в это время забродчику. Не красна его доля и круглый год. Всю жизнь работает он, как вол, но весна самая тяжелая для него пора. Измокший и продрогший до костей, медленно, шаг за шагом, угрюмо и безмолвно, без песни тянет он и тянет свою лямку, и только тяжелый по временам вздох говорит о том, как горько ему добывать себе насущный кусок хлеба. Только длинная зимняя голодовка и надежда на хороший заработок заставляют его забывать весенние невзгоды». (Приазовский край. 175 от 11.07.1893 г.).
1894 год
«Ростов-на-Дону. Солнце начинало опускаться за горизонт, когда я выходил за город к месту, где собираются косари. Карина, открывшаяся предо мною, напоминала мне цыганский табор, с его изодранными шатрами, полунагими ребятишками, огнями, волынкой, шумом и гамом. Только все это в более грандиозных размерах. Почти вся площадь степи до холерного кладбища сплошь занята массой пришедших косарей. Отдельные группы их расположились частью в шатрах, частью в крытых травой шалашах, некоторые же просто сделали себе небольшие щиты из бурьяна и ими защищаются от ветра и дождя. Есть, наконец, и такие группы, которые приютились без всяких удобств, прямо под открытым небом, на голой земле. Это – трутни, которые вечно лежат на брюхе и не только ничего не делают, но, кажется, даже ни о чем не думают. Ведь, и они, при желании, могли бы набрать бурьяна, устроить щиты и пообчистить местечко для себя – так нет, им лень, и они предпочитают валяться в грязи. Беспечность таких семей: одежда на них грязная, дети полураздетые.
Когда я вошел в средину этого цыганского лагеря, по дороге проезжал караван верблюдов с солью. Толпа ротозеев окружила чудовищных животных, поражавших всех своей формой и ухватами. Отовсюду послышались довольно плоские остроты, которые покрывались общим хохотом.
- Что, брат, возьмешь напоить твоего коня «аламином»? – спрашивает шутник из толпы.
Я сначала недоумевал: о каком «аламине» идет речь. Спрашиваю.
- Да это он шутит, - отвечает один. – Вот тут из самовара что-то продают горячее, как кипяток, он не знает, как называется, и выдумал «аламин».
Я посмотрел в сторону и увидел сбитенщика, также острослова, предлагавшего напоить верблюда сбитнем. Хохоту было много.
- Ежели теперича этого зверя привести к нам в Рассею, да пустить в поле – скажут: светопреставление настало и народился антихрист, - вставляет другой из толпы.
Следует новый взрыв хохота. Неприятно видеть, как внешняя сторона цивилизации развращающим образом действует на крестьян, отходящих на промыслы. Оставив на родине свои пенаты, они вместе с ними оставляют и все хорошее, что в них есть, пока живут вдали от городского разврата. Из скромного застенчивого, парень преображается в бесцеремонного нахала. Еще немного времени, и он приобретает знакомство, начинает посещать вертепы, трущобы, бравирует своим ухарством, своим цинизмом и иным. То же самое следует сказать и в отношении женщин, отправляющихся на промыслы. И они утрачивают все то, что так симпатично в крестьянской женщине. Вместо наивности, стыдливости, скромности, они приобретают неприличную развязность и бесстыдство. Будь у них в деревне больше света, может быть, они и не так легко поддавались бы влиянию городской жизни; но света мало – и вот результаты.
Вдали я заметил сидящих на траве мужчину и женщину; возле них лежали их котомки. По всему было видно, что это муж и жена. Я приблизился к ним и вступил с ними в разговор. Оказалось, что это молодая, недавно поженившаяся пара. Приехали они с дальней сторонушки, и многотысячная толпа, с ее печальной обстановкой, с ее дикими забавами и шутками, сразу поразила новичков.
- Хоть бы скорее Бог послал работы! – говорит молодожен. – Бежал бы из этого мира…
- Может и даст Бог: дожди скоро перестанут, начнут нанимать, и мы устроимся, - отвечает молодуха.
