В начале 1970-х два великих итальянских режиссера, вряд ли сговариваясь, вспомнили о Джотто ди Бондоне. В «Амаркорде» Феллини забавная учительница истории спрашивает класс: «Дети, что создал Джотто?» Великовозрастные лоботрясы хором скандируют: «Пер-спе-кти-ву!» Эпизод смешной вдвойне, потому что перспективу Джотто не создавал.
Немного раньше Феллини мастера вспомнил Пазолини. В его «Декамероне», соединившем грубый примитивный юмор и высокую поэзию, самый лиричный эпизод рассказывал как раз об авторе фресок в капелле Скровеньи. Именно ему открывалось не земное, а небесное – в чудесном сне являлась сама дева Мария, вдохновляя гения на творчество. Чем-то взгляд режиссера на своего героя перекликается со словами Вазари:
«И поистине чудом величайшим было то, что век тот, и грубый, и неумелый, возымел силу проявить себя через Джотто столь мудро...»
Похоже, Джотто действительно было открыто больше, чем его современникам. На первый взгляд прославленные фрески могут показаться слишком наивными, слишком близкими к условностям иконописи, даже примитивными, особенно если сравнивать их с шедеврами Высокого Возрождения, написанными Микеланджело, Леонардо, Рафаэлем, Тицианом. Но у него есть то, что, кажется, потеряли более поздние титаны, сосредоточившись на пиршестве живописи, - непосредственность и искренняя детская вера.
Посмотрите, с какой трогательной серьезностью изображает он детали, упомянутые в Библии или апокрифах. Например, как Петр исподтишка отрубает ухо Малху. «Раз написано, должно быть и изображено!» - словно говорит Джотто. И события из жизни Христа и апостолов становятся абсолютно зримыми. Словно увиденными самим художником, а заодно и нами.
Перспективу Джотто, конечно, не создавал. Скорее он вернул ее в изобразительное искусство, стал мостом от упрощенных форм средневековой живописи к Ренессансу. В простоте, с какой он творит свои истории, - его сила. За сто с лишним лет до прославленного «Сотворения Адама» Микеланджело, где между перстом Создателя и все еще безжизненной рукой первочеловека остается крошечный зазор в несколько миллиметров, последние секунды до отсчета жизни, наэлектризованные до предела, Джотто открывает тот же прием «почти соединения». Иуда «почти» целует Христа, который спокойно смотрит на него, зная все наперед. Две недвижные фигуры посреди всеобщего хаоса. «Почти» упала на грудь Христа Богоматерь, и эти лики – отрешенное, безжизненное Его и полное скорби Ее – невозможно забыть. Как и рыдающих ангелов, изображенных совсем не схематично. Здесь, по словам Михаила Алпатова, для выражения боли не хватает «ни слов, ни слез, ни жестов».
Эти две фрески из капеллы Скровеньи, «Поцелуй Иуды» и «Оплакивание Христа» - наверное, самые прославленные работы художника, самые трагичные евангельские страницы, где время останавливается.
И совсем другой Джотто, радостный и умиротворенный, в «Поклонении волхвов» с умильными верблюдами, в «Бегстве в Египет», где внимательный ответственный ангел следит, чтобы семья не сбилась с пути, а послушный ослик идет вперед. Наконец, в одной из самых поэтичных своих фресок, «Встрече Иоакима и Анны у Золотых ворот», вдохновленной «Золотой легендой», он показывает двух уже не молодых людей, поцелуй которых удивительно нежен, почти бестелесен. По легенде, именно в этот момент, от поцелуя любящих людей, и была зачата Мария, мать Иисуса Христа.
Росписи капеллы Скровеньи – вершина Джотто и один из звездных часов мирового искусства. Впереди у мастера было более 30 лет жизни, в которые он создал «Мадонну Оньисанти», алтарь Перуцци, полиптих Стефанески, сцены из жизни Христа. Одним из последних его шедевров стало «Распятие», хранящееся в Муниципальном музее Страсбурга. Та же строгость, та же сдержанная поэзия, та же глубокая вера. Кстати, таким же аскетичным было и надгробие Джотто – простая мраморная плита с эпитафией. И, глядя на его фрески, кажется, что это ему понравилось бы больше, чем поздний памятник в полный рост.