НОВОСТИ. 20 июня.

1893 год

«Под Землей. Александровск-Грушевский. Был холодны пасмурный февральский день, когда я приехал в Александро-Грушевский. Еще не доезжая одной станции по железной дороге, я стал замечать резкую перемену во всем окружающем. Вся окрестность была окрашена в какой-то грязный, темно-бурый цвет. То там, то сям виднелись целые холмы каменноугольного мусора. Выйдя из вокзала, я увидел около подъезда несколько жалких извозчиков, сидящих на искривленных козлах, своих ветхих старо-фасонных кабриолетов. Я сел в первый попавшийся экипаж и приказал воднице везти меня в город. Дорога была убийственная. Какая-то липкая специфическая грязь делала почти невозможной даже такую езду. После долгих и томительных объездов и переездов через рвы и мостики, мы выехали на первую улицу, которая буквально утопала в какой-то скверне, густой и зловонной жижице. Улица эта, широкая и длинная до бесконечности, напоминала своими низенькими хатенками, покрытыми соломенными крышами, бедную деревню в Белорусии.

Александровск-Грушевский. Фото из открытых источников.

Желая поскорее узнать что-нибудь по поводу холеры, о которой носились тогда упорные слухи в Ростове, я обратился с вопросом к извозчику.

- Скажи, братец, в Грушевке много умирает от холеры?

Извозчик, раньше, чем ответить, энергично плюнул в сторону, ударил по воздуху кнутом и, повернув ко мне длинную рыжую бороду, в свою очередь спросил:

- Это…, вы, барин, про какую холеру спрашиваете?

- Как про какую? Да про ту самую настоящую, что свирепствует на руднике Кошкина, Маркова и других…

- Нима у нас никакой холеры… Пьянство одно – и больше ничаво…

- Как же так? В Ростове говорят, что у вас тут люди мрут, как мужи.

- Брешут там, в Ростове у вас.

Было по всему видно, что тема разговора не совсем пришлась по душу моему вознице, и я счел нужным переменить разговор.

- А скажи-ка, пожалуйста, лучше этой улицы нет у вас в городе? – спросил я после непродолжительного молчания.

- Почему нет? Скоро на базар выедем.

- А на базаре грязи нет?

- Как нет? Без эфтого невозможно. Грязи сколько вгодно, слава-те Господи, не занимать стать…

Наконец, мы и на базаре показались. Украшением этой квадратной площади, именуемой базаром, служат несколько каменных построек и одна деревянная церковь, напоминающая деревенский костел в Царстве Польском. Среди окружающего болота особенно рельефно выделяются белый хлеб и бублики, разложенные на лотках. Куда не посмотришь, на всем лежит грязная печать каменного угля. Повсюду снуют углекопы с черными лицами, которые, расплескивая своими лаптями уличные лужи, обдают грязью не только прохожих, но и фасады домов. Как я уже сказал, в Александровке базар служит едва ли не единственным украшением города, а украшением базара, в свою очередь, служат в высокой степени оригинальные вывески. Я успел запомнить только некоторое из них: «Продажа мука, пшана и крупа», «Школа граметности Марие Викторовне», «Магазин (такой-то) перемещон из боку Зайцева». А в одной цирюльне я прочел таксу следующего содержания: «Постричь голову машинкою – 20 к., постричь бороду машинкою – 15 к.; постричь, обрить и одеколоном лицо облить – 25 к.; постричь и одиколоном голову побрызгать – 15 к., постричь и побрить – 20 к., побрить бороду в бюст и постричь – 15 к.; состричь и цветочным одиколоном на голову побрызгать – 25 копеек. Производется работа без кредита, и окрашиваю волосы в черный цвет на голове, усах и бороде».

Цирюльник, заметив, что я списываю эту таксу, обратился ко мне с вопросом, не интересует ли меня отсутствие в ней буквы «₺». Я ответил утвердительно. Тогда парикмахер, добродушно улыбнувшись, со свойственной всем парикмахерам галантностью, объяснил мне, что вывеску эту ему написал местный живописец Авдеев, который за букву «₺» берет всегда на 10 копеек дороже, ссылаясь на то, что буква эта требует больше краски. Что же касается его лично, то находя, что «₺» вовсе не такая важная штука, чтобы за нее платить на 10 копеек дороже, он и велел заменить ее буквой «е». О, милое захолустье! О, несравненное патриархальное Пошехонье! Извозчик, по моей просьбе, завез меня в самую лучшую гостиницу, носящую название «Коммерческой», которая от сравнения с нашей «Окаянкой» мало бы выиграла в свою пользу.

Раньше, чем поехать в Грушевку, я решил осмотреть все достопримечательности города Александровска, а потому, переодевшись, отправился к выборному от углепромышленников г. Отто. Последний принял меня очень любезно и, узнав о моем желании посетить больницу, тут же черкнул несколько слов к больничному врачу г. Ульянову, прося допустить меня к осмотру. Я приехал к больнице в то самое время, когда г. Ульянов, облаченный в белый китель, в сопровождении фельдшеров и служащих, собирался сделать обычный ежедневный обход по палаткам. Он, прочитав поданную мною записку, сейчас же пригласил последовать за ним. Таким образом, мне удалось не только хорошо осмотреть больницу, но и увидеть крайне симпатичного и деятельного врача на деле, на посту при отправлении своих обязанностей. Уж чего, чего, а такой больницы в таком захолустном, ничтожном городишке я не ожидал увидеть. Просторные, светлые, чистые помещения больничного здания смело могли бы посоперничать с лучшими больницами наших больших городов. К чести грушевских углепромышленников нужно заметить, что они ни средств, ни трудов не жалеют для благоустройства больницы. Отрадно становится на душе, когда смотришь на бодрый вид выздоравливающих углекопов, на их чистые лица и белоснежное белье. Недаром этой больницей так гордятся шахтовладельцы. Честь и слава им!

Но за то я должен, к сожалению, сказать, что, кроме больницы, ничего хорошего я в Александро-Грушевском не нашел. Клуб углепромышленников мало интересного собой представляет, хотя там, как и во всех клубах, имеются буфет, библиотека, состоящая из старых периодических изданий, миниатюрная сцена, биллиардная и даже бутафорские принадлежности. В клубе этом пьют чай и водку, играют в винт, читают газеты и, конечно, танцуют. Местные кавалеры, хотя прежде, чем обнять свою даму за талию, предварительно обматывают свою правую рук носовым платком, но за то танцуют с большим увлечением и даже с притопыванием. Других общественных зданий или собраний в Александровске нет. Впрочем, один из местных обывателей, большой, к слову, остряк, рассказал мне, между прочим, что у них существует городской голова, управа, враждующие партии и каланча. Каланча эта вызвала в свое время немало толков и препирательств среди городских заправил, а между тем, если взлезть на самую верхушку ее, то кроме двора, на котором она находится, ничего больше нельзя увидеть, так как одноэтажные домики, ее окружающие, на много выше ее. Сторож же, живущий при каланче, издавна знаком с расположением двора, считает излишним взбираться на нее и самым лучшим для себя времяпровождением считает крепкий сон. Благодаря этому случилось так, что однажды загорелась сама каланча и, если бы обыватели не поспешили в сторожку и не вытащили спящего стража за ноги, то, пожалуй, дело не обошлось бы без человеческих жертв. Затем, обоз пожарный, по словам все того же остроумного обывателя, состоит из двух железных ведер, одного железного крючка и маленького медного пульверизатора, посредством которого и тушат пожар.

Слушая обывателя, я, конечно, понимал, что он зло иронизирует, но все же в его словах было без сомнения немало правды.

Строго судить Александро-Грушевский, понятно, нельзя, если вспомнить, что в России имеются более населенные и более богатые города, в которых, однако, порядка и благоустройства не больше, чем в этом городишке.\

Удовлетворив свое любопытство относительно города Александровска, я на другой же день нанял того самого рыжебородого извозчика, который привез меня с вокзала, и поехал в Грушевку для более интересных наблюдений. Нельзя сказать, чтобы дорога, мне предстоящая, была особенно приятная. Частые спуски и подъемы, и опять-таки непролазная грязь вынуждала извозчика по временам спрыгивать с козел и помогать тощей лошаденке. Только после двухчасовой мучительной езды, мы еле-еле дотащились до рудника г. Маркова. Отпустив извозчика, я направил свои стопы к конторе.

«По дороге к шахтам. В конторе меня приняли как нельзя лучше. Управляющий господина Маркова, выслушав мою просьбу осмотреть рудники, не только дал на это свое полное согласие, но даже представил в мое распоряжение одного из старших рабочих, который должен был сопровождать меня повсюду.

- Крайне сожалею, что наш штейгер находится в отсутствии, - заметил управляющий, - вы от него, как от опытного и стоящего близко, могли бы узнать много интересного.

Я поблагодарил за любезность и спросил, сумею ли я без штейгера опуститься во внутрь шахты.

- Отчего же? Сделайте милость, - услышал я в ответ. – Надсмотрщик, которого я вам отпускаю, будет вас сопровождать и под землею, - прибавил мой собеседник, улыбнувшись.

Признаюсь, при мысли о том, что мне придется спуститься на несколько десятков саженей под землю, какая-то невольно инстинктивная тревога вкрадывалась в душу и не давала мне покоя. Желая успокоить себя, я обратился к управляющему с вопросом.

- То есть, как бы вам сказать? Не то, что бы очень уж было страшно, а так, знаете ли, в первый раз с непривычки очень маленькая взяла. Но это только в первый раз, зато потом эти подземные экскурсии меня только забавляли, пока не надоели.

- Полагаю, что опасности никакой нет в подобных спусках?

- Само собою разумеется. Ведь, у нас новый стальной канат.

- Стало быть, несчастных случаев у вас с рабочими не бывает?

- Нет, этого сказать нельзя. Несчастные случаи с углекопами бывают, но уже не так часто, как об этом говорят. Случается, что сорвется каменная глыба и придушит несколько человек, а то вагончик налетит и задавит кого-нибудь. Да мало ли еще какие несчастные оказии бывают у нас! Там, смотришь, взрыв произошел, тут наводнение унесло несколько человеческих жертв. Словом, если хорошенько рассчитать, то выйдет, что углепромышленность дело вовсе не такое прибыльное, как некоторые воображают…

По всему видно было, что господин управляющий, больше заинтересованный коммерческой стороной дела, чем жертвами несчастных случаев. Меня это отчасти удивило: такой добродушный на вид человек, а говорит о людских бедствиях таким равнодушным тоном, точно для него человеческая жизнь выеденного яйца не стоит. Но впоследствии мне пришлось убедиться, что не только он один так хладнокровно относится к судьбе рабочих, а и все, вообще, стоящие близко к углепромышленному делу, усвоили себе такой взгляд. Причина этого, как я позже узнал, сами углекопы, которые жизнь свою ставят ни во что.

Уловив на моем лице мину удивления, вызванную его словами, управляющий поспешил прибавить:

- Заметьте, впрочем, что во всех несчастных случаях большею частью виноваты рабочие, которые из-за лишнего двугривенного готовы двадцать раз в день подвергать свою жизнь всевозможным опасностям.

- Извините, - сказал я. – Признаюсь, я не совсем-то вас понял, а если не сочтете за труд, я бы вас покорнейше просил объяснить причину мне такого индифферентного отношения к собственной жизни со стороны углекопов.

