Тяжело вздохнув, она низко согнулась над ванной, и, как это всегда и бывает, тут же зачесался нос, закололо в боку и зазвонил телефон – конечно, это мог звонить кто-то из будущих работодателей, и, конечно, это оказался совсем не кто-то из будущих работодателей, а просто гнусный тип с противным козлетоном, предложивший ей приобрести итальянское термобельё класса люкс. Может, купить, подумала Ника, пусть хоть что-то в моей жизни будет класса люкс да к тому же итальянское – но тут же поняла, что просто ищет предлог, чтобы отсрочить чёртову уборку, и, отругав себя за малодушие, бросила трубку и вновь натянула перчатки. Резина отвратительно пахла и неприятно щипала руки, но она напомнила себе, что носят же мужчины определённые средства контрацепции, и ничего – по крайней мере кожа рук у неё не настолько нежная, хотя когда-то была действительно очень нежной, но теперь уже что осталось терять-то? Пару раз прошлась по стенкам ванны меламиновой губкой, и ещё пару раз, и ещё, пока окончательно не убедилась, что и это лишь повод оттянуть встречу с неизбежным, и только тогда, крепко зажав в руке вязальный крючок, забралась в ванну, встала на колени и наклонилась к водостоку.
Долго ждать не пришлось – крючок тут же зацепился за что-то, и Ника крепче сжала губы и стала тащить – ловись, рыбка, большая и маленькая. И вот он потянулся – длинный, осклизлый, когда-то золотистый, а теперь ржаво-бурый, облепленный всякой дрянью клок волос. Уже от этого клока самого по себе Нику начало мутить, но за ним, как обычно, потянулись воспоминания о Насте и об их последнем разговоре, и Нику бросило в жар, вспыхнули щёки, уши, всё лицо до бровей, и мучительно захотелось прижать к разгорячённой коже прохладную ладонь, но тогда пришлось бы снова стягивать перчатки, а потом натягивать обратно, так что Ника просто несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула в надежде отогнать эти воспоминания, и, разумеется, способ не сработал.
Чёрт возьми, Ника даже не помнила точно, кого они вообще обсуждали в тот раз – какого-то секс-символа, не то Колина Фаррелла, не то Джейсона Момоа. С Настей они вообще почти всё время обсуждали мужиков, и то верно – не о броуновском же движении с ней говорить.
– Вот честно, – вдруг сказала Настя, закинув ногу на ногу и отхлебнув большой глоток мятного чая, – бесят меня патлатые. Ходят, как эти…хуже баб. Ещё бы бантов навязали.
–Зря ты так, – возразила Ника. – Длинные волосы – символ свободы. Вспомни викингов, воинов, рок-звёзд, наконец.
– А фама фогда фево не фосишь? – сквозь морковный пирог резонно поинтересовалась Настя, указывая на Никино пикси.
– Это другое, – пояснила Ника и, заметив Настин удивлённый взгляд, принялась объяснять, что эволюция мужчин и женщин различается до такой степени, что уже под самим понятием свободы нужно в данном случае понимать прямо противоположные вещи – потому что мужчина с давних времён был вписан в суровую иерархическую систему, в сложный разветвлённый мир чинов и рангов, мундиров и костюмов, крахмальных рубашек и армейских стрижек, и свобода для него означала выход за пределы этого мира, в котором женщине не нашлось места, в который ей путём многолетней борьбы ещё только предстояло попасть – а попасть было необходимо, потому что только он один и давал равные права, а значит, и свободу. Объясняла она долго и пространно, так что Настя уже успела дожевать кусок пирога и приняться за следующий – но ничего, разумеется, не поняла.
– Бред, – сказала она с неожиданным вызовом, – бред и толерастия. Мужчина есть мужчина, женщина есть женщина, и нечего тут выдумывать всякие патлы да штаны в облипку. Вот терпеть таких не могу.
И вот тут-то внутри у Ники всё затряслось, как желатиновый торт, который она с таким трудом научилась делать, хотя что тут сложного, особенно на фоне Настиного морковного пирога.
– А я, – ответила Ника, стараясь говорить с таким же вызовом, – терпеть не могу тех, кто в двадцать первом веке живёт протухшими стереотипами. Мир полон возможностей, он давно уже не делится на мужчин и женщин, он делится на тех, кто использует эти возможности, и тех, кому остаётся только…унитазы мыть.