- Хорошо бы. Знаешь, Маша, отмучаемся уж это лето, раз пришли, но, если, Бог даст, будем живы, ни за что больше сюда не пойдем – ну их, с их заработками!
- А что, как батюшка пошлет опять?
- Нет, Маша, не пошлет: придем к батюшке, принесем денежки, попросим у него родительского благословения и отделимся. Лучше будет. Заживем свои домком – батюшка нам поможет, даст скотинки.
- Трудненько справиться-то.
- Что ж, призаймем у кого-нибудь на первое время… Будут свои ребятишки по огороду бегать, своя скотина – душа не нарадуется, - супруги от удовольствия улыбаются. Маша просто сияет. Кажется, в это время они мысленно перенеслись в свою деревеньку. Она, эта деревенька, и не велика, и не красива, но мила Машину сердцу. Каждый кустик, каждая хата, каждая травка тут милы, дороги, и одни воспоминания о них вызывают улыбку блаженства.
Вот группа молодых парней. Они недавно пришли сюда и еще не успели познакомиться с городом, да город, кажется, и интересует их мало. Они наставили «бабок» и с азартом играют в них. Попадаются тут и почтенные бородачи.
Как бы противоположность этой кучке, невдалеке расположилась другая группа косарей. Около них четвертная бутылка водки и десятка два огурцов. С захватывающим интересом отдаются они карточной игре. Это – народ бывалый, тертый, вкусивший ядовитых плодов городской цивилизации и равнодушный к тому, что вот уже три недели они сидят без дела. Свою родину, семью, малолетних детей эти отщепенцы деревни забыли – карты, вино и дешевые городские Дульцинеи заменили им все.
Невольно, затем, обратил я внимание на хорошо поставленную чистенькую палатку, около которой вплотную выделяется другая очень маленькая палатка, величиной напоминающая большую колыбель. И это, действительно, была колыбель, только не висящая, а установленная на манер шатра. У входа в палатку сидела красивая русская женщина с ребенком на руках. Она грустно посматривала вдаль, а ребенок шаловливо хватал ручонками ее шею. Тяжелый труд ей предстоит, а тут и ребенок, которого она любит и не может оставить без всяких забот. Невольно припомнились мне слова Некрасова6
«Вот она. Слышится крик у полосыньки.
Баба туда, растрепалися косыньки,
Надо ребенка качать.
Слезы ли, пот ли у ней под ресницею,
Право, сказать мудрено –
Жбан это, заткнутый грязной тряпицею,
Капнут они все равно»!
Уже темнело, когда я возвращался в город. Обернувшись назад, я увидел теперь много костров, расстилающих свой дым по степи. Косари фантастическими силуэтами расхаживали около огней. Шатры и щиты также представляли что-то декоративное. Издали доносилось лихое пение парней, там говор нескольких лиц, а вот закричал и тот красивый ребенок, который только что шаловливо царапал многокручинную мать. Грустью веет от этой картины.
Выходя из степи, я остановил свое внимание на бараках. Вхожу в один из них. Народу мало. Над входом горит лампада перед иконой. Тишина… Большинство улеглось спать, и только некоторые разговаривают в полголоса. Мое появление несколько удивило обитателей барака.
- Отчего здесь так мало народу? – спросил я.
- Да, погода порадовала, вот все и ушли отсюда. А как дождит, так тут ступить негде – не то, что полежать.
- И во всех бараках так?
- Везде тесно.
- Зачем вы идете сюда, - спрашиваю я у одного косаря, - разве вы не уверены в том, что найдете работу?
- Да, ведь, все думается, что найдется работишка…
- На Руси-то хороший теперь урожай?
- Урожай очень прекрасный!
- Та разве там дела найти нельзя было?
- Все как будто здесь больше дела. Думали намедни пойти на немецкие «колоны», да вот Господь Бог прогневался – погода-то нехороша.
В глубине барака послышался легкий стон.
- Кто это стонет?
- Да наша землячка, молодая бабенка, простудилась должно, вот и захворала бедная…
- Вы бы ее в больницу.
- А може и отойдет…
С тяжелым чувством входил я в город». (Приазовский край 177 от 11.07.1894 г.).