- Извольте, я с большим удовольствием постараюсь удовлетворить вашему любопытству. Во-первых, углекопы настолько свыклись со своим пребыванием под землей, что то, что для нас с вами могло показаться в высшей степени опасным, для них является обыденным явлением, на которое редко кто из них обращает внимание. Во-вторых, все шахтеры, за исключением «упряжечных» (поденщиков), работают артельно, т. е. один их них выбирается артельщиком, который и несет перед ними ответственность за всю свою братию. Этот артельщик один только с нами имеет денежные расчёты, а рабочим он уже сам платит. Платит же он им не поденно или помесячно, а за каждый пуд добытого угля. Само собою разумеется, что чем больше углекоп добудет угля, тем боль получит он и денег. Благодаря этому, рабочий мало заботиться о том, что делается вокруг него: с какою-то жадностью он вбивает свой «зубчик» в пласт, преследуя одну только цель – как можно больше отбить антрацита и получить побольше денег.

- А много ли может выработать углекоп?

- Хороший углекоп может в продолжение 12 часов заработать от 80 копеек до 1 рубля 20 копеек.

«И за такую ничтожную плату бедный труженик подвергает ежедневно свою жизнь опасностям!» – хотел было я заметить, но, боясь подобным восклицанием обидеть любезного управляющего, я счел нужным переменить разговор и вторично напомнил о своем желании осмотреть рудники Маркова.

- Так вы твердо решили опуститься вниз? – спросил меня хозяин.

- Да, я решил.

- В таком случае подождите несколько минут, я пойду, распоряжусь на счет лошади, а также принесу вам другое платье. Этот костюм, что на вас, жалко портить.

И действительно, через несколько минут, одетый в длинные сапоги и кожаную куртку, я отправляюсь в одноколке, в сопровождении надсмотрщика, на главный, так называемый, рудник г. Маркова.

Нельзя сказать, чтобы вид, открывшийся перед моими глазами, когда мы выехали в степь, был особенно привлекателен. Неровная поверхность земли, окрашенная в темно-бурый цвет, со своими заброшенными, плохо огороженными рудниками, представляла собою какое-то огромное азиатское кладбище. Ни одной светлой, яркой точки, ни одного мало-мальски выдающегося предмета. Не знаю, право, пасмурный ли день или невылазная грязь была тому причиной, но эта голая безлюдная степь, эти, словно свежие могилы, черные бугорки и зияющие ямы заброшенных шахт произвели на меня самое удручающее впечатление. Болотистая реченька, напоминающая канаву, низенькие, накренившиеся на бок землянки рабочих, которые показались вдали, хмурое небо и резкий холодный ветер еще более усиливал мое мрачное настроение духа.

Ни живой души не было видно вокруг нас. Только когда мы спустились с одного их многочисленных бугров и очутились в небольшой долине или, вернее, в глубокой яме, наполненной на половину липкой грязью, мы встретились с извозчиком, дроги которого были нагружены одним громадным куском антрацита, весом приблизительно в 40 пудов. Долго, мне кажется, я не забуду этой встречи. Как сейчас помню, все четыре колеса небольших дрог, сравнительно, до самых осей были погружены в глинистое болото. Тощая лошадка серого цвета плелась как-то бочком, налегая на одну из сломанных оглоблей, и издавала как будто предсмертное хрипение. Жалко было смотреть на это бедное, изнемогающее, по-видимому, животное. Вывернутый хомут так сильно давил ей шею и горло, что так и казалось, что пройдет еще несколько минут и бедняжка будет удавлена. Белая пена у рта, темно-красная кровь, сочившаяся из рассечённой правой ноздри, и легкое конвульсивное вздрагивание всего тела – свидетельствовали о муках лошади. В первый раз мне пришлось убедиться, что животные способны плакать. Да, я положительно убежден, что лошадь, о которой я вам рассказываю, плакала, а то, как же иначе объяснить эти крупные прозрачные капли, которые катились из ее расширявшегося правого глаза. Не менее жалок был и сам извозчик. Небольшого роста, сухопарый и черный от угольной пыли, как арап. Он стоял около головы лошади и как-то машинально наносил кнутовищем удары, стараясь попасть в самое больное место животного, т. е. в глаз. Мужичок не плакал. Но в его серых глазах виднелось столько отчаяния и безысходного горя, что не пожалеть этого горемыку мог только тот, у кого вместо сердца камень.

- Да, вставай же, Васька! Издохнешь – я по миру пойду! – упавшим голосом проговорил возчик, продолжая бить свою единственную кормилицу.

Мы остановились, чтобы помочь несчастному.

- Рази можно такой шмат (кусок) угля по такой дороге накладывать? Бога у вас нет, у чертей! - произнес мой провожатый, приблизившись к лошади. – Да, будет тебе, леший, лошадь-то колошматить, ей, бедной, и без эфтого, чай, тяжело. Давай-ка лучше, хомут ей распустим.

С большим трудом, наконец, удалось поставить лошадь на ноги. Но лишь только она поднялась, как у нас у всех вырвался невольный ужаса – настолько было изуродовано бедное животное. Оказалось, что оглобля, на которую упала лошадь, переломленным концом воткнулась ей так сильно в бок, что когда кусок дерева, при ее вставании, выпал из образовавшейся раны, то вслед за этим показались и теплые внутренности, от которых исходил легкий пар.

- Ну, брат, лошади твоей капут! – проговорил мой попутчик, осматривая рану у лошади.

И действительно, не прошло и двух минут, как она, слегка пошатнувшись, снова упала, но на этот раз уже для того, чтобы больше не вставать, так как она при нас же испустила дух.

Убедившись, что лошадь пала, мужичок снял почему-то шапку и горько заплакал. Долго после того, когда мы уже успели отъехать на порядочное расстояние и взобрались на большую возвышенность, я оглянулся назад и увидел возчика, все еще стоящего без шапки и в одной и той же позе.

- Отчего у вас такая дорога скверная? – спросил я у надсмотрщика.

- Оттого, что мостить дорогу стоит, - коротко ответил он.

- Но без мостовой ты сам видишь, как трудно приходится бедным людям, а в особенности лошадям. Неужели же такая дорога у всех шахтовладельцев?

- Нет, не у всех. У Кошкина есть не только мостовая, но даже железная дорожная ветвь, а у Шушпанова свое шоссе.

- Почему же у Маркова не?

- А потому, что дорого стоит, - снова ответил он мне.

Я счел нужным прервать беседу с моим несловоохотливым, как мне показалось, попутчиком и лучше позаняться внимательным обозрением новых окружавших меня предметов. Мы стали приближаться к шахте. Первое, что я заметил еще издали, это высокая труба, возвышавшаяся неподалеку от большого кирпичного здания, напоминавшего собою огромных размеров сарай. Это здание, как объяснил мне провожатый, служит естественным входом в шахту.

- А вот и граница Кошкина, - произнес он, указывая на пустое место по левой стороне.

- Какая граница?

- А та самая, что соединяет нашу шахту с шахтой Кошкина. Здесь этой границы не видно, а вот под землей у нас все обозначено.

- Стало быть, вот тут, где мы теперь проезжаем, глубоко под землей находятся люди?

- Совершенно верно-с. Здесь самая настоящая работа происходит.

Я призадумался. Мне казалось как-то до вероятности странным, что на том самом месте, где мы находимся, где пользуемся чистым воздухом и светом и направляем свой путь куда нам вздумается, - глубоко под землей живут и дышат такие же люди, как и мы, которые работают до изнеможения, окружены беспросветным мраком и, словно черви, ежеминутно могут быть раздавлены. Неужели этот каторжный труд по силам обыкновенным смертным? Этот вопрос настолько меня заинтересовал, что я решил, сей час же, как только мы подъедем к шахте, попросить, что бы меня спустили вниз. Страха я уже больше не чувствовал.

- Вот, мы и приехали! - проговорил наконец наш возница, оставив лошадь.

Я увидел себя на небольшом дворе, окруженным забором. Он был переполнен антрацитом. Недалеко от ворот стояло несколько женщин и просеивали посредством четырехугольных решеток мелкий каменный уголь. Вокруг меня не было заметно ни особого движения, ни особенной суеты, столь свойственных всем фабрикам и заводам.

- Так вы, стало быть, сичас хотите спуститься, аль прежде осмотрите землянки? – обратился ко мне с вопросом надсмотрщик.

- Нет, лучше уж сейчас спустимся, а по землянкам после пойдем.

- В таком разе вы подождите здесь, а я побегу за рукавицами.

И мой чичероне оставил меня одного. Женщины, бросив свою работу, с любопытством стали меня оглядывать с головы до ног. Странно как-то было мне глядеть на этих тружениц. Покрытые, вместо платков, какими-то тряпками, в черных, как сажа, юбках, они производили на свежего человека тяжелое впечатление. Их труд, хотя и происходит на поверхности земли, тем не менее до того грязен и тяжел, что в сравнении с ним обыкновенный крестьянский труд должен казаться отдыхом. Среди этих женщин я заметил немало девушек-подростков, которые были ничуть не белее старых женщин. Положительно становилось жаль этих детей, так рано утративших, благодаря отвратительной работе, нежный цвет лица и стройность стана. Желая узнать, сколько может заработать в день каждая из таких сеятельниц, я обратился к ним с вопросом:

- Скажите-ка тетки, сколько вы получаете в день за эту самую работу?

- Тридцать копеечек, племянничек, тридцать, - ответила одна из этих трубочисток в юбках, причем остальные ее подруги дружно захихикали, показывая свои белые зубы, которые, благодаря черному цвету лица, особенно рельефно выделялись своей белизной.

- Эй, вы, галки, будет вам каркать! – раздался громкий окрик моего провожатого, подошедшего к нам с большими желтыми рукавицами в руках.

Бабы сейчас замолчали и принялись за работу.

- Вот вам и перчатки, - проговорил он, подавая мне рукавицы.

- На что же они мне нужны?

- Как на что? А лампочку как вы будете держать? Руки обожжете. Ну-с, пойдемте, если хотите спуститься.

Мы направились к тому самому зданию, которое я, еще едучи по дороге, заметил.

- Я вот сейчас говорил с этими бабами, что пересеивают уголь, и они мне сказали, что каждая из них зарабатывает не более 30 копеек в день. Правда это? – спросил я у надсмотрщика.

- Совершенно верно, 30 копеек – это самая обыкновенная цена.

- И за такую ничтожную плату они решаются идти на такую каторжную работу. По-моему, уж лучше им полы мыть, или другую какую-нибудь работу найти, чем эта, которая так подтачивает здоровье.

- В том то и дело, что здесь, в Александровске, такой работы нет: господ мало, а работающих баб много.

- Зачем же, в таком случае, они сюда приезжают?

- Они не приезжают, они здешние, александровские. Это только мужики из разных губерний наезжают к нам, а бабы-то у нас свои. А вот мы и в машинной, - вдруг переменил он тон, как только мы вошли в машинную.

Первое, что мне бросилось при входе в этот грандиозный сарай, это огромная подъемная машина с толстым валом по средине. Вал этот приведенный в действие, то разматывал, то обматывал вокруг себя бесконечно длинный стальной канат, оба конца которого, будучи переброшены через верхнюю балку крыши, опускались вниз к двум четырехугольным колодцам. Здесь уже больше стало замечаться движения и суеты. Частые звонки, дающие знать машинисту, когда нужно поднять или опустить в шахту, стук колес от вагончиков, частая команда, вроде: «опускай», «подымай», «на второй пласт» и т. п. – свидетельствовали о беспрерывной деятельности находившихся здесь людей.

- Вас как прикажите опускать, «с ветерком»? – обратился ко мне с вопросом мой провожатый.

- Это что же такое – «с ветерком»?

- «С ветерком», по-нашему, значит опустить так, чтобы в одну минуту быть на втором пласту.

- Ну, уж нет. На первый раз я бы попросил опустить меня как можно тише.

-Хорошо-с, можно и так, - согласился он со мной, невольно улыбнувшись моей трусости.