Ещё не договорив, она уже хлопнула себя ладонью по губам. Зачем, ну вот зачем она это сказала? Сколько сил у неё ушло на то, чтобы перестать стыдить себя за то, что она терпеть не может уборку и потому-то вызывает на дом клининг-менеджера, сколько времени пришлось потратить, чтобы по-настоящему сблизиться с Настей и не чувствовать себя избалованной барынькой, раздающей горничным старые платья – и вот тебе пожалуйста.
***
Конечно, Ника, от природы деликатная Ника, ни за что бы не брякнула такую вот глупую гадость – но в Настином голосе ей послышались очень уж нехорошие нотки, а может быть, дело было даже и не в нотках, а в том, что она могла истолковать Настины слова лишь в одном смысле и больше ни в каком.
Тогда они с Валентином ещё только пару месяцев как начали встречаться, и Ника, конечно, могла думать только о Валентине – само его имя было необыкновенно романтичным, навевавшим мысли о самом её любимом празднике, и теперь этот праздник вошёл в её жизнь, и она ещё не могла в это поверить, и часами напролёт расчёсывала его волосы, его длинные волосы, густые, золотистые, как тягучий дикий мёд, и без конца повторяла – неужели это всё моё? Конечно, твоё, терпеливо отвечал он, а однажды, улыбнувшись, добавил: волосы Вероники.
– Что-то очень знакомое, – пробормотала Ника, нахмурившись.
– Это созвездие северного полушария, – пояснил Валентин, – в нём шестьдесят четыре звезды. Оно названо так в честь жены египетского царя. Весной в безлунную ночь его можно увидеть между созвездиями Льва и Волопаса.
Валентин, как очень многие, мечтал стать астрономом и, как очень многие, стал рядовым менеджером – но всё в нём было необыкновенным, и даже это. И, конечно, его волосы…Расчёсывать их, гладить, перебирать, пропускать между пальцев было для Ники прекраснее и интимнее всего остального – потому что это было особеннее всего остального, а для влюблённых нет ничего прекраснее осознания того, что их любовь – уникальная, не такая, как у других.
И какая-то Настя будет что-то говорить по этому поводу? Да будь она хоть глава Газпрома!
И всё-таки, всё-таки она не могла не вспомнить, что ей тогда ответила Настя.
– Мы делаем мир чище, – сказала она, – а чище – значит, лучше. А вот от вас какая польза, это ещё…– её тёмно-зелёные глаза чуть сощурились, нижняя губа обиженно задрожала, как тот самый торт, который она так и не попробовала. Не договорив, она поставила чашку в раковину и вышла. Вечером Ника, как обычно, перевела ей деньги за уборку, но Настя не ответила, как обычно – спасибо, котик, на выходных пойдём их прокутим – и больше уже не отвечала вообще ничего.
Тогда было больно, особенно учитывая, как мало у Ники было подруг, но всё-таки не очень больно. Не так, как теперь, когда до неё со всей полнотой стала доходить вся горечь Настиных слов – именно теперь, когда пользы от Ники не стало никакой.
Как и Валентин, она тоже была менеджером, но не по продажам, а по подбору персонала. А потом внезапно грянули санкции, и половину персонала резко сократили – так резко, что подбирать новый уже совершенно точно не требовалось, и Нику сократили тоже.
И теперь день за днём она крутила ленту, бесконечную ленту вакансий, ни одна из которых ей не подходила, и это выматывало так, как не выматывал даже самый тяжёлый рабочий день:
Брат! Одну за другой хоронил я надежды,
Брат! От этого больше всего устают.
Точно так же по вечерам жгло глаза и ломило спину, точно так же раскалывалась голова от бесконечных тестовых заданий, точно так же сводило желудок оттого, что Ника, как всегда, забыла поесть – но не было самого главного, не было оправдывающего все эти мучения и придающего им хоть какой-то смысл, не было ощущения значимости проделанного. Тупая домохозяйка, вот я кто, думала она, с отвращением глядя на себя в зеркало – теперь ей не оставалось ничего, кроме как взвалить на себя весь ненавистный быт, не только потому, что и не зарабатывать денег, и не заниматься бытом было бы ещё невыносимее, но и потому что писать Насте она больше не решалась, а искать другого клининг-менеджера казалось едва ли не предательством. К тому же отпала необходимость в уборке большой территории – Никину квартиру в новостройке они решили сдавать и перебрались в хрущёвку, которая досталась Валентину от бабушки, маленькую, пыльную, битком набитую морально устаревшей мебелью.
