Размышления перед Картиной Красная Смута
Что может быть разрушительнее для страны, чем смута, внутренняя междоусобица? Когда брат идет на брата? Когда одна часть страны на радость внешним захватчикам насмерть схватывается с другой такой же частью страны? – Вопрос риторический.
Наша страна в прошлом веке прошла через несколько революций. Казалось бы, можно научиться! Если не на чужих, так на своих ошибках. Тем не менее, еще находятся глупцы, которые искренне полагают, что в революции, майдане, – как бы смута не называлась, - можно чего-то выжулить, выкружить, получить какие-то блага и при этом уцелеть и преуспеть. Особенно усердствуют сторонники марксизма, которые четко усвоили: «Раз меня эксплуатируют, значит, имею право отнять и поделить.» С отдельными упертыми особями работать бесполезно. Но есть колеблющиеся, тем, кому марксистско-троцкистско-майданная пропаганда еще не затмила мозг. Таких нужно предупреждать. Причем предупреждать на уровне инстинктов, рефлексов. Так, чтобы на уровне физического выживания включился инстинкт самосхранения.
Последние десятилетия смуты ассоциируют с разными цветами. «Революция роз», «Оранжевая революция» и пр. Но мы утверждаем: Цвет смуты красный. Красный – это цвет пролитой крови. Красный – это цвет пожара. Красный, наконец – это цвет разинутой пасти хищника. Неслучайно красным обозначается опасность. Двигаться на красный свет – опасно, часто смертельно опасно. Увидел впереди загоревшиеся красные фонари остановки – немедленно тормози – опасность столкновения.
Поэтому выбор уйским художником Анатолием Мещеряковым красного как основного цвета своей картины «Красная Смута» явно не случаен. Любители истории могут воскликнуть: «Почему только «красные»?! Там еще и «белые» были!» Не будем спорить. Да «белые» были. А еще были «зеленые» и даже «голубые». Однако лилась красная кровь. Красным полыхали пожары. Цвет смуты – красный. На уровне инстинкта зритель воспринимает ужас, когда горят святыни; ужас, когда в братоубийственном противоборстве сходятся конные лавы. И красный цвет рамы только усиливает эффект от картины.
Однако центральной фигурой картины является фигура казака. На то, что это казак начала ХХ века – времени расцвета казачества недвусмысленно указывает казачья форма того времени и Георгиевские Кресты[1].
Казачество – явление, которое марксизм-троцкизм в силу своей дуальной ущербности объяснить не может. Марксизм с его примитивной схемой «угнетатель – угнетенный» просто не в состоянии осмыслить феномен казачества. Вооруженный, воинское сословие – значит угнетатель. Да еще и иногда, в силу недостатка специализированных войск, казаков привлекали для усмирения бунтов. Однако сам пашет, сеет, собирает урожай. Сам выращивает скот. Тогда, что-то вроде крестьянина, значит - угнетаемый. Не облагается податями – вроде привилегированное сословие. Марксизм, в своей зацикленности на деньгах, просто не в состоянии осознать, что казаки оплачивали свои права и привилегии кровью и жизнями. Казаков расказачивали, не взирая на состоятельность или несостоятельность. Просто потому, что казаки. Простой пример: Есть в Челябинске улица Братьев Кашириных. Братья вышли из семьи учителя. Окончили казачье юнкерское училище. Вышли в офицеры – вроде бы стали угнетателями. Потом примкнули к «красным». Однако в 1937-38-м году все трое погибли от рук своих же. Поэтому вписать казачество в марксистскую схему смуты не получается.
А казак смотрит на нас. И здесь нужно понять, что для художника оренбургские казаки – его предки. Как и для многих жителей Челябинской области. И этот предок смотрит на нас. И спокойно, отринув суету, спрашивает: «Мы прошли Смуту. Прошли кровь, огонь, разорение. Кто-то выжил, кто-то нет. А вы научились на наших ошибках? Что сделали вы, чтобы не было больше Смуты?»
[1] Если точно – Знаки отличия Ордена Святого Георгия.