Мы подошли к колодцу. Сердце у меня сильно забилось, когда мы уселись в железной клетке, которая должна была служить нам экипажем в подземной экскурсии. В правой руке у меня, одетой в кожаную рукавицу, находилась круглая лампочка с горящим фитилем.

- Ухватитесь за перекладину и держитесь покрепче, - скомандовал мне провожатый. Затем, обращаясь к машинисту, он зычным голосом прокричал:

- Тихим ходом на второй пласт! Готово!

Раздался звонок, и наша клетка покачнулась. Я инстинктивно сжал в левой руке железный прут, служивший перекладиной, и невольно зажмурил глаза. Кругом нас собралась толпа любопытных рабочих.

- Пускаю! - раздалось восклицание машиниста, и наша клетка медленно стала опускаться вниз.

«Первые впечатления. Не прошло и двух секунд, как с глаз моих исчезли все окружающие предметы, и я очутился среди непроницаемого мрака бездонного колодца. Я стал чувствовать легкое головокружение. Блуждающий огонек наших лампочек бросал неверный свет и едва освещал противоположную сторону колодца. Было до того тихо, что я явственно мог слышать биение собственного сердца. Опускание наше вниз с каждой секундой делалось все быстрее. Провожатый мой хранил гробовое молчание. Что же касается меня, то я был этим стремительным и непривычным падением вниз до того поражен, и, если хотите, напуган, что не только заговорить, но и пошевельнуться боялся. Время казалось мне страшно долгим, и я с нетерпением ожидал конца этого полета.

Однако, страх, охвативший меня в первый момент опускания, постепенно начал уступать чувству крайнего любопытства, и незаметно для самого себе я стал делать осторожные движения головой и широко раскрытыми глазами осматривать внутренность колодца. Стены последнего, насколько я смог заметить при слабом свете лампочек, были гладко обтесаны. Клетка, в которой мы находились, продолжала скользить со скоростью падения тяжелого предмета, не производя никакого шума, если не считать свист рассекаемого нами воздуха. Провожатый мой, продолжая хранить глубокое молчание, стоял рядом со мной, словно изваяние, не производя ни малейшего движения туловищем. Желая убедиться, глубоко ли мы уже опустились, я поднял голову вверх, думая увидеть начало отверстия колодца, но мои глаза встретили одну лишь черную темноту, которая зловещим покровом висела над нашими головами. Эта мрачная темнота вместе с нашими слабо мерцающими лампочками, напоминавшими собою погребальные факелы, и моим спутником, как бы застывшим на месте, сильно действовали на мое воображение, и мысли, одна за другой нелепее, лезли в голову, создавая чудовищно-страшные картины. То мне кажется, что мы не опускаемся, а подымаемся вверх; то мне представляется, что канат, к которому прикреплена наша клетка, оборвался, и мы падаем, с тем чтобы, достигнув каменного дна колодца, разбиться вдребезги. А температура, между тем, становилась все теплее и удушливее. Головокружение усиливается.

- Послушайте, - обращаюсь я к моему спутнику, но на первом же слове останавливаюсь: я не узнаю своего голоса. Мне чудится, что это не я, а кто-то другой говорит за меня.

- Что угодно? – слышу я вопрос провожатого.

- Скажите, пожалуйста, - говорю я, не переставая прислушиваться к странным звукам моего голоса, - случается ли когда-нибудь, чтобы канат, к которому прикреплена клетка, оборвался?

- Случается, но только редко. Вот, к примеру, у Кошкина в запрошлом году канат лопнул.

- Ну, и что же?

- Да ничего. Четверо человек вместе с клеткой и полетели вниз.

- И убились до смерти?

- Знамо, до смерти, коли одна только мокрота от них осталась. Даже клетка, уж на что железная, ан и та в лепешку обратилась. А то, вот, еще в Русском Обществе случилось…

Но не успел мой спутник окончить начатую фразу, как сначала я услышал какой-то неясный не то гул голосов, не то стук молота, и сейчас же, вслед за этим какая-то черная масса быстрее мысли пронеслась снизу вверх. Не знаю, от неожиданности, тому причиной было мое расстроенное воображение, но только я едва удержался на ногах.

- Не бойтесь, - проговорил надсмотрщик, ухватив меня за руку, — это мы первый пласт проехали, скоро и второй будет.

- Но что же такое пролетело мимо?

- А это, видите ли, вторая клетка с грузом поднималась… Ну-с, вот мы и приехали. Держитесь покрепче.

Клетка сразу замедлила ход и через несколько секунд остановилась на какой-то площадке. Нам открыл дверь какой-то рабочий, позади которого стоял целый ряд вагончиков, нагруженных антрацитом. Мы вышли на средину площадки. Первые минуты я совершенно забыл, что мы находимся глубоко под землей: настолько здесь все было просто и обыкновенно. Толстые бревна на потолке, гладкие каменные стены по сторонам и какой-то теплый, удушливый воздух делали похожим это помещение на деревенскую баню. Но зато черные лица людей, находящихся здесь, несколько лампочек, развешанных по стенам, нагруженные вагончики, узкие рельсы, толстые цепи и зияющие черные отверстия шахт, напоминающие чудовищные пасти зверей, свидетельствовали о том, что мы не на поверхности земли, а что над нашими головами как бы висит огромная каменная глыба, толщиною в 60 саженей.

Не успел я еще сделать и двух шагов и посмотреть, что делается вокруг, как меня сейчас же окружили человек 7 рабочих, которые с любопытством стали оглядывать меня с ног до головы. Я невольно обратил свое внимание на этих жалких тружеников, проводящих большую половину своей жизни среди могильного мрака, среди вечной темноты и спертой смрадной атмосферы. Все они были худы, тщедушны, утомлены и как-то безжизненны. Спины у всех были сутуловатые: должно быть, привычка ходить по шахте согнувшись делала этих людей преждевременно горбатыми.

- Отчего здесь так душно и жарко? – спросил я у одного рабочего.

- Здесь еще нечаво…, энто што за духота? Вот посмотрели бы вы у Кошкина – там тебя так шибанет, что с непривычки и на ногах не устоишь.

- Уж што и говорить, супротив Кошкина аль Русского Общества у нас еще слава-те, Господи, - подхватили другие рабочие, причем каждый из них старался обратить на себя внимание надсмотрщика. Видно было, что рабочие не без умысла расхваливали шахты Маркова.

- Не уж-то у Кошкина хуже, чем здесь?

- И не говорите. Так уж скверно там, так скверно, что и не приведи Бог. Чуть опустишься вниз, так сичас и зачнут ходить кругом тебя энти самые газы-то: того и гляди, что взорвет шахту. Вот, теперича взять, к примеру, лампочку, - продолжил словоохотливый рабочий. – У нас чем ее не налить, без всякой опаски гореть будет, а у Кошкина, окромя чистого масла, ничаво гореть не будет.

- В таком случае, если верить вам, выходит, что у Кошкина работать невозможно.

- Почему невозможно? Для нашего брата все возможно. Я только к тому разговор веду, что супротив Маркова ни в какой шахте так вольготно не будет. У нас, ежели не соврать, не шахта, а просто гостиница. Право говорю. А работать везде можно. Я сам три года у Кошкина работал и ничего, слава Богу, здоров.

Но тут говорун сильно закашлялся, причем после сильных и долгих откашливаний, выплюнул какую-то густую черную массу.

- Ну уж и захвастал, - отозвался другой рабочий. – какое у тебя здоровье, коли на ладан дышишь?

- Да уж посильней тебя буду, - задыхаясь от нового приступа кашля, огрызнулся мой собеседник.

По-видимому, у рабочих физическая сила играла в материальном отношении не маловажную роль, иначе они бы не старались так показать перед надсмотрщиком, что они здоровы.

- Сколько часов в сутки вы тут находитесь? – спросил я у первого рабочего, как только он оправился от кашля.

- 12 часов. В 6 часов утра опустимся, а в 6 вечера нас вторая очередь сменит.

- И вам здесь не трудно работать целых 12 часов?

- Зачем трудно? Никакого здесь труда нет. Мы люди привычные. Да вот, хошо взять нашего Микитку: цельных три месяца парень в шахтах прожил и ни разу не вылезал.

- Что же его вынудило здесь жить и не вылезать?

- Вишь, зима дюже лютая была, а халамиду-то свою он еще на Покрова пропил; он и того…, мороза испугался. А вот он и сам Микитка, подь-ка сюда…

К нам подошел молодой парень, совсем еще мальчуган, в изорванной куртке. На вид ему было не более 16 лет. На его черном, как будто вымазанном ваксой, лице играла полу идиотская улыбка.

- Говорят, - обратился я к нему, - что ты здесь в шахте всю зиму прожил. Правда это?

- Зачем неправда? Правда, коли говорят.

- А ты давно работаешь в шахте?

- Третий год.

- Один работаешь или еще с кем-нибудь?

- Допрежь того с батькой работал, а теперича я от его отделился.

- Почему же ты отделился?

- А потому, что батька у меня не батька, а черт рогатый: сам пьянствует и за бабами бегает, а мне свободы никакой не дает. Вот я и того…, плюнул ему в бороду да в другую артель и записался.

- Ай, да Микитка, молодец парень! – подзадоривали окружающие парня.

По всему видно было, что у углекопов нравственность сильно-таки хромает.

- Ну, будет вам лясы точить, - вдруг закричал на моих собеседников до сих пор молчавший надсмотрщик. – Вам дай только волю, так вы целый день простоите без дела. Марш по местам.

Рабочие послушно разбрелись по разным местам.

- Теперь пожалуйте за мной, - обратился он ко мне. – Я вас поведу к отбойщикам, и вы увидите, как добывается антрацит.

Я взял в руку свою лампочку, которую я во время разговора с рабочими поставил было на землю, и отправился за моим провожатым. Не хорошо я себя чувствовал на подземной площадке, но еще хуже стал я себя чувствовать, как только мы вошли, в так называемую, шахту. Кроме того, что дышать с каждым шагом становилось тяжелей, и от убийственной жары пот катился градом, так еще, в придачу ко всему этому, примешалось какое-то необъяснимое чувство тоски, которая охватывала все существо мое. И неудивительно: этот бесконечно длинный склеп, эти гигантские каменные глыбы, которые, так и кажется, вот-вот оторвутся и придушат тебя, как букашку, эта безрассветная тьма и приглушенные звуки, гулким звуком раздающиеся от падающих вдоль стен капель грязной воды – помимо моей воли наводили какой-то страх на меня. Я никак не мог примириться с мыслью, что я нахожусь на глубине 60-ти саженей под землей и что малейшее несчастье, малейший камень, упавший на мою голову, может на веки разлучить меня с тем светлым, животворящим и чудно-прекрасным миром, с которым я так свыкся и который я оставил всего несколько минут тому назад.

Моя лампочка, бросая слабый красноватый свет, освещала одну только спину провожатого, быстро шагавшего впереди меня. Дорога шла под гору, и я едва поспевал за ним. Под ногами нам часто попадались грязные лужи, в которых утопали узенькие рельсы, проведенные на протяжении всего склепа. Странную, фантастическую картину представляло мое первое путешествие под землей. Наши тени, то забегая вперед, то сокращаясь, казались какими-то гигантами, корчащимися в предсмертной агонии. В особенности, головы наши, отражаясь на поверхности озаряемых лампочками луж, представляли собой нечто чудовищно-страшное. Наконец, мы сами, согнутые в три погибели, выступая вперед, долины были казаться какими-то сказочными колдунами, ищущими в недрах земли источник вечной жизни. Однако, утомительная ходьба дала себя скоро почувствовать. Я сильно устал и весь обливался потом. Не зная, сколько еще нам осталось ходить, я уже хотел было попросить моего провожатого остановиться, как вдруг до моего слуха долетел необыкновенный шум, сразу огласивший всю шахту. Проводник мой немедленно шарахнулся в сторону. Этого движения со стороны моего чичероне было вполне достаточно, чтобы я последовал его примеру. Шум, похожий на гул отдаленного грома, делался все слышней и слышней и, казалось, приближался к нам. Я вперил свой взгляд в темноту и стал выжидать. Но вот, вдалеке от нас замерцала лампочка, которая, как бы плавая в темном пространстве, с неимоверной быстротой приближалась к нам. Я готов был уже думать, что скоро всю шахту взорвет на воздух, когда мимо нас стремительно промчался нагруженный антрацитом вагончик, и потом опять все погрузилось во мрак и тишину.