– Тесно, темно и тепло, – радовался неунывающий Валентин. – Настоящий рай для суслика.
Ты не суслик, хотела сказать ему Ника, ты лев, – но всё-таки не сказала.
– А балкон? – не унимался Валентин. – Ты посмотри, какой тут замечательный балкон!
– Ну и что? – а вот этого Ника говорить не хотела и всё-таки сказала. – На кой чёрт тебе балкон, когда ты не куришь?
Валентин удивлённо посмотрел на неё и тихо ответил:
– А как же звёзды?
На секунду Ника ощутила слабый укол чего-то похожего на стыд, но этот стыд тут же сменился непреходящим раздражением, бурлившим в ней с утра и до вечера. Жизнерадостность Валентина, его романтичность, его удивительное умение находить прекрасное в несущественных мелочах, его искренний, совершенно детский интерес к звёздам – всё то, что она раньше любила, теперь действовало ей на нервы. Конечно, думала она, тебе-то хорошо, тебе-то не нужно искать работу.
А волосы, его прекрасные волосы, густой дикий мёд? Она не помнила, когда в последний раз к ним прикасалась. Кажется, ещё когда могла…ещё когда имела право жаловаться ему по вечерам. Расчёсывая его дивные волосы, заплетая их и расплетая снова, она рассказывала, какой же у них дурак айтишник, и какая сучка эта Зайчихина, к тому же тупая как пробка, и почему её только не уволили – потому что спит с заместителем, это всем известно, а заместитель тоже та ещё скотина, найди, говорит, мне секретаршу приятной внешности, что он вообще имел в виду, как будто бывает неприятная внешность, ну вот скажи – по мне, так все женщины прекрасны, ну то есть, конечно все, кроме Зайчихиной, ты представляешь, она опять – и замирала на полуслове, и застывала, поражённая красотой этого невероятного водопада, и как сквозь туман слышала его слова: ну так что там с Зайчихиной? – но значения уже не имела ни Зайчихина, ни айтишник, ни скотина-заместитель, ни даже золотая карта Сбербанка, которой она недавно обзавелась, потому что настоящее золото было совсем близко, под её пальцами.
И вот теперь это золото – она глубже запустила крючок в дыру водостока – и вот теперь это золото стало для неё только тем, что забивает слив.
***
Даже их переписка изменилась до неузнаваемости. Раньше она кишмя кишела стикерами: розовыми и красными пылающими сердечками, поцелуйчиками, обнимавшими друг друга котиками и собачками с дебильным выражением лица – тем самым, какое отличало все прошлогодние совместные фото Ники и Валентина. Теперь сердечки сменились вакансиями, на поиски которых он тоже тратил каждую свободную минуту – но свободных минут у него было меньше, чем у Ники, и поэтому всё, что он находил, оказывалось ещё глупее, так что, скорее всего, эти глупые вакансии, как и сердечки, были просто ни к чему не обязывающим способом выразить любовь.
Она вновь запустила крючок на глубину и вновь выудила уродливый спутанный ком, похожий на ком бурых водорослей, облепивший остов истлевшего судна. Вот и я, подумала Ника, я как будто скелет несостоявшегося путешественника, хлипкий скелет посреди ветхой лодки – как глупо думать, что она могла разбиться о быт, как будто быт – это что-то твёрдое? Нет, это густая, вязкая трясина, накрывшая её с головой, трясина, в которой она увязла, увязла, как муха в меду – опять что-то про мёд! – и на этой мысли в дверь позвонили, и пришлось в очередной раз стягивать перчатки и впускать Валентина, который вернулся с работы – опять он вернулся с работы, и опять она без причёски, ненакрашенная и в обвисшем халате невнятного цвета, и опять он со своим дурацким цветком, чёрт бы его побрал, зачем он постоянно таскает ей цветы, будто она какая-нибудь актриса, или учительница первая, или ещё кто-нибудь, кто заслуживает цветов, а она ведь, она ведь…просто никто.