1901 год
«Ростов-на-Дону. Вчера на наплавном мосту через Дон произошел кровавый случай. Когда бывает разведен мост, переправа пассажиров на ту сторону производится на лодках, причем мостовщикам, которые производят перевозку, приказано на каждую лодку свыше восьми пассажиров не принимать. Вчера, около 3 часов дня, к переправе подошли трое мужчин навеселе (судя по костюмам матросы) и стали усаживаться в лодку, где уже сидело шестеро. Мостовщики двоих из них впустили в лодку, а третьему отказали. Завязалась перебранка, мостовщики хотели отчалить от моста, но не принятый матрос схватился за борт лодки и не пускал ее. Тогда мостовщики выскочили на мост и вступили с ним в драку. На помощь к матросу из лодки подоспели его товарищи. Матросы выхватили ножи. В результате, у мостовщика Ефима Волкова оказалась в животе зияющая рана, другой же мостовщик Иван Токарев получил удар ножом в левый бок настолько сильный, что у него оказалось перебитым одно ребро. Раненые повалились на мост. Тем временем со спасательной станции, неподалеку от которой все это разыгралось, по телефону было сообщено во 2-й участок, откуда выслано было шесть городовых. На мосту собралась большая толпа, которая, однако, не решалась задержать преступников. Один из последних прыгнул с моста в воду и, переплыв через разведенную часть, скрылся в степи за Доном. Другие же двое вскоре сдались явившимся городовым и были доставлены в 6-й полицейский участок, где и арестованы. Раненые мостовщики были положены на носилки и отправлены в приемный покой при спасательной станции, где им и оказана была медицинская помощь прибывшими врачами. Положение Токарева безнадежно, Волков же, хотя также получил опасную рану, подает надежды на выздоровление». (Приазовский край. От 11.07.1901 г.).
1902 год
«Хоперский округ. Совершенно обратное отношение у станичников приходится наблюдать к проходящей по низовым станицам Хопра телеграфной линии, идущей из Воронежской губернии через станицу Еланскую и оканчивающейся в станице Алексеевской. Мы, право, затрудняемся, чем можно объяснить ненависть обывателей к этой линии: некультурностью ли их, или сознанием положительной бесполезности для них. Неприязнь «выражается» здесь в постоянном вредительстве этой линии. Вредить линию, по-видимому, каждый считает для себя не только возможным, но и нужным. Особенно изощряются обыватели в разбитии «стаканчиков» (изоляторов) на столбах. Как и везде, ежегодно ремонтируется здесь эта линия, но, обыкновенно, и полгода не проходит после ремонта, как большинство «стаканчиков» бывает уже разбито, и проволока во многих местах лежит на голых загибах железных крючьев. Особенно вредительству подвергается те части линии, которые проходят по полям. Прошлой весной между хутором Обрезным, Арженовской станицы, и станицей Алексеевской, где телеграфная линия проходит по старому Царицынскому тракту, нам пришлось наблюдать следующее грустное явление. По обеим сторонам линии, почти на всем 20-верстном протяжении, тянутся сплошные поля. Часть этих полей была уже засеяна и заборонована (дело происходило в конце марта), часть представляла еще незасеянную и незаработанную пашню. И вот там, где пашни, примыкающие к телеграфной линии, были засеяны и заработаны, «стаканчики» (буквально на всем протяжении таких пашен) были побиты; там же, где пашни еще были не заработаны, т. е. где человеческая нога весной еще не ступала, «стаканчики», за немногим исключением, были целы. Между тем, зимой большинство «стаканчиков» оставались целыми почти на всем указанном протяжении линии». (Приазовский край. 182 от 11.07.1902 г.).
1905 год
«Ростов-на-Дону. Командир 36-го флотского экипажа уведомил окружное ростовское полицейское управление, что состоявший на службе на броненосце «Князь Потемкин Таврический» прапорщик по морской части Николай Левенцов, происходящий из казаков Ростовского округа, во время мятежа убит матросами и выброшен в море». (Приазовский край. От 11.07.1905 г.).