- Вы, кажется, испугались? – спросил меня провожатый.

- Да. Я думал, что, Бог знает, какое чудовище летит на нас, а это оказался обыкновенный вагончик. Кстати, скажите, скоро ли мы доберемся до наших отбойщиков?

Скоро, скоро. Всего 30 саженей осталось. И действительно, до моего слуха стали доноситься равномерные удары молотков.

- Здесь нам придется немного ползти на четвереньках, - сказал мне надсмотрщик и первый подал пример.

Волей-неволей пришлось и мне последовать за ним и поползти по-звериному. Через несколько минут стук молотка стал явственнее доходить до моего слуха, и вдали показались огоньки. Мы очутились в какой-то скважине, в которой не только стоять, но и сидеть не было никакой возможности: настолько низка была эта пробоина. В ней-то скважине и добывали антрацит. Несколько горящих лампочек, словно звездочки, светились в темном пространстве и обозначали те места, где рабочие отламывали уголь. Сделав аще несколько трудных движений вперед, мы остановились. Первый раз в жизни пришлось мне узнать, как добывается каменный уголь, и первое мое впечатление, которое я вынес при виде рабочих, никогда, никогда не исчезнет из моей памяти. На недалеком расстоянии друг от друга, лежа на животах, несколько человек рабочих вбивали тяжелыми молотами железные зубчики в мощный пласт антрацита. Головы их упирались в верхний слой пласта, и мне показалось, что на них обрушилась вся эта гигантская масса земли.

«Тягельщики». Когда мы очутились в скважине, я поднял голову, и моим глазам представилась удручающая картина. Сначала, как и прежде на недалеком от меня расстоянии заблестела звездочка, которая, колеблясь и мерцая, стала приближаться ко мне. Шум, напоминающий треск падающих деревьев, все больше и больше усиливался. Но вот красноватый огонек поравнялся с нами, и я увидел необыкновенное зрелище: из самой глубины шахты вынырнуло какое-то четвероногое животное, которое, будучи приковано посредством железной цепи к плоскому ящику, нагруженному антрацитом, медленно и с большим трудом продвигалось вперед. Высокая, какой-то странной формы спина, низко опущенная голова и кромешная темнота, царившая вокруг, делали невозможным узнать, к какому виду царства животных относится этот индивид.

Больше всего меня поразили передние ноги диковинного зверя: будучи гораздо короче задних, они своими плоскими и круглыми ступенями напоминали передние лапы медведя. Меня это необычайное явление до того заинтересовало, что я готов уже был обратиться к моему провожатому за разъяснением, как вдруг животное, поравнявшись с нами, остановилось и подняло голову. Я чуть было не вскрикнул от ужаса: передо мною на четвереньках стоял не зверь, а человек. Его серые, неподвижные глаза были в упор устремлены на меня. Железная цепь, ударившись при остановке о каменный грунт, издала гулкий, за душу хватающий лязг, и затем настала мертвая тишина. Отбойщики также прервали работу. Слышно было тяжелое дыхание остановившегося на четвереньках человека. С его черного, как будто вымазанного ваксой, лица катились целые струи темно-бурого пота. Все тело его вздрагивало от сильной одышки и усталости. Только белые зубы, выделявшиеся на темном фоне черного лица, и толстые красные губы складывались в ту болезненную полу идиотскую улыбку, которая так свойственна всем углекопам. В этой улыбке все можно усмотреть: и насмешку над самим собой, и пренебрежение к тяжелому труду, и горькую иронию, и жалобный привет свежему человеку; одного только нет в ней – нет того радостного сознания торжества, которое испытывает крестьянин во время тоже нелегкой уборки хлеба.

Тягельщик. Фото из открытых источников.

- Что это такое? – спросил я у моего провожатого, указав на странного субъекта и на ящик с углем.

- Это-с? Это-с тягельщик – обыкновенный рабочий.

- Ну, а он-то, этот самый тягельщик, провинился в чем, или за убийство он скован цепями?

- Никак нет. Это уж манера такая: без этого никак невозможно.

- То есть, какая же это манера?

- А такая, что ежели цепи не будет, он ящик не потянет, потому веревка – какая ни на есть, сичас лопнет… Да ежели вам видно будет, то пойдемте обратно, до последней площадки дойдем, там этих тягельщиков лучше осмотрите. И то сказать, вам, чай, отдохнуть не мешает, а там и покурить и посидеть можно.

Я с удовольствием принял предложение чичероне, и мы опять-таки, на четвереньках пустились в обратны путь. По знакомому уже мне шуму и треску, происходившему позади нас, я догадывался, что за нами следует тягельщик. Через несколько минут мы уже были на площадке, где я, вытянувшись во весь рост, стал выпрямлять свои члены, которые не на шутку у меня заболели от наклоненного положения, в котором я находился довольно продолжительное время.

Здесь на площадке, хотя было так же темно и душно, как и в том месте, где происходила работа, но зато была возможность хотя стоять и сидеть. Несколько горящих лампочек и блуждающие по стенам человеческие тени давали знать, что на площадке находятся рабочие. И действительно, как только глаза мои стали привыкать к темноте, окружавшей нас, я сначала заметил несколько вагончиков, а потом и небольшую группу людей, усердно занятых нагрузкой угля и отправкой его на подъемную площадку.

Тягельщик, который следовал за нами, желая, видимо, показать пред нами свою борзость и ловкость, с каким-то форсом подкатил свой ящик к первому вагончику и тут же сел поджав под себя ноги. Вслед за ним подполз и другой тягельщик, а там третий, четвертый – целая вереница.

Когда я увидел первого тяшельщика, показавшегося мне зверем, вынырнувшим из каменных недр земли, меня охватило чувство ужаса и удивления. Но совсем другое почувствовал я, когда перед моими глазами проползла целая плеяда этих черных каторжников. Глухие, мрачные своды, бряцающие цепи, к которым прикованы живые люди, их звероподобное ползание на четвереньках и черные, измученные лица способны были расстроить самые сильные нервы. Даже жутко становилось мне, когда я смотрел на этот гигантский труд, перед которым все праздное, сытое и довольное человечество должно было пасть ниц.

- Скажите на милость, - обратился я к надсмотрщику, - почему тягельщики все такие молодые? Мне кажется, что старше 16 лет нет среди них.

- Молодые-то они молодые, но только есть и постарше 16 лет – 18 и даже 20.

- Почему же, все-таки, они такие молодые?

- А потому, что старики не способны к такой работе. Дюже тяжкая. И эти, как постарше будут, либо в отбойщики пойдут, либо нагрузчиками сделаются.

Возраст тягельщиков меня заинтересовал, потому что все они на вид казались малолетними детьми. И неудивительно: отсутствие света, чистого воздуха и непосильный труд задерживают их нормальное физическое развитие.

Я подошел к первому тягельшику. Ему нельзя было дать более 15-ти лет. Небольшого роста, с мелкими чертами лица, впалой грудью и сутуловатой худенькой фигурой, мальчик этот был-таки довольно жалок собой. Одет он был в какие-то лохмотья, которые очень плохо прикрывали его тело. На руках у него были натянуты большие кожаные рукавицы, привязанные к локтям бечевками, для того, должно быть, чтобы они не спадали, а ноги были обуты в толстые, тоже кожаные опорки. Широкий пояс охватывал тонкий стан тягельщика. К поясу, как у настоящих ссыльных каторжников, была прикреплена массивная цепь, которая, проходя между ног, посредством крючка прикреплялась к ящику. При этом нужно еще добавить, что мальчик, как ломовая лошадь, был подкован. Подковы тягельщика состоят из острых железных шипов, заклепанных к жестяной пластинке. Подковываются одни лишь ноги, руки же остаются в кожаных рукавицах. Для того, чтобы потянуть нагруженный антрацитом ящик, тягельщик напрягает силы не только рук и ног, но и всего туловища. Таким образом ни один член его не остается в бездействии.

- Сколько тебе лет? – спросил я у мальчика, как только я к нему приблизился.

- Девятнадцатый с осени пошел, - ответил он с какой-то виноватой улыбкой ан лице.

- Здесь своды, ведь, не низкие, отчего же ты так сгибаешься? – спросил я снова, видя, что он продолжает стоять, согнутым в три погибели.

- Иначе не могу, спина еще не отошла. Вот как денька два на верху побуду, тогда можно будет прямо стоять, а теперича никак не возможно.

- Давно ты тягельщиком сделался?

- Уже третий год, как здесь, у Маркова только работаю, а еще с полгода у Кошкина работал.

- А много ли ты зарабатываешь?

- Как случиться. Когда рупь заработаю, а когда и полтора. Это уж глядя по тому, сколько угля натащу.

- Ты здешний уроженец, или из какой другой губернии явился сюда на заработки?

- Нет, я не здешний, я воронежский.

- Один на рудники пришел?

- Зачем один? Тут у меня и родитель работает, и дядя, и старший брат. Только они в одной артели, а я в другой.

- Почему вы не вместе?

- Обижают больно: знамо дело свой человек, они и того…, обсчитывают.

- Брешет он все. Что вы его слушаете? – вмешался вдруг в наш разговор, молчавший надсмотрщик. – Пьяница он, вот что-с… С него толку-то никакого не будет.

- Не уж то он уже пьет? – удивился я.

- Да еще как пьет, если бы вы знали. Последнюю рубашку с себя снимает и пропивает. И от родных по этой самой причине отшатнулся. Другой бы на его месте денег целую кучу накопил, потому он и летом и зимой работает.

- А разве не все у вас летом работают?

- Какой там все! Дай Бог третья часть, чтобы осталась. У них уже такой порядок заведен: как только теплынь настанет, так сичас и разбредутся по всем сторонам. Кто домой отправляется, кто так себе пьянствовать зачнет, одни только упряжечные завсегда здесь бывают. Только от них пользы-то очень мало: народ отпетый. Ну, а вот этот (надсмотрщик указал на все еще продолжавшего стоять перед ним тягельщика), этот домой не ездит, а все-таки денег у него нет.

- Неужели он так-таки все пропивает?

- А вы думали что? Конечно пропивает. А теперича он еще и бабой обзавелся, так ему не только заработок, а ежели ему в десять раз больше дать, и то не хватит.

Замечательно, что во все время нашего разговора тягельщик стоял перед нами и с большим любопытством прислушивался, словно не о нем речь шла.

- Скажите, кто их научает пить, и почему, вообще, они такие испорченные? Ведь, когда они сюда являются, они не бывают такими?

- Со старших берут пример, а учить их никто не учит… А что сюда приходят не такими – это точно. Взять хоть вон энтого лодыря, - указал мне надсмотрщик на одного, только что приползшего тягельщика. – До прежь того какой был тихоня, а теперь, почитай, хуже всех будет…

Я посмотрел на «лодыря». Поджав также под себя ноги, он едва переводил дух. С его черного лица катились крупные капли пота. Руки, словно плети, от бессилия были раскинуты по сторонам. Тем не менее, и он, этот лодырь, когда надсмотрщик указал на него, изобразил на своем лице улыбку, которая уже до конца нашего разговора не сходила с его красных губ. Замечательна, повторяю, улыбка у этих углекопов! Я положительно уверен, что всякий, кто увидит ее хоть раз, не скоро ее забудет. Я, по крайней мере, что касается меня, то и сейчас я будто вижу, блестящие зубы, легкие судороги впалых щек, изображающие улыбку.