Подняв глаза, она увидела, что Валентин зачем-то собрал волосы резинкой и стянул в тугой скучный узел, и всмотрелась в его лицо, и отчего-то вдруг впервые в жизни подумала, что внешность-то у него, в общем-то, заурядная, самое обыкновенное лицо, можно даже сказать, глупое лицо, да и фигура такая себе, ну вот вообще ни разу не Джейсон Момоа; только и есть хорошего, что волосы, да и что, чёрт возьми, хорошего в этих его волосах, валяются только по всей квартире, а ей потом убирать, и хорошо ещё, что этот дурак не завёл какое-нибудь животное, как всё порывался, потому что эти животные только и делают, что нажрутся волос да потом тошнит их целыми днями, будто ей мало того, что её саму тошнит целыми днями, и почему только уволили её, а не этого дурака, который вообще непонятно чем занимается на этой своей дурацкой работе, только шлёт ей описания ещё более дурацких работ, и ещё постоянно спрашивает, как дела, господи, ну какой же кретин, ну как у неё вообще могут быть дела, как будто непонятно, и зачем он вообще это спрашивает, издевается, что ли? – и тут он, разумеется, спросил:
– Ну как дела?
– Нормально, – буркнула Ника сквозь зубы, потому что нормально всего только и означает – в пределах нормы, то есть без изменений. И, конечно, он тут же всучил ей свою идиотскую розочку, и задал свой второй идиотский вопрос, что у них на ужин, как будто она уже до того деградировала, что с ней и поговорить не о чем, кроме этого сраного ужина, и, конечно, она положила ему покупных пельменей, потому что мало что умела готовить, кроме покупных пельменей и желатинового торта, но желатиновый торт напоминал о Насте, а что-то ещё освоить она не могла, никчёмная, никчёмная баба! – и тут он задал третий идиотский вопрос, как ей вакансии.
– Какие это вакансии? – спросила Ника. – Та, где нужен немецкий на уровне С2? Или та, которая в Марьиной роще? Или та, где график с восьми до десяти? Или, может быть, уборщицей в планетарий? Как тебе вообще такое пришло в голову – уборщицей в планетарий? Ты что, совсем больной?
– Не кричи на меня, – тихо сказал Валентин, и Ника поняла, что она кричит.
Точно так же тихо и мягко он сказал ей в самом начале их знакомства – только никогда, никогда не повышай на меня голос. Он был, как он сам выразился, из деструктивной семьи, где все только и делали, что орали друг на друга, и он, с головой накрывшись одеялом, воображая, будто он в шалаше, всё детство мечтал, что в его семье всё будет иначе, но мало ли о чём он мечтал? Ещё ведь он мечтал стать космонавтом. Как это глупо – мечтать стать космонавтом в девяностые, а не в шестидесятые, да, собственно говоря, это и в шестидесятые мало кому удалось.
Твою мать, подумала Ника, почему я вообще обо всём этом думаю? Некстати вспомнилась Анна Каренина, которой вдруг ни с того ни с сего опротивели вымытые уши законного мужа, а следом и весь муж. И в самое сердце кольнула острая мысль: неужели я больше его не люблю?
Она вернулась в ванну, встала перед зеркалом, отполированным до блеска, и, глядя своему отражению в глаза, тихо сказала: я его не люблю. Я живу в его квартире, за его счёт, и я его не люблю. Я просто живу с ним, потому что мне некуда больше податься. Просто зацепилась за него, как бычий цепень, потому что это всё, на что я способна, потому что…
И внезапно Валентин зашёлся надрывным лающим кашлем.
Острую колющую мысль, тоненькую, как иголка, смело обжигающей лавиной жалости и нежности – с такой силой, что Ника едва устояла на ногах.
– Валь, ты чего? – крикнула она на бегу. – Валь?
Он поднял на неё воспалённые красные глаза и едва слышно ответил:
– Да, я совсем больной.
***
На следующий день он остался дома, и следующий день стал для неё пыткой. Он смотрел куда-то мимо Ники, он не позволял ей о нём позаботиться: сам себе заваривал какую-то вонючую гадость, сам парил ноги горчицей, сам грел вино в кастрюле. Она пыталась, она честно пыталась, но все попытки разбились о мысль о том, что они ему неприятны, как неприятна и сама Ника, и он не выгоняет её на улицу просто из благородства или, может быть, страха что-то менять. Тогда она уткнулась в экран и с новой яростной силой принялась изучать вакансию за вакансией, но ничего не выходило – мешал его надрывный лающий кашель. Сволочь, сказала себе Ника, ушла в ванную и долго била себя по щекам, пока они не стали такими же красными, как у Валентина, но это не помогло. Тогда она попыталась с ним заговорить, но говорила совсем не то, что нужно. И только на одну её фразу он ответил – тоже совсем не то, что нужно было ей.