- Чем же этот парень хуже всех? - спросил я, не спуская глаз с нового тягельщика.

- Всем он хуже. И пьянствует больше всех, и понедельничает завсегда, и на словах дерзкий дюже. А по летам моложе всех: ему только шестнадцать лет. Одно только в нем и есть – что уж если примется за работу, то за ним никто не поспеет…

- А давно он стал таким нехорошим?

- А вот с тех пор, как стал на руки деньги получать.

- Раньше разве за него другой получал?

- Как же: родитель получал. А потом, как вышла у них история, так этот малыш супротив отца и пошел…

- Какая же у них история вышла?

- А такая. Работала тут у нас тамбовская артель. Ну-с, известное дело, если артель собирается, то завсегда из одного места, земляки, значит. Вот в этой самой артели и работал его отец со старшим братом. Летом обыкновенно артель отправлялась домой, потому у кажжинного из них своя земля дома. На другой год снова артель собралась, и на этот раз уже и второго сынка старик привез, вон этого самого лодыря. Мальчик он был совсем еще не в летах, и в шахту его не спускали, а занимался он собиранием мелкого угля. После того каженный год старик приезжал вместе с ним. От старшего сына ему почета было мало, и он все говаривал, что вот этот самый Гришка будет единственный для него работник и утеха. И действительно, как подрос мальчик и его опустили в шахту тягельщиком, так все денежки, сколько он зарабатывал, все, как есть, отцу отдавал. И уж такой он был тихоня, такой скромный, что все мы его полюбили, как родного. Только вдруг случилась оказия. Работал в той самой артели парень один, Семеном звали. Буйный и скандальный был он человек. Пугался он тут с одной здешней казачкой и все свободные дни с ней проводил. Красавица, видно, все деньги у него и вытягивала, потому у него не только не было на что пить, но завсегда он у артели в долгу оставался. Вот этот самый Семен и вздумай воспользоваться заработком мальца. Как дело сделать? Давай его знакомить с казачкой своей, а она, известно, баба порченая, хитрая и зачала мальчику голову разными пустяками мутить. Ну-с прекрасно. Проходит это месяц, другой, смотрит отец, уже малец не тот: то, бывало, как воскресенье – в землянке сидит, а то вдруг пропадать из дому стал. Его отец спрашивает, где он был, а он ему в ответ:

- Где был, там меня уже нету. Не твое это, батька, дело.

Старик диву дается: чтобы такое с сыном сталось? А сынок-то в одно воскресенье все дело-то отцу и разъясни.

- У меня, - говорит, - любовница есть, содержать ее надо, так ты уж денежки, которые я зарабатываю, мне изволь в руки отдавать…

Отец на него значит набросился: побить за непослушание хотел, а тот схватил молоток да на отца. Чуть было родному старику голову не разбил. Видит бедняга, что ничего с парнишкой поделать нельзя, взял, да и махнул на него рукой. После этого как пошел мальчик пьянствовать да буянить, так все просто не узнавали его. В прошлом году чуть было в тюрьму не попал: сожительницу свою хотел зарезать… Да, что толковать, все они хороши…

- Почему же старшие не запретят им пьянствовать? Могут же они, наконец, силой запретить им.

- Кто им станет запрещать, когда сами-то они горькие пьяницы? А артельщик, то даже рад, что дети пьянствуют, потому сам же он водку и продает…

Грустно становилось на душе от этого нехитрого повествования моего провожатого. «Бедные дети, - думал я, - тяжка и горька ваша доля. Не красна ваша жизнь радостями, если только тот промежуток времени, когда вы работаете, дышите и пьянствуете, можно назвать жизнью.

«На первом пласту. Поговорив еще немного с рабочими, я предложил своему провожатому отправиться в обратный путь, подняться на поверхность.

- Вы не желаете осмотреть работы на первом пласту? – спросил меня надсмотрщик.

- Разве там что-нибудь интересное можно найти?

- Антирес, можно сказать, все единый, только там насчет воздуха не в пример лучше будет.

- Ладно. Если говорите, что там не так душно, как здесь, то я готов и первый пласт осмотреть. С этими словами я поднялся с места и, распростившись с тягельщиками, в сопровождении моего чичероне, пустился в обратный путь.

Снова замелькала перед моими глазами широкая спина провожатого, опять послышались глухие удары молотков и шум падающей по сводам шахты воды. Нам приходилось идти под гору. Благодаря невыносимой духоте, царившей в подземелье, я буквально обливался потом. С каждым шагом усталость усиливалась, и я едва передвигал ноги. Наконец, после продолжительного пути, мы добрались до подъемной площадки, и только здесь, в виду более просторного и высокого помещения, я имел возможность перевести дух. Надсмотрщик подал сигнал, и вскоре для нас была спущена клетка, в которую мы и поспешили войти. Не прошло и одной минуты, как мы уже с неимоверной быстротой летели вверх вдоль темного сруба подъемной шахты. Когда после непродолжительного времени клетка наша остановилась, и мы вышли на подъемную площадку первого пласта, то сначала мне показалось, что мы снова вернулись на прежнее место, настолько здесь все было похоже на то, что мне бросалось в глаза при спуске на второй пласт.

Но зато здесь, в сравнение со вторым пластом, было настолько прохладно, а воздух, как казалось, после трехчасового пребывании в удушливой и смрадной атмосфере, настолько был чист, что я с большим удовольствием вдохнул полной грудью. Как я уже говорил, площадка на первом пласту ничем не отличалась от подъемной площадки второго пласта. Здесь, так же, как и там, около нагруженных антрацитом вагончиков, суетились рабочие с такими же черными, измученными лицами; здесь также поминутно раздавались сигналы о поднимании и опускании клеток, а красноватые огоньки незамысловатых лампочек, также тускло освещали мрачные своды глубокой шахты и влажные, будто слезами орошенные стены подъемной площадки.

- Пожалуйте за мной, - проговорил, обращаясь ко мне мой провожатый, - уж заодно я посмотрю, как едет первая «упряжка».

И он круто повернул налево к зиявшему в темноте отверстию шахты. Признаться, мне не хотелось следовать за ним; я слишком устал и возможность немножко отдохнуть, которая представлялась здесь, сильно меня соблазняла, но с одной стороны любопытство, а с другой – нежелание показаться перед этими тружениками слабым, заставили меня подняться со скамейки, на которую я было с большим комфортом уселся, и отправиться вслед за надсмотрщиком.

Своды шахты, по которой мы проходили, были настолько высоки, что не было никакой нужды ходить сгибаясь. Воды здесь почти что не было, а прохладный, относительно, конечно, чистый воздух заставлял позабыть о глубине рудника, в котором мы находились. Недаром, видно, так хвалили рабочие рудник Маркова, в котором действительно дышится легче, чем в других рудниках. После получасовой ходьбы, мы стали приближаться к месту работы. Послышались, знакомые уже мне, удары молотков, а затем замелькали вдали красноватые огоньки шахтерских лампочек. Чем ближе мы стали приближаться к показавшимся огонькам, тем все ниже и ниже становился свод шахты.

- Тепереча опять придаться нам на четвереньках поползти – потому круто здесь будет, - произнес провожатый, и первый, поправив у себя лампочку, принял известное положение.

Волей-неволей пришлось последовать его примеру и поползти на четвереньках. Однако, наше звероподобное путешествие продолжалось недолго: не прошло и пять минут своеобразного хождения, как чуть ли не наткнулись на первых «зарубщиков».

Зарубщики. Фото из открытых источников.

Здесь только мне удалось, как нельзя лучше, изучить весь процесс добывания антрацита. Чтобы добыть несколько пудов угля, требуется столько человеческих сил и трудов и столько раз человек подвергает свою жизнь всевозможным опасностям, что думаю, читатель не будет на меня в претензии, если я постараюсь в немногих словах описать как способ, так и необычайно трудное добывание каменного угля.

Самая тяжелая работа при добывании антрацита, как я еще в прошлый раз говорил, приходится на долю тягельщиков, которые, будучи прикованы и подкованы, должны в продолжение 12 часов ползать на четвереньках.

Но ничуть не легче приходится и, так называемым, зарубщикам, которые, собственно говоря, и являются добывателями антрацита. Прежде всего надо обратить внимание на то, что зарубщик работает, не сидя и не стоя, а в самых неудобных позах: то лежа на животе, то на боку. Инструменты его состоят всего на всего из двух предметов: первый и самый главный – это небольшой кусок железа, напоминающий формой своей обыкновенное слесарное зубило и, наконец, второй – железный молот, весом от семи до десяти фунтов, надетый на коротенькую деревянную рукоятку. Вот с этими незамысловатыми предметами «зарубщик», словом, дятел, выдалбливает целые тоннели в каменных недрах земли. Как видите, здесь не инструменты играют роль, а необычайная сила, выносливость и терпение углекопа. Представьте себе человека, находящегося на глубине шестидесяти и даже больше саженей под землей, который в продолжение 12 часов, лежа на боку или на животе, вбивает молотом железный «зубчик» в неподвижный твердый пласт антрацита; прибавьте к этому крайне неудобную лампочку, которая служит единственным для него освещением и удушливую, смрадную атмосферу, окружающую его, и вы легко поймете настолько тяжел и вреден труд углекопа. Зарубщики разделяются на две категории. Те, которые делаю зарубку посредством молота и зубила, называются, как я уже сказал, «зарубщиком», а те, которые работают посредством одного только инструмента, напоминающего собой железнодорожную кирку, которой подбивают шпалы, называются «поддирщиками», так как инструмент их носит названия «поддирки».

Зарубщик. Фото из открытых источников.

Зарубщиками, большею частью, бывают крестьяне Воронежской губернии, а поддирщиками – крестьяне тамбовской и других губерний. Самыми лучшими углекопами в Российской империи считаются воронежцы.

После зарубщиков следуют, так называемые, «отбойщики». Их обязанность состоит в следующем: когда зарубщики вырубят в пласте скважину или, выражаясь языком углекопов, сделают зарубку, тогда отбойщики, занимая их места, «подсажками» (маленькие поленца дров) подпирают нависшую глыбу антрацита. Затем, когда нижний слой каменного угля начинает отделяться от толстого пласта, отбойщики выбивают подсажки из-под антрацитного навеса, причем весь этот навес, состоящий из больших кусков антрацита, рушится и падает к ногам рабочего. Если куски угля случаются уж очень больших размеров, то те же отбойщики разбивают его на более мелкие куски. Кроме того, отбойщики еще обязаны накладывать разбитый уголь в ящики или, говоря вернее, на салазки, в которые прикованные уже знакомые читателю тягельщики. Труд отбойщика хоть и не так тяжел, как труд зарубщика или тягельщика, но зато жизнь его находится в большей опасности, чем жизнь прочих рабочих. Часто случается, что, когда отбойщик лезет под пласт за дальней подпоркой, на него вдруг обрушивается вся висящая над ним масса и придавливает его так сильно, что за редким исключением он остается живым. В общем труд углекопов всех категорий настолько тяжел, опасен и вреден, что никакой труд на поверхности земли не может сравниться с ним. Самыми вредными веществами, подтачивающими здоровье углекопа, являются, во-первых, угольная пыль, а затем разъедающая организм рабочего копоть шахтерских лампочек.

Здесь считаю не лишним описать внешний вид этой лампочки. Устройство ее очень и очень незамысловатое. Это небольшой жестяной чайник без ручки, в носок которого вложен соответствующей толщине носка фитилек из хлопчатой бумаги или другого-либо материала. Горючим материалом этих допотопных лампочек служат всевозможные воспламеняющиеся жидкости. Толстый, ничем не защищенный фитиль, при горении выделяет из себя гораздо больше копоти, чем света. Кроме того, эти лампочки бывают очень опасны в отношении пожаров (примером может служить недавний пожар на руднике И. С. Кошкина, причиной которого явилась все таже лампочка), они очень вредны для углекопов. Держа ее постоянно чуть ли не около самого рта, углекоп поневоле должен не только дышать, но и глотать вредную копоть, которая так убийственно действует на весь организм его, а в особенности на его легкие.

Углекопы, за редким исключением, бываю очень недолговечны; так, например, за 20 лет работы под землей у них являются признаки тяжких заболеваний, и они волей-неволей должны, или оставить тяжелый труд, или же, поработав еще немного, умереть, если не больнице углепромышленников, то в самой шахте во время работы.

Большею частью углекопы умирают от острого ревматизма, чахотки, тифа и воспаления легких. По исследованию известного французского ученого Жули Клемма, выходит то, что в общем, конечно, смерть углекопа наступает после восьмилетнего его пребывания на дне рудников. И неудивительно: постоянное его нахождение в темноте, недостаточность чистого воздуха, глотание копоти и угольной пыли, удушливая и смрадная атмосфера и, наконец, тяжелый, сверхъестественный труд, само собою разумеется, как нельзя больше, способствует к скорому и окончательному уничтожению здоровья. Я сам был недавно очевидцем смерти углекопа во время работы, а затем я присутствовал и при анатомировании трупа этого же углекопа, причем должен сказать, что, как смерть, так и исследование при вскрытии настолько интересны, что в одном из ближайших очерков я постараюсь более подробно описать этот случай, а пока возвращаюсь к продолжению моего рассказа.

Как только мы подползли к рабочим, мой провожатый, не говоря мне ни слова, куда-то скрылся, оставив меня одного. Рабочие моего присутствия не заметили и продолжили долбить пласт.

Я постарался принять более удобное положение и закурил папиросу. Но только я чиркнул спичкой, которая сейчас же вспыхнула, как удары молотков сейчас же прекратились, и я заметил, как один из рабочих, взяв в руки лампочку, безмолвно стал ко мне приближаться. Через несколько секунд углекоп этот настолько приблизился ко мне, что наши лица находились не более, как на полуаршинном расстояние. Его круглые, бесцветные глаза были в упор устремлены на меня. Слыша его тяжелое дыхание и видя перед собой черное лицо с блестящими зубами, меня невольно стало охватывать чувство какой-то непонятной боязни. «Зачем он ко мне лезет? Что ему от меня нужно?» – спрашивал я самого себя, причем незаметно стал от него отодвигаться.

- Пошел на место! – раздался вдруг голос надсмотрщика, и вслед затем появилась и фигура его.

- Хочу у барина покурить попросить, - полунасмешливо, полу виновато возразил углекоп, не двигаясь с места.

Я поспешил дать ему папиросу. Углекоп сейчас же закурил ее от лампочки, затянулся и тут же закашлялся, выплюнув кусок какой-то массы.

- Пошел, тебе говорю, на место! – крикнул снова надсмотрщик, а затем, обратившись ко мне, предложил отправиться на поверхность.

Я с наслаждением принял его предложение. Долгое пребывание под землей сильно-таки повлияло на меня.

Темные своды, мрачные, бесконечно длинные коридоры, наводили какое-то тусклое уныние и болезненно действовали на нервы. Я не могу выразить словами, что я почувствовал, когда через четверть часа я очутился на поверхности земли. Хотя день был пасмурный и невылазная грязь, покрывавшая всю площадь Грушевки, ничего поэтического и жизненно радостного собой и не должна была представлять, но, тем не менее, когда я втянул в себя свежий, холодный воздух, когда довольно-таки резкий ветер, студеной струей пробежал по моему лицу, когда мои глаза увидели далекий небосклон, покрытый серой сплошной тучей, и когда, наконец, до моего слуха долетело карканье, пролетавшей мимо галки – то мне положительно казалось, что я воскрес из мертвых. Какой милой и чудно прекрасной представилась мне в тот момент грязная и ничем не выдающаяся поверхность Грушевки.

«Пьянство и нищета. Казалось бы, что всякий после долгого пребывания под землей, поднявшись на поверхность, должен испытывать то же самое, что и я испытал, когда вдруг очутился на вольном воздухе; а между тем, как это не покажется странным, но углекоп, которому больше чем кому бы то ни было необходим чистый воздух, совершенно безучастно относится к окружающей его природе, когда он, после тяжелого труда в глубокой и душной шахте, подымается на поверхность. Лишь только раздается в известное время сигнал о смене рабочих, как каждый углекоп, моментально отбросив в сторону ненавистные ему молот и зубчик, стремительно направляется к срубу подъемной шахты, имея в виду одну только цель, как можно скорее добраться до землянки.

Там, в удушливой и смрадной хижине, не покой и не отдых ждут его, а омерзительная сивуха, наполовину разбавленная водой, но которая, тем не менее, убийственно действует на его голодный желудок и слабый организм.

Что хорошего видеть в этом беспрерывном пьянстве шахтеров, сказать затрудняюсь, но одно я могу подтвердить, что, за редким исключением, упряжечные рабочие бывают не пьяницами. Можно, не преувеличивая, сказать, что углекоп только для того и поднимается на поверхность, чтобы напиться до потери сознания, а затем, снова опустившись под землю, тяжким трудом заработать возможность еще раз напиться. После этого, нет ничего удивительного в том, что углекоп очень скоро разучивается любить природу и интересоваться ее явлениями.

Как-то жалко и досадно становится, когда наблюдаешь за выходом этих тружеников из шахты. Очутившись на открытом и светлом поле, ни один из них не остановится и не вдохнет в себя струю свежего воздуха, ни один из них не поинтересуется посмотреть, что делается вокруг него. С низко опущенными головами и не разгибая своих согнутых спин, они спешат туда, где их ждет все таже отвратительная сивуха. И не только в осенний, пасмурный день, но, поверьте, что если бы в то самое время, когда углекопы выходят из темного подземелья, яркое, весеннее солнце теплыми лучами освещало окрестность, и если бы прозрачный воздух был напоен тонким ароматом роз и сирени, то и тогда эти труженики равнодушно отнеслись бы ко всему окружающему, и все той же нервной походкой спешили бы к своим жалким землянкам.

Само собой разумеется, что при подобном образе жизни, да если еще взять во внимание гигантский сверхъестественный труд, углекоп не может похвастаться физической силой и цветущим здоровьем; но кроме физической силы, шахтер очень быстро падает и нравственно, и умственно. От углекопа редко вы услышите какую-нибудь меткую остроту или умную фразу, которая так часто срывается с уст обыкновенных крестьян, хотя углекопы не кто иные как крестьяне. Но в том-то и дело, что крестьянин, сделавшись углекопом, как-то невольно отрекается от всего прошлого и весь отдается не сложным интересам настоящего. Все, что его еще так недавно интересовало, все, что так было для него дорого и мило, отодвигается на задний план, и он всецело отдается той среде, в которую, по воле рока, он попал.

Достаточно два-три года, чтобы мужичок, попавши в шахты, потерял свой прежний облик превратился в настоящего углекопа. Посмотрите на одного из этих русских арапов. Молодой, сухощавый, сгорбленный и грязный, он буквально забыл о своей деревне, о Тихом Доне, о вспаханном поле и о зеленых лугах. А между тем, этот же самый парень всего года три тому назад, полный сил и энергии, жил совершенно другой жизнью, преследовал другие цели. Еще не так давно этот мужичок всеми фибрами своей молодой души любил и лелеял родную деревню. Все его тогда интересовало и радовало. Приводили его в восторг и рыболовные снасти, и утлая лодочка, теплые воды Тихого Дона, и хлебородные поля, и молодые здоровые казачки – подруги его детства. Теперь же, проснувшись и раскрыв свои мутные от пьянства глаза, он видел пред собой одну лишь пустую бутылку, да еще обтрепанную и такую же грязную, каки он сам, бабу, с которой он спутался чуть ли не с первого дня своего прибытия в Грушевку.

Наблюдая углекопов, мне часто казалось, что эти люди потеряли всякую способность мышления. И не удивительно: их жизнь на столько однообразна и бедна какими бы то ни было проявлениями, что им положительно не приходится о чем-нибудь думать. Чтобы не показаться голословным, я постараюсь вкратце изложить тот образ жизни, который ведет рабочий на шахтах.

Прежде всего считаю нужным заметить, что все углекопы разделяются на две категории: первая состоит из артельных рабочих, а вторая из «упряжечных» (поденщиков).

Артели создаются, обыкновенно, следующим образом: сойдутся между собою три-четыре десятка опытных рабочих (большею частью земляки) и выберут из своей среды одного грамотного или, вообще, более развитого рабочего, которого и назначают артельщиком. На обязанности артельщика лежат все денежные расчеты с шахтовладельцем, а также и экономическая часть. Артельщик сам не работает, а распределяет работы среди своих углекопов. В каждой артели имеются в равномерном количестве «тягельщики», «зарубщики» и «отбойщики», благодаря чему всякая артель имеет возможность взять работу гуртом. Артельными рабочими большею частью является крестьяне Тамбовской и Воронежской губерний. Среди них попадаются не мало крестьян, имеющих дома собственную землю и семью. Такие рабочие ведут себя более скромно и ежегодно уезжают на лето домой, увозя с собою сбережения в размере не более, впрочем, 100 или 150 рублей.

Но большею частью и артельные рабочие пропивают весь свой заработок, а часто, за неимением средств, остаются на рудниках и в летнее время. Объясняется это тем, что всякий артельщик является в некотором роде и целовальником. Покупая водку в Александровске без всякой скидки, артельщики не только продают ее дороже установленной цены, но еще и разбавляют ее водой.

Совсем другое представляют собой «упряжечные». Это какой-то сброд, состоящий из крестьян, мещан и даже дворян, пришедших в Грушевку со всех концов России. Беспросыпное пьянство, безнравственный образ жизни и нищета этих людей не поддаются никакому описанию. Хотя многие из них живут около рудников и обзаводятся семьями, но, тем не менее, и они ничуть не уступают тем пропойцам, которые скитаются Бог весть где. Редко случается, чтобы «упряжечный» проработал всю неделю: ему вполне достаточно проработать два дня, чтобы на заработанные деньги пьянствовать вплоть до следующего понедельника.

Промочить горло водкой среди углекопов вошло не только в обычай, но чуть ли не в закон. Научается пить рабочий почти с первой же упряжки. Стоит только новичку после работы войти в землянку, как сейчас же найдутся доброжелатели, которые поднесут ему для промочки горла стакан сивухи. Никакие отнекивания не помогут новичку: сейчас же постараются доказать, что водка – необходимая вещь для порядочного углекопа, что без нее сил не хватит на следующую упряжку и, что, наконец, какой он, вообще, будет углекоп, если водку пить не будет. И до тех пор его будут уговаривать и упрашивать, пока он волей-неволей выпьет предложенный стакан водки.

Надо заметить, что чем физический труд тяжелее, тем алкоголь сильнее действует на углекопа. Стоит только углекопу, как только он поднимется на поверхность, выпить две-три рюмки водки, как он сейчас же опьянеет до потери сознания. Но это обстоятельство шахтеров мало страшит; напротив, им это даже почему-то нравится, тем более что других развлечений или интересов в их жизни буквально нет. Углекоп это таже машина. Он и ест, и пьет, и думает, и работает машинально. Он сегодня знает – что будет завтра, а завтра – что будет после завтра. Его интересы дня заключаются в следующем: рано в 6 часов утра, захватив с собой кусочек хлеба, он отправляется в шахту, где работает, не более и не менее, как 12 часов, после чего, поднявшись на поверхность, он отправляется в свою землянку, где приступает, не умываясь, к промачиванию горла. Мочит он свое горло недолго: достаточно ему выпить два стакана водки, как он тут же свалится с ног и, таки образом, пролежит до следующего гудка, который дает ему знать, что пора опять опускаться в шахту. Воскресные и праздничные дни отличаются от будничных только тем, что имея более свободного времени, они успевают несколько раз напиться и столько же раз выспаться. Вот вам и все интересы, и все проявления жизни шахтера. И таким образом проходят недели, месяцы и годы. Нечего и говорить о том, насколько вредно отзывается подобное пьянство как на здоровье углекопов, так и их шахтерском благосостоянии. Мне кажется, что ни одни рабочие в России так сильно не нуждаются, как «упряжечные» шахтеры. Стоит только зайти и взглянуть, что делается в землянке семейного шахтера, чтобы прийти в ужас при виде той голой нищеты, которая царствует там. Не хочется положительно верить, чтобы семья такого труженика, каким является любой углекоп, так страшно нуждалась в хлебе насущном. А между тем, это так. Не говоря уже о том, что как он сам, так и жена и дети его одеваются в какие-то невозможные лохмотья, они часто еще и голодают, несмотря на то что каждый шахтер может заработать в день 1 рубль 50 копеек. Но в том-то и несчастье, что, как я уже говорил, «упряжечный» работает не более двух дней в неделю.

Кроме нищеты, пьянство нередко доводит углекопа и до преступлений. Но надо отдать им справедливость. На серьезное преступление шахтеры не способны, а большей частью они довольствуются тем, что стащат только то, что уж слишком плохо лежит, и, благодаря этому, в Грушевке кражи со взломами или другие какие-либо кражи из жилых помещений очень редки.

Ни один углекоп не интересуется своим будущим и не хочет даже думать о том, чтобы как-нибудь улучшить свою жизнь на руднике. Почему-то все они убеждены, что работают здесь только временно и что, как наступит только лето, они навсегда бросят свой промысел. Даже сами шахтовладельцы и их управляющие не бывают уверены в том, что одна и таже артель будет работать и в следующем году. Таким образом, шахтеры ведут на рудниках бивуачную жизнь, хотя многие их них безотлучно проживают на шахтах 10 и даже 20 лет. Но спросите у любого из них: долго ли он еще думает работать здесь, и он вам сейчас же ответит: «А вот, как Бог даст, потеплеет немного, так я и домой». Последствием подобного взгляда на свое пребывание на рудниках бывает то, что для всех углекопов положительно безразлично, где они живут, что едят и во что одеваются. Должно быть, что по этой самой причине углекоп никогда почти не умывается, думая, по всей вероятности, что все равно ему здесь не долго жить, а умыться можно и дома.

Казалось бы, что при постоянной мысли о поездке домой, шахтер должен бы жить умеренней и не пропивать своих заработков, а, напротив, еще стараться как-нибудь скопить, а, между тем, толкуя постоянно о своей поездке на родину, он, тем не менее, пропивает не только все, что у него есть, но даже и будущий труд свой. Ничего нет ужаснее того, что углекоп пропивает свои будущие заработки; за несколько стаканчиков сивухи эти несчастные способны продать и себя, и все плоды тяжелого труда. Среди артельных рабочих особенно принято пропивать будущие заработки. Не прочь были бы и «упряжные» промочить горло за завтрашний заработок, но в том-то и беда, не состоя в артели, им не верят на слово.

Совсем другое артельный рабочий. Он всегда пользуется неограниченным доверием, и очень часто артельщик в продолжение многих недель получает заработанные деньги пропившегося углекопа. Случается, впрочем, что и «упряжечному» удается пропить свой заработок, хотя это приходится ему с большим трудом.

- Не томи, будь отцом родным, вот тебе крест, отработаю, - слезно молит шахтер, стоя перед одним из артельщиков, в руках у которого находится штоф водки и стаканчик.

- Да брешешь же ты. Я тебя знаю: не заплатишь…

- Провалиться мне, ежели не заплачу. Хочешь, получай завтра за меня.

- Но ты завтра, ведь, работать не будешь…

- Ей Богу, буду… Ну же, будь отцом родным, не томи… Вся душа горит…

- Ну уж, Бог с тобой… Только смотри, ежели обманешь – никогда больше не дам.

- Что ты, что ты, аль впервой меня знаешь? Будь покоен, что следовает – завсегда отдам.

И после долгих и унизительных просьб, упряжечному, в конце концов, удается-таки пропить свой будущий заработок.

Но совершенно другого характера сцена разыгрывается в то же время в землянке этого самого шахтера. Его жена, растрепанная баба, одетая в какие-то лохмотья и окруженная целой оравой детей, в горьких жалобах изливает свое горе перед соседкой, такой же несчастной, как и она сама.

- Что и говорить, губители они наши, хоть бы детей пожалели… Веришь ли, Ануфревна, вот уж второй день, как без куска хлеба сидишь. Вчера не работал, а сегодня если и отправился на упряжку, то все едино, за него этот аспид, Лукьяныч, чтоб ему света белого не видеть, получит…

- Эх, голубушка, кому ты рассказываешь… Совсем пропадать приходится… А, ведь, все это, матушка моя, дьявол этот Лукьяныч, чтоб его холера задушила. Ведь, допрежь того такого пьянства не было, а вот как начал этот каторжник в долг отпусщать, так совсем от рук отбились наши мучители.

- А слышала, Ануфревна, Степанидин-то муженек, бают, весь недельный заработок пропил?

- Слышала, слышала… Видно, время уже антихристу притить…

Но одними жалобами эти бедные женщины не довольствуются. Работая сами, как мученицы, они часто целой волной наступают на артельщиков, которые поят их мужей водкой, но ни их крики, ни их обидная брань не могут тронуть этих корыстолюбивых кулаков, которые сумели здесь свить себе прочное гнездо.

Хуже всего то, что как бы беспорочен не был вновь прибывший углекоп, он обязательно сделается пьяницей, хотя бы он только один год прожил на шахте. На сколько сильно и вредно влияет эта среда на всякого прибывшего, можно судить уж потому только, что среди них нет ни одного человека, не пьющего запоем.

«Упряжечные. Как я уже говорил, упряжечные углекопы, говоря иначе поденщики, отличаются от артельных рабочих не только своим дурным поведением и беспросыпным пьянством, но еще и тем, что являются на шахты не из одной только Воронежской или Тамбовской губерний, как артельные углекопы, а со всех концов России. Кроме того, упряжечные – люди, по большей части, с темным прошлым, беспаспортные и крайне неуживчивые. Почти для каждого из них шахта является как будто конечной целью его жизни. Раз он попал в среду углекопов, то уже сомнительно, чтобы он когда-либо принялся за другое дело. Здесь он положит все свои нравственные и физические силы, позабудет о своем прошлом и будет влачить ту жалкую, серую жизнь, какую влачит огромное большинство его товарищей. Если же и находятся такие, которые вступают в борьбу со всеми дурными инстинктами, желая выйти из этой пьяной и нищенской среды трезвыми и непорочными, то это не долго продолжается: товарищи, водка и, наконец, сама безалаберная жизнь, которую ведут все углекопы, заставят скоро этих смельчаков бросить оружие и, подобно другим, сивухой заливать свою совесть и здравый рассудок.

Случается, что какой-нибудь мужичок в первый раз отправляется на шахту, лелеет сладкую мечту, что, поработав годок, он вернется домой богатым. Раньше, чем еще взяться за работу, он начинает строить планы, и в его наивном воображении проходят образы один другого соблазнительней, один другого превосходнее. Он ясно видит себя уже на обратном пути с полным карманом денег и радужными надеждами в душе. Но проходит месяц-другой, и мужичок, к прискорбию своему, начинает сознавать, что он обманут в своих надеждах и что не здесь он найдет свое земное счастье, а, между тем, вернуться не с чем и больно, и досадно, и стыдно…

Приведу, для примера, следующий действительный случай, имевший местов Грушевке и как нельзя лучше свидетельствующий о том печальном исходе, который ждет всякого углекопа.

Лет шесть тому назад, в один пасмурный осенний день, шлепая по жидкой грязи, в обтрепанных лаптях и с котомками на плечах, медленно продвигались вперед по направлению к Грушевке два мужика. Первому из них, высокому, коренастому мужчине с окладистой бородой, на вид нельзя было дать больше сорока лет; второй же был совсем еще молодой парень и, идя рядом со своим молчаливым товарищем, старался прибаутками рассеять тоску. Оба были из одной деревни Курской губернии. Семен Топорков, так звали старшего из них, еще не так давно был довольно зажиточным крестьянином и не только не нуждался в посторонних заработках, но всегда сам держал у себя работника. Но случилось так, что над Семеном и его семьей разразилась беда, и из зажиточного крестьянина он превратился в нищего. В одно лето у него сгорел дом со всеми постройками, от чумы пали все его домашние животные, и он, в один прекрасный день, к ужасу своему, увидел себя аки мать родила. Вся деревня сочувствовала Семену, зная его за хорошего и трудолюбивого человека, но помочь его горю никто не мог. Все думали, что бедняге или придется наняться работником, а семью распределить по разным домам односельчан, или же пойти по миру. Но Семен был настолько тверд и не падал духом, что совершенно спокойно начертал себе план будущих действий. Сначала он заложил свою землю и часть полученных денег отдал жене, потом старших детей определил к одному богатому крестьянину в качестве работников, а уж затем, взяв себе в попутчики своего бывшего работника Николая, он распростился со всеми родными и земляками и отправился искать счастья, с твёрдым решением не возвращаться домой до тех пор, пока не заработает, сколько ему нужно для восстановления разоренного хозяйства.

Первый город, куда попал Семен и Николай, был Харьков. Здесь, пошатавшись недели две и не найдя себе работы, они пешком отправились в Ростов. Но и в Ростове, благодаря позднему времени, когда уже навигация прекращалась, искатели счастья также для себя ничего не нашли. Тогда, узнав, что недалеко от Ростова имеются каменноугольные шахты, где во всякое время можно найти работу, земляки, недолго думая, направились туда. Из расспросов и рассказов встречных Семен хорошо знал, что за каторжный труд ждет его впереди, но желание во что бы то ни стало приобрести денег было в нем настолько сильно, что он ни пред чем не хотел остановиться. Не долго пришлось погорельцам продолжать свои мытарства. Как только они явились на рудники Кошкина, их сейчас же приняли, и на другой день, как Семен, так и Николай были уже не узнаваемы, благодаря почерневшим от угольной пыли лицам. Семен, как умный и рассудительны человек, сразу понял, в какую мерзкую среду он попал. Видя это бесшабашное пьянство, нищету и разврат, он заранее дал себе слово: не входить со своими товарищами ни в какие отношения и не иметь с ними ничего общего. Что же касается Николая, то хотя и он первое время крепился, но не прошло и двух недель, как в одно воскресенье Семен увидел его валявшимся в грязи в дребезги пьяным. Долго уговаривал Семен своего бывшего работника не пить, а лучше взять пример с него и копить деньги, но видя, что его слова пропадают даром, махнул на него рукой и всецело отдался своим личным интересам.

Прошло месяца два. Однажды, поднявшись из шахты на поверхность земли, Семен почувствовал себя не совсем здоровым. Сильное головокружение и боль в груди не позволили ему спуститься на другой день в шахту, и он вынужден был остаться. Товарищи, узнав, что он не здоров, сейчас же окружили его и все в один голос стали утверждать, что водка – самое лучшее средство для восстановления сил. Будучи верным данному себе слову «не пить», Семен долго крепился, тем более что он не верил в слова углекопов, но, когда боль в груди усилилась, а многие, даже старики, клятвами стали уверять его, что водка лучшее лекарство для углекопа, Семен, наконец, решился и выпил стакан сивухи. Помогла ль ему водка или нет, но только на другой день он почувствовал себя легче и опустился в шахту. Один из его товарищей, который работал с ним рядом на одном и том же пласту, старый и опытный углекоп, от души посоветовал Семену каждый день перед едой выпивать стакан водки, в противном случае он предсказывал ему окончательное расслабление всех членов и даже скоропостижную смерть. Семен поверил старику и последовал его совету. Но надо отдать ему справедливость: больше одного стакана в день он не решался пить, помня хорошо, что дома бедствуют его жена и дети. Но всему бывает свой черед. Пришел и Семену черед напиться пьяным. Случилось это при следующих обстоятельствах. В одно воскресенье, в землянку, где жил Семен, пришли в гости землекопы с соседнего рудника Маркова. По обыкновению начались угощения, которые закончились пьянством. Семен все время держался в стороне и не принимал никакого участия в общем пиршестве. Вдруг один из компании воскликнул:

- Братцы, да чаво мы зеваем: сегодня Семен наш именинник, а мы себе и в ус не дуем!

- Как именинник? – подхватили не в шутку углекопы.

- А так, что сегодня день Святого Семиона и семи отроков.

- Э-э…, вот так… А молчишь и ничего не сказуешь. С днем ангела тебя! – подступили к Семену рабочие.

Уверения Семена, что он не именинник, что он не пьет, не могли остановить галдевшую компанию, которую отнекивание трезвого товарища, еще более как будто раззадоривали. Наконец Семен заявил, что он готов своим гостям поставить штоф водки, но только с тем, чтобы они оставили его в покое. Но и это не помогло. Волей-неволей пришлось Семену выпить предложенный стакан водки, тем более что ссориться и восстанавливать против себя и без того косо смотревших на него товарищей ему было крайне нежелательно. Не успел он, однако, выпить, как к нему пристал тот самый опытный углекоп, который работал с ним рядом, и, заявив желание выпить с ним вместе, стал доказывать, что со стороны Семена будет не только не вежливо, но прямо-таки обидно, если он с ним, со стариком не чокнется. Пришлось и со стариком чокнуться, а там еще с кем-то, и, в конце концов, друзья достигли своей цели: напоили до положения риз неприступного и скаредного новичка.

Последствия этого первого опьянения были более чем скверные для Семена. Дело в том, что, проснувшись со страшной головной болью, он хватился своих денег и, к ужасу своему, не нашел ни копейки. Это новое обстоятельство произвело на него самое удручающее впечатление. Ему казалось, что он погиб, погиб навсегда. Целый день он бродил, как тень, и все отыскивал утерянные, как ему казалось, деньги.

К вечеру того же дня он снова напился, желая на этот раз вином заглушить свое горе. Через несколько дней Семен сделался настоящим углекопом.

Прошло ровно шесть лет со дня прибытия двух названных выше мужичков на шахты, и вот что мы видим. Из больницы углепромышленников, месяца два тому назад, едва передвигая ноги, выходит еле живой Семен. Держит он путь к руднику господина Файвишевича и К. Ни ясный солнечный день, ни зеленые тополя, его окружающие, ни чирикание птичек и светло-голубое небо не радуют и не интересуют его больше. Исхудалый и больной, одетый в какие-то лохмотья, он с низко опущенной головой, как автомат, продолжает свой путь. Вот он достигает желанного рудника и, заявив кому следует о своем желании поступить на работу, сейчас же записывается в книгу. Спустя несколько минут он уже находится в глубокой шахте, и, согнувшись в три погибели, с лампочкой в руках, тихо направляется к месту назначения. Перед ним давно знакомая обстановка: тот же мрачный, глухой и низкий свод, та же удушливая атмосфера, те же грязные потоки воды, бегущие вдоль стен подземной конуры. Но почему-то теперь, больше, чем когда-либо, скверно действует на Семена знакомая обстановка. Эта могильная темнота, невольно наводящая на мысль о смерти, этот гулкий, за душу хватающий звук падающей воды и шум катящихся вагончиков словно молотком бьют его по голове, заставляя сердце сильнее биться. Он чувствует себя нехорошо. Каждый шаг причиняет ему новые страдания, то он хватается за больную грудь, то остановится, чтобы вздохнуть, а то и совсем присядет. Одна только мысль его занимает, как бы это поскорей добраться до места. Там, когда он ляжет на живот, ему, быть может, легче станет. Наконец он достигает своего участка и падает в изнеможении. Товарищи, за темнотой, его не видят. Он один и молча борется с тяжким недугом. Пересилив себя, он берет в одну руку зубчик, в другую молот и хочет произвести известный удар, но молот, описав в воздухе полукруг, выпадает из обессилившей руки несчастного. Тихо и незаметно выскальзывает из другой руки и зубчик. Головокружение усиливается. На минуту Семен теряет сознание. Но вот его глаза расширяются, и, вздрогнув всем телом, он порывисто приподнимается на четвереньках, начинает ползти туда, где мерцает огонек углекопа.

- Братцы! Смерть..., - с отчаянием в голосе произносит умирающий, приблизившись к первому рабочему.

Рабочий бросает инструменты и, поднося лампочку поближе, всматривается в лицо Семена. Громкий оклик первого углекопа призывает остальных, и через минуту его окружает уже целая артель.

- Братцы… Смерть моя пришла… К иконе. К иконе скорей меня несите…, - едва слышно молит товарищей Семен.

Молча и с большим трудом углекопы вытаскивают умирающего из пробоины, а затем уже на руках несут его к главной шахте, где находится икона. Пред иконой его опускают на землю. Горящая лампадка освещает образ Спасителя.

Больной, употребив последние усилия, становится на колени и, протягивая руки к образу, тихо шепчет предсмертную молитву. По временам он произносит имя жены и детей. Углекопы, в каком-то молчаливом благоговении, как будто застыли на своих местах. У каждого из них в руках находится лампочка. Картина была поистине ужасная. Глубокое подземелье, полукруг молчаливых и черных углекопов и, наконец, этот умирающий, произносящий шепотом последние слова, могли тронуть самого черствого человека.

Вдруг больной медленно повернул голову, мутным взглядом окидывает собравшихся вокруг него товарищей и хриплым голосом произносит:

- Прощайте, братцы… Умираю… Не поминайте лихом… А ты…, - поворачивает он вдруг голову в сторону, где стоит Николай. – Ты прости… меня, беспутного… Я тебя затащил… Я винов…

Но больше говорить он уже не мог, изо рта у него хлынула черная кровь, и, упав навзничь, несчастный испустил последний дух.

К вечеру того же дня труп Семена был анатомирован, причем все внутренности покойного оказались пропитаны угольной пылью. По удостоверению врача Семен умер от чахотки.

Вот как печально закончилась жизнь бедного Семена. Даже этот стойкий человек, пришедши на шахты, не мог достигнуть того, к чему он всей душой стремился. После этого нет ничего удивительного, что люди с более слабыми натурами, попавши в это подземное царство, гибнут там безвозвратно.

Заканчивая свои очерки жизни грушевских углекопов, я могу только выразить желание, чтобы шахтовладельцы Грушевки хоть на час однажды отбросили свои коммерческие расчеты и постарались улучшить быт и склад жизни тех людей, которые трудом создают их благополучие». А. Свирский.

«Ростов-на-Дону. В последнее время у нас слишком много расплодилось всевозможных изобретателей. Так, например, от 15-го июня, нам сообщают из Москвы, что там находится теперь некто Майборода, изобревший усовершенствованный постоянный водяной двигатель, общая конструкция которого будто бы совершенно подходит к пресловутому perpetuum mobile. Господин Майборода – уроженец Ростова и несколько лет тому назад обучался в местном реальном училище. Получив, по смерти отца, небольшое наследство, он всецело посвятил себя изобретению какого-либо электрического двигателя, который близко бы подходил к идее perpetuum mobile. Опыты с электричеством, однако, не удались ему, и тогда он стал подробно изучать законы гидравлики. Последствием этого изучения явилось изобретение небольшого двигателя, в котором главную роль играет массивный чугунный резервуар, на три четверти залитый обыкновенной водой. Благодаря небольшому коромыслу, качающемуся наподобие часового маятника, вода периодически поступает из резервуара в узкую стальную трубку и затем обратно удаляется из нее. Свободно двигающийся в трубке миниатюрный поршень в это время приводит в действие тяжелое маховое колесо. Неизвестно, однако, какие результаты будут достигнуты при постройке в больших размерах двигателя. Изобретатель, впрочем, твердо стоит за свое детище и в настоящее время озабочен приисками крупного капиталиста для эксплуатации своего изобретения». (Приазовский край. 155 от 20.06.1893 г.).

1897 год

«Ростов-на-Дону. Недавно в «Европейской гостинице» имел место следующий случай. Горничная, убирая номер, в котором проживало семейство приезжего помещика, нашла под тюфяком сверток с 1000 рублями. Думая, что эти деньги оставлены жильцами, она, по возвращению их домой, предъявила им свою находку, но те эти деньги не признали своими и заявили, что никакой пропажи у них не происходило. Были приняты меры к розыску собственника денег, но до сих пор таковой не отыскался. Вчера была послана телеграмма об этой находке г-ну Г., проживавшему в том же номере и уехавшему в Харьков. Ответа от г. Г. пока не получено».

Гостиница «Европа». Фото из открытых источников.

«С. Екатериновка, Ростовского округа. На днях население с. Екатериновки, Ростовского округа, было взволновано необыкновенным событием: по селу с неимоверной быстротой разнеслась молва, что в одном из колодцев на окраине Екатериновки явилась чудотворная икона Божьей Матери и что многие из крестьян были очевидцами обновления явленного образа. Эти толки произвели на екатериновцев сильное впечатление, и сотни народа направились к колодцу в чаянии увидеть чудотворную икону и принести ей молитвы. Вскоре туда же явился местный священник, предложивший толпе разойтись и объяснивший им при этом, что все волнующие ее слухи лишены основания и суть не что иное, как плод фантазии одной больной женщины, страдающей психическим расстройством. Дело кончилось тем, что крестьяне раскопали колодец, но иконы не нашли и разочарованные возвратились по домам.

Подробности этой истории не лишены интереса и заключаются в следующем. Около 35 лет тому назад кем-то из жителей Екатериновки был пущен слух, что в том же самом колодце найдена чудотворная икона. Эти слухи дошли до епархиального начальства, которое произвело расследование и, во избежания дальнейшего брожения умов, приказало колодец засыпать. Об этом обстоятельстве в то время много говорили в семье екатериновского торговца Калашбетова, и разговоры эти глубоко запали в сердце их дочери Марии Калашбетовой. По прошествии многих лет, когда Миря уже стала зрелой женщиной, в ее личной жизни произошел целый ряд неудач, сильно пошатнувший ее нервную систему. В последние годы она стала подвергаться припадкам большой истерии, выражавшимся (неразборчиво) зрении, слуха и проч., и в моменты болезни ей стало появляться разные видения в образе седых старцев, младенцев и т. д. Несколько недель тому назад, по словам Марии, когда она была «в небытии», к ней явился белый, как лунь, старец, и она отчетливо слышит, как он сказал ей: «Ты собираешься идти в св. Горы – оставь это и лучше иди к колодцу… Дальше заметка не читаема. (Приазовский край. 160 от 20.06.1897 г.).