– Валь, – сказала она, – ты в курсе, что Роскосмосу зарплаты повысили?
– Может, ты не в курсе, – ответил он, – но я не из «Роскосмоса».
Вот и поговорили.
Сволочь я, думала Ника. Сволочь и ничтожество.
***
Ночью ей не спалось. Валентин сопел, с головой накрывшись одеялом – может быть, шёл на поправку, а может быть, просто вырубился из-за упадка сил, и как знать – мог и не спать вовсе, а снова, как в детстве, представлять, что он в своём шалаше посреди неведомого острова далеко-далеко отсюда, далеко от безысходности и деструктивной семьи. Интересно, подумала Ника, очень ли это будет глупо, если она вот сейчас начнёт курить, и тут же задала себе вопрос, где она собирается брать деньги на сигареты – уж точно не у Валентина, но тогда где? Тогда, наверное, придётся постоянно их стрелять, и значит, в их маленьком подмосковном городе, где все друг друга знают, очень скоро запомнят её как безработную, стреляющую сигареты городскую сумасшедшую. Ну и пусть, сказала себе Ника, теперь уже что осталось терять-то?
Но выходить из дома прямо сейчас с целью разжиться сигаретами было глупо. Она посмотрела на время – два тридцать пять. И безо всяких сигарет вышла на балкон.
В небе висел тонкий серп месяца, звёзды лили холодный свет на детскую площадку под балконом – Валентин радовался и этой площадке, он говорил – это ведь чудесно, когда под окнами звенят детские голоса. Впрочем, даже если бы балкон выходил на автостраду, Валентин и в этом случае придумал бы что-нибудь позитивное, он всегда придумывал что-нибудь позитивное, а она…она…
Ника обхватила руками колени и заплакала – глухо, как плачут дети, когда хотят и боятся, чтобы их кто-нибудь услышал – но слышали только звёзды, блестевшие так ярко, словно кто-нибудь там, наверху, протёр их тряпкой. Интересно, подумала Ника, есть ли там, наверху, кто-нибудь, кто делает мир лучше?
И внезапно вспомнилось такое же полузабытое, из детства, как уши Каренина – значит, это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда. И внезапно Ника открыла последнее сообщение и нажала на «Откликнуться», прежде чем тихонько, на цыпочках, вернуться в спальню и всем промёрзшим телом прижаться к пылавшему в жару телу любимого мужчины.
– Валь, – тихо позвала она, так тихо, что если бы он спал, он бы не услышал. Но он не спал, потому что нехотя повернулся к ней и что-то сердито пробурчал, как разбуженная кошка. – Ты знаешь, что ты у меня – просто космос?
***
Луна налилась, как наливаются щёки, опавшие за время долгой болезни. Был вечер двенадцатого апреля, любимого праздника Валентина – дня космонавтики.
– Видишь? – он указал ей на самую яркую звезду весеннего треугольника. – Это созвездие Волопаса.
– Вижу, – сказала Ника, потому что очень хотела увидеть – и, потому что очень хотела, тут же действительно увидела.
– А это Артур, – продолжал он. – А вооон там, между ними, видишь…
– Волосы Вероники? – спросила Ника, накручивая на палец длинную золотистую прядь.
– Волосы Вероники, – Валентин кивнул.
– Давай сделаем селфи на фоне звёздного неба? – предложила Ника, навела камеру и увидела, что на их лицах написано точно такое же дебильное выражение, как раньше. И значит, всё хорошо.
Селфи она сразу же выложила – а заодно и фотографию со шваброй в руках, первую фотографию с нового рабочего места. Первое фото подписала как «Звёзды сошлись», второе – «Делаю мир лучше».
Нежно, робко загорелась над их головами звезда – слабая, почти незаметная звезда из созвездия «Волосы Вероники». И так же робко и нежно загорелся под её постом Настин лайк.
Автор: Д. С. Гастинг
Источник: https://litclubbs.ru/articles/50486-volosy-veroniki.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: