Борьба с пьянством и жесткие наказания в специальном отряде. Дуэль командира отряда и его заместителя.
Начало 2-й книги читайте здесь.
Предыдущую главу 15 читайте здесь.
Смолин миновал мост через Даугаву, за ним труси́л денщик.
Дядька приказал не брать с собой ничего лишнего, выдал вместо дорогого гунтера обыкновенную кавалерийскую лошадь, та, нагруженная двумя чемоданами поручика, рысила на длинном поводе за денщиком. Недовольный денщик что-то бормотал, но поручик его не слышал. Он вообще ничего не слышал и только видел перед собою дорогу.
Поручик был вне себя. «Какие же все сволочи!» — рассерженно думал он вот уже четвёртые сутки.
Самой большой сволочью оказался дядя, который с ухмылкой вместо прощания сказал:
— Будем живы, после войны, я тебя с нею познакомлю!
«С кем он меня познакомит?» — мучился поручик, так не хотелось ему верить в то, что Варвара Степановна была… кем? Она так рассказывала про своего пропавшего мужа, а на деле оказалась…
«Ах он сволочь, — не мог успокоиться поручик, — сволочи, так всё обставить…»
Он в деталях вспоминал поездку, появление Тамма… Тогда кто такой Тамм?.. Да какая разница, кто такой Тамм?.. В конечном итоге кто такая Варвара Степановна? Но Смолин сейчас избегал произносить даже её имя, даже не вслух, а про себя.
Вдруг до него донеслось ворчание денщика: «И этот туда же!»
Он вернулся и дал денщику в ухо так, что тот чуть не вылетел из седла.
— Ещё одно слово… — Он не договорил, замахнулся плёткой, потом поворотил коня и пришпорил,, пошёл намётом, но Смолин вспомнил, что за денщиком идёт нагруженная лошадь, и сбавил ход: «Чёрт, сволочи, все сволочи… сейчас приеду в отряд… я там наведу дисциплину и порядок…»
Когда стояли в Риге, до него доходило, что в отряде попивают.
«Попивают, — повторил он и вспомнил Тамма, который если бы хотел сказать «побивают», то на чухонский манер у него бы и получилось — «поппивают».
«Во-первых, надо поставить на место Жжамина!» — Смолин аж сжал кулаки.
Жамина он сейчас ненавидел больше всех. А себя было жалко. В этом Смолин не хотел сознаваться, но душа ныла и изнемогала, он только что встретил женщину…
Он всё-таки пришпорил и поскакал во весь опор, и под перестук копыт, молча, орал: «Хаааааааааамы-ы-ы!!!»
Ветер свистел, он натянул под подбородок ремешок фуражки, по-жокейски встал в стременах и гнал, гнал, ему стало весело… весело и зло.
Показался свежеокрашенный полосатый шлагбаум.
«Устроились, сволочи! Надо же! Вокруг война…»
Смолин сначала, когда переехал через Даугаву, не понимал, что это за гром такой погромыхивает при ясном синем небе без единого облачка, и только через пару километров до него дошло, что он приближается к линии фронта, что до войны остаётся километров около тридцати и с каждым шагом становится всё меньше. Накопившийся гнев против всего того, что с ним приключилось за последние несколько суток, и приближение к войне подзадорили его.
Часовой перед шлагбаумом выскочил под самые копыта, когда Смолин на всём скаку остановил коня и поднял облако сухой серой пыли, но даже в пыли часовой увидел жёлтый околыш фуражки и признал командира. Смолин поставил коня свечкой, замахнулся на часового плетью, и не понявший его чистокровный с места перемахнул через перекладину шлагбаума.
— Ваше высокоблагородие! — услышал Смолин за спиной.
Перемахнуть-то перемахнул, а куда дальше? Этого поручик не знал и повернулся. Шлагбаум стоял поперёк шоссе, по правой обочине рос густой лес, до шлагбаума по всей дороге от Даугавы, то есть от Риги, простирались поля и зеленели перелески, и Смолин увидел, что пост поставлен правильно. Ещё по обеим обочинам шоссе то тут, то там простирались болота, поэтому путь был один, а значит, пост действительно был поставлен в правильном месте и перегораживал путь на Ригу.
«Грамотно!» — мелькнула мысль, но эта мысль была в пользу Жамина, и Смолин её пнул.
— Щас, ваше высокоблагородие, щас я телефонирую! Вас встретют! Сами заплутаете!
«Вот это да, он телефонирует…» — Смолин даже удивился.
А дядька-ротмистр ничего не объяснил, просто отвёз из канцелярии к себе на квартиру и запер под домашний арест, сам перешёл ночевать в гостиницу и за все трое суток ни разу не появился. Свою фразу про «познакомлю…» приберёг напоследок, на прощание, значит, он всё знал и специально подсадил в Пскове сначала Тамма, но относительно чухонца были сомнения, и там же…
Смолин не хотел произносить её имени.
«Варенька!» — не удержался он.
Он вспомнил, что когда уже подъезжали к Питеру, то попросил Варвару Степановну показать фотографию мужа, но она как-то странно этого не сделала, она перевела разговор на другую тему, потом вышла из купе, а когда вернулась, Смолину стало неудобно повторить просьбу, он её жалел, хотя втайне надеялся, что — чем чёрт не шутит — стал её симпатией и ей будет неловко перед мужем. Хотя какая это была просьба, скорее предложение помочь, мало ли, на фронтовых перекрёстках он где-нибудь встретит подпоручика Иванова, «хмурого», из Оренбурга, да ещё Владимира, да ещё Никифоровича.
Вот где была подлость так уж подлость!
Вот где была игра.
Это больше всего злило Смолина — он доверился!
«А интересно, эти двое Ивановых, они были, или нет? Неужели так можно придумать, и если придумал, то кто? Уж не сам ли дядька?»
Это было бы неудивительно, дядька знал много, и через него проходили многие люди и судьбы, а дядька был и сам с фантазией, недаром из гвардии перевёлся в жандармы, да только карьера застряла… У них там в жандармерии с чинами негусто, имеются сложности, и оклады ниже, но и расходов меньше… Но… значит, где-то есть настоящая жена настоящего пропавшего без вести подпоручика Иванова«хмурого» Владимира Никифоровича, разве же такое придумаешь?
«Как это у них называется? Сказка? Нет, по-моему, легенда!»
Значит, Варвара Степановна — это легенда?!
«А познакомлюсь! — вдруг решил про себя Смолин. — Познакомлюсь, как ни в чём не бывало. Выслужусь, вернусь в полк, познакомлюсь, раз обещал, а потом проиграю её в картишки… Тогда пускай другим свои легенды рассказывает! Ха-ха-ха!!!»
— Ваше высокоблагородие, щас вас сопроводят, я телефонировал… — неожиданно отрапортовал часовой.
Смолин вздрогнул.
— Щас за вами приедут…
Смолин посмотрел на часового и увидел, что тот не на шутку волнуется: «Трусит, понимает, кто вернулся, подчасок из будки даже носа не показывает!»
Он приказал:
— Подъедет мой Гришка, денщик, пропустишь!
— Не извольте беспокоиться, обязательно пропустим! — Часовой, казак третьего срока, стоял вытянувшись во фрунт. На самом деле он не испугался, но был восхищён ста́тью и вы́ездкой поручикова коня. Смолин соскочил и передал ему повод.
На удивление, шоссе было совершенно пустое — одно из трёх, ведущих из Риги на запад: одно по берегу Рижского залива уходило на северо-запад; другое огибало Бабитское озеро с юга и вело на юго-запад. А это устремлялось на запад прямо, между первым и вторым, и было проложено вдоль северного берега Бабитского озера. Все три дороги были сейчас военные, фронтовые, и поэтому удивительно, что Смолин, пока ехал в отряд, никого не встретил.
А на самом деле Северный фронт не воевал и практически не демонстрировал.
«Кого от кого загораживать, заграждать, никто никуда не бежит, а отряд полторы сотни молодцов, опытных вояк, торчит тут», — подумалось Смолину в ракурсе его решения выслужиться и вернуться в полк. Он твёрдо решил отомстить и дядьке, и этой девке, рядившейся во вдову геройски, может быть, погибшего офицера.
— Ваше высокоблагородие, ве́рхие бегу́ть, должно́, за вами.
«Должно́ за мной… — Фраза отпечаталась в голове, Смолин встал с травы, отряхнулся и подошёл к своему чистокровному. — Интересно, сам приедет или послал кого-нибудь?.. Ну, если не сам!..»
Когда в соседней комнате затрещал телефон, Жамин дописывал письмо брату. Писал приветы и перечислял всех, кому приветы предназначались: сёстрам, их мужьям и детям, родственникам мужей и уже взялся написать, чтобы брат поклонился больному отцу и не забывал могилу матери в Старице, когда заглянул дежурный, принявший звонок, и доложил:
— Едут!
Жамин кивнул, дописал, шерстянкой вычистил перо, накрыл колпачком чернильницу и откинулся на спинку стула, поднял руки и сильно-сильно до хруста в суставах потянулся.
Дежурный ждал.
— Пускай подхорунжий встретит!
Дежурный взял под козырёк, сказал: «Слушаю!», повернулся кругом, щёлкнул каблуками — громыхнули грубые шпоры — и вышел. Всё это он сделал одновременно. Жамин любовался. Когда закрылась дверь, Жамин ещё любовался, до какого механизма он довёл дисциплину в отряде. За последние четыре дня он шестнадцать раз прикладывался «по мордасам» своих подчинённых, двоих уложил на землю, пятерым пригрозил военным судом, одного арестовал и держал на хлебе и воде в дровянике; сейчас, если он выходил из дома лесничего, чины отряда могли мимо него идти только строем, даже если их было двое, или бегом.
Отряд расположился удачней не бывает.
Как всегда.
Отлично проявил себя подхорунжий, будто в голове у него была карта всего мира, и уж точно Южной Курляндии.
Пять дней тому назад они шли впереди отряда, подхорунжий сосредоточенно молчал и смотрел по сторонам, в руках держал схему. Жамин ни о чём не думал, точнее, он думал о своём — мысленно писал письмо брату, в котором подводил причины, почему он хочет остаться после войны здесь, а не вернуться домой в Тверь. Ему думалось, что он только намекнёт, что без женщины тут не обошлось, объяснять ничего не станет, потому что знал, бесполезно — неправославную дома не примут. А разговаривать с Лаумой о перемене веры… так она не императрица, да и рано ещё, ещё не было даже сговора. Поэтому в основном Жамин прикидывал, как опишет брату природу и климат, что тут всё ровно и мягко.
Когда кустарник на болотах слева перешёл в высокие камыши и из седла завиднелась открытая вода, подхорунжий остановил коня, встал в стременах, приложил руку козырьком и долго глядел вперёд и налево и доложил:
— Тута, ваша благародия!
— Что «тута»? — переспросил его Жамин, так глубоко он был в своих мыслях.
— Тута встанем! — Подхорунжий сел в седло.
— А по схеме? — Жамин встряхнулся.
— Тута схема не шибка точная, по ей должно быть двадцать две версты, а мы насчитали тока двадцать…
«Ты ещё и считал?» — с удовлетворением подумал Жамин и порадовался тому, что бог и воинское начальство послали ему такого дельного помощника:
— А почему «тута»?
— Тута, ваша благородия, дорога ведёть прямо, а слева большущее озеро, это, Бабское…
— Ба́бинское, — поправил его Жамин, забрал, посмотрел на схему и покраснел, на схеме было написано «Бабитское»: «От как бабы-то одолели: написано «Бабитское».
Он оторвался от схемы и стал всматриваться.
— Один х@рен, вашбродь, все названия у их от баб происходять, «Рига», эт вроде как наша «Лида», озеро опять же «Ба́бьинское»…
— А почему здесь? — переменил тему Жамин.
— По леву руку озеро, позади сплошная одна болоти́на, непролазная…
— Откуда знаешь?..
— А даже птицы не летают, комариное время в этих местах прошло, окромя лягушек ж@рать неча…
— И дальше чё?..
— Озеро вперёд нас тянется вёрст на́ десять, а то и боле, да версту шириной и на том берегу, — подхорунжий махнул рукой налево, — тоже болоти́на, воздух, вишь, вашбродь, белесый стоить…
— Ну!..
— А справа, во́на, лес, полоска узкая. Тока дальше повдоль моря речка протекает, это, как её, Аа, поэтому, ежли кто сбежать надумает, путя́ у него одна по энтой дороге, вот нам бы тута и встать! Энта дорога, она на манер горлышка, с той стороны узкоузко, а за спиной расширяется, за спинойто Рига… нас не обойти, не объехать!
— Добро́! — Жамин всё понял и согласился. — А глянь-ка справа, вишь, колея в лес ведёт…
Подхорунжий посмотрел и, не говоря ни слова, съехал на колею, заехал в лес и через несколько минут вернулся.
— Лесничество тама! И на бумаге показано!
— Далёко?
— Не, думаю, в версте, а можа, и ме́не…
«Вчера поймал я два тайме́ня, один… с ладонь, другой… поме́не!» — пришло в голову Жамину из детства.
— Распоряжайся… — сказал он подхорунжему, махнул рукой первому взводному, и они вдвоём поехали по колее.
Лесничество оказалось в полуверсте, сначала дорога заходила в лес, а потом шла параллельно шоссе.
Лесник встретил в воротах, будто ждал. По-русски говорил сносно, объяснил, что отправил семью от войны подальше на восток, лесничество пустое, и передал ключи. Жамин спросил лесника, есть ли у него самогон, лесник замялся, и тогда Жамин объяснил, что самогона им не нужно и лесник должен его или вылить, или спрятать, или забрать с собой.
Лесник пообещал и, в свою очередь, попросил не сжечь лесничество.
Жамин тоже пообещал.
Лесник собрался споро, заложил бричку, заложил телегу, уложил скарб, вынес из дома склянку ведра на два, Жамин остановил его, открыл и понюхал, из горлышка пахло мёдом.
«Медовуха», — понял он. — А где пчёлы?
Лесник махнул рукой в сторону леса и жестом спросил, мол, налить, Жамин отказался. Лесник уложил склянку в телегу, свистнул, две лохматые собаки запрыгнули, и лесник выехал за ворота.
Жамин осмотрелся, лесничество было доброе: деревянный двухэтажный хозяйский дом, службы, за тыном в сторону леса покос с копнами сена, всё обнесено низеньким забором: и по-хозяйски, и красиво. Жамин вспомнил отцовское подворье в Старице и даже на одну минуту затосковал.
В доме Жамин решил занять три комнаты в первом этаже: кухню под штаб, светлицу для поручика, когда вернётся, и маленькую каморку рядом с кухнейштабом для себя. Взводного отправил вслед за лесником.
Отряд подошёл минут через тридцать. Жамин глянул на подхорунжего и всё понял.
— Отняли? — спросил он.
Подхорунжий кивнул и опустил глаза.
— Наваляли?
Подхорунжий кивнул.
— А собаки?
Подхорунжий вздохнул и не поднял глаз.
— Так прямо и застрелили?
Подхорунжий ничего не ответил.
— А ты куда смотрел?
Подхорунжий копал носком сапога песок.
— Командуй строиться!
Через пятнадцать минут он вышел на подворье, сто сорок шесть человек строевых и десять обозных стояли в три шеренги.
Жамин прошёл, вызвал из строя семерых, среди них двух отделённых, ото всех пахло медовухой.
Жамин распорядился принести из обоза отобранную бутыль, велел подхорунжему не мешкая заложить оставленную лесником другую бричку, старую, уложить туда бутыль, догнать лесника, вернуть и из денежного ящика дал денег рассчитаться за трату и собак. Подхорунжий быстро запряг и уехал. Жамин оставил строй стоять, только приказал заняться делом телефонистам, а сам ушёл в дом.
«Сволочи!» — думал он.
С местным населением так себя вести нельзя, думал он.
«Ежли мы тут напоганим, то как к нам тут будут относиться, когда кончится война? — Этот вопрос у него выплывал из решения поселиться в этих местах самому. — И разве мы не православные, чтоб других-то мучить? Негоже!»
Дом был чистый, он только заглянул на второй этаж: под низким косым потолком спальня и ещё несколько комнат, одна, судя по убранству, девичья, другая детская.
Подхорунжий возвратился минут через сорок. Строй стоял и роптал.
Подхорунжий доложил, что лесничий было отказывался, говорил, мол, война и он с пониманием, но в конце концов и деньги, и бутыль взял.
«Ну и слава тебе господи!» — подумал Жамин и стал бить семерых, которых вызвал из строя, и приговаривал:
— Православные никого не обижают! Обидел сам, жди, что обидят тебя! Не трожь чужого, не по-Божьему! Сам голодай, а чужому кусок отдавай! Сволочи! Я вас научу военной дисциплине! Всем достать фляжки!
Все отцепили фляжки с поясов.
— Что есть — вылить на́земь! Живо!.. Кто не выльет, пеняй на себя! — И он показал кулак…
Когда воспитание и наказание было произведено, дело уже клонилось к вечеру. Жамин отрядил десятерых к дороге поставить пост со шлагбаумом и протянуть телефон, остальным обустроить лагерь в палатках, поставить коновязь и навес под кухню, одного побитого отделённого, самого заправилу, лично запер в дровянике и пошёл в штаб.
Жамин осмотрелся.
Пока подхорунжий скатается за поручиком, письмо он дописал, документы отряда лежали на столе аккуратной стопкой, он достал свою записную книжку и положил сверху. Он был готов к возвращению поручика и ждал этого. Рапорт о переводе в войска на передовую тоже был написан.
Поручик появился вскоре. Через кухонное окно было видно, как он спрыгнул с коня, бросил повод подхорунжему и стал осматриваться во дворе. Жамин вышел и от крыльца строевым шагом направился к поручику. Смолин стоял спиной, но услышал шаги и повернулся. Жамин остановился от поручика в трёх шагах и громко, чётко и ясно, поуставному, доложил.
Смолин принял доклад , ничего не сказал.
Жамин несколько секунд подождал, потом шагнул в сторону.
— «Происшествий не случилось», говорите, а арестованные?
— Арестованный! — поправил Жамин.
— Арестованный так арестованный, это не важно! За что?
Жамин понял, что его доклад опередил доносом подхорунжий, который всё рассказал, пока сопровождал поручика в расположение. Подхорунжий стоял сейчас за спиной и ждал команды.
— За пьянку, за обиду, нанесённую местному населению…
— Не слишком? У нас ведь боевая часть!
— Считаю, что не слишком, в самый раз, штоб больше неповадно было!
— Ну, ну! — Смолин поворачивался на каблуках и с пристрастием осматривал расположение, вглядывался в глаза построенным подчинённым, про себя понимал, что придраться ни к чему не может, и негодовал.
— Где остальные?
— Часть на постах, часть в секретах, часть на работах, часть отдыхает, рапортичка на сегодня о расходе личного состава для вас готова…
Придраться и вправду было не к чему.
Двенадцать палаток белели на выгоне за оградой лесничества четырьмя ровными рядами, за ними был обустроен нужник, на подворье поставлен навес с печью, сложенной из кирпича и дикого камня, на загляденье была и коновязь, и ясли…
— За овёс, сено и постой с хозяином рассчитались? — спросил Смолин.
— Так точно!
— Денежный ящик?
— В вашей спальне!
— Финансовый и хозяйственный отчет?
— В ящике!
— Ну что же, идёмте смотреть!
Лучше всего были устроены лошади командиров — конюшня лесничего была отличная.
Дядька-ротмистр освободил поручика рано утром и молча сопроводил до моста через Даугаву. После странного прощания поручик чувствовал себя прескверно, и, как назло, дорога оказалась скучная, потому что почти пустая. Сейчас поручик был окружён людьми во всём подчинёнными ему, это были его люди, кроме одного, и поручику наконец-то стало весело.
— Освободить арестованного, — приказал он и даже не думал, подчинятся ли ему, конечно, подчинятся, он не стал оглядываться, зная, что за его спиной происходит замечательная человеческая и не важно, что военная, суета.
Подхорунжий по дороге всё рассказал, зачем — поручик этого не понял. У подхорунжего был такой вид, как будто ему было перед кем-то страшно за чтото. Так бывает с нашкодившими трусишками-мальчишками, которые участвуют в играх товарищей, а потом доносят директору гимназии. В корпусе таких мальчишек не было, таких сразу ставили на место, прежде всего сами дядьки-воспитатели и начальники: из корпуса выходили офицеры, они не умели жаловаться, умели отомстить… или простить, про мальчишек-ябед ходили разговоры только про гимназических. Подхорунжий стал Смолину противен, и он с удовольствием сейчас смотрел на Жамина. Жамин был сволочь, но сильный, его интереснее сломать: смерд, мразь, хам, но сильный!
— Нам сюда, ваше благородие…
Смолину показалось, что он ослышался.
Жамин шёл впереди, открыл дверь в дом, посторонился и пропустил поручика, потом обогнал на полтора шага и пропустил в кухню.
— Здесь штаб и связь, просторно… там ваша комната…
— А ваша? — спросил Смолин, он ещё не пережил «вашего благородия» и ждал, что Жамин как-то объяснится. — Где ящик?
Он увидел, что Жамин кивнул дежурному связисту, тот поднялся и молча вышел из кухни.
До Смолина начало доходить, что тут происходит нечто: в его присутствии Жамин не должен был самостоятельно отдавать приказ связисту выйти, не испросив при этом разрешения у Смолина, а связист не мог выйти, не получив подтверждения от командира.
— Одну секундочку, — сказал Жамин, как будто бы он был не офицерподчинённый, а какой-нибудь половой из кабака, и пошёл в спальню поручика и вышел оттуда с большим старым, потёртым до белёсости портфелем — подарок жандармского дядьки-ротмистра, — являвшимся «денежным ящиком».
— Прошу! — сказал он. — Прошу, ваше благородие!
Смолину не послышалось, Жамин назвал его «благородием», он поднял на Жамина бровь, но опять промолчал.
— Тут всё! — произнёс Жамин и положил отдельно на стол бумагу. — Это мой рапорт.
Смолин всё больше и больше удивлялся тому, что на его глазах происходит, пока ему не объяснённое, и было непонятно, как реагировать и что делать. Он пока сдерживался.
— О чём? — стараясь выглядеть спокойным, спросил он.
— Извольте ознакомиться, ваше благородие, — с нажимом на «ваше благородие» ответил прапорщик.
— Что ж, давайте… — Смолин взял бумагу, но от поднимавшейся ярости против Жамина буквы, и так совсем не каллиграфические, прыгали перед глазами. Он взял себя в руки. Рапорт начинался с обращения к «Командиру специального военно-полевого отряда 12й армии Северного фронта», далее шло обращение «Ваше благородие» и текст, из которого Смолин понял, что Жамин куда-то просится.
Смолин сдерживался.
— И что вы хотите?
— Тут ясно написано! — Жамин стоял перед ним, такой же молодой, такой же стройный и, скорее всего, такой же красивый, как сам Смолин, полный сил, полный, наверное, чего-то ещё, и Смолин не сдержался.
— Что, батенька, надоело воевать?
— Никак нет, ваше благородие, надоело отсиживаться…
— Я не «благородие», а «высокоблагородие»… — сквозь зубы процедил Смолин. — Сволочь!
— Никак нет, ошибаетесь, ваше благородие, вас выгнали из полка, поэтому вы не по уставу носите жёлтый околыш, полковой знак и жёлтые петлицы, вас бы надо переодеть… а «сволочи» я вам не спущу…
— И что ты сделаешь, скотина? — Смолин пропустил мимо ушей про «переодеть» и про «выгнали», потому что если не пропустить, то этого нахала надо просто зарубить на месте, но он увидел порыв прапорщика шагнуть к нему. Он откинулся, заложил на спинку стула локоть и закинул ногу на ногу. — Ну, я тебя слушаю!
— Вы меня оскорбили, ваше благородие… — тихо произнёс Жамин.
— Оскорбил? Фу-ты ну-ты! Какие мы девицы благородные!
— Я вас предупредил, ваше благородие, я вам этого не спущу…
— Так я же тебя и спрашиваю, что ты сделаешь?
— Я вас… вызываю…
Это был удар.
Смолин последние слова прапорщика воспринял как удар, как пощечину, которых он в жизни ещё не получал.
— Ты?.. Меня?..
— Я! Вас! И если вы не примете моего вызова, я вас побью!
Это было слишком.
Смолин моментально успокоился.
— Секунданты?!
— Обойдёмся!
— Оружие?
— На ваш выбор…
— Никак ты, хам, книжек начитался. — Смолин даже рассмеялся.
— Нас учили…
— Это где же?
— Там, где я получил первое офицерское звание…
— Ах да, ты же офицер! А я и не заметил… так что с оружием?..
— Я уже сказал тебе! — Жамин стоял бледный, но не от страха, а от ненависти.
— Ах, ты ещё и на «ты», скотина! Время?
— Да прямо хоть щас!
— Здесь?
— Как тебе будет угодно…
Смолин понял, что состоялась партия, что произошло что-то такое, отчего ему стало легче.
— А может, сначала долги потребуешь? — Смолин вспомнил свои прежние мысли.
— Подавись ты своими долгами!
«А хорош, субчик!» — восхищённо подумал Смолин, он уже начал получать удовольствие от этого человека. Начался кураж. Пожалуй, так было последний раз, когда он в плену высказался в лицо немецкому офицеру и чуть не загремел под расстрел, однако офицер и есть офицер, и понял его и даже извинился — офицер перед офицером, а этот?..
«Тоже мне офицер!..»
— А когда убьёшь, как отвечать будешь?
— Как положено… по уставу…
— По уставу положено, чтобы дуэль утвердило офицерское собрание…
— А мы и есть офицерское собрание…
Жамин был прав — их тут офицеров было всего двое.
— Ну что же, господин Лермонтов, ты небось и место подыскал… — произнёс Смолин и моментально вспомнил Варвару Степановну: «Сволочь! Сволочи!»
— Не могу знать господина Лермонтова, не имею чести быть знакомым, — не раздумывая ответил Жамин и тут же осёкся, про поэта Лермонтова, убитого на дуэли, он, конечно, знал и про его стихи, «Бородино», например: «А ну-ка, дядя…»
«А то ещё подумает, что мы быдло неграмотное! Щас я тебе покажу «дядю», дво́рня, дворня́га дворянская!» — как нельзя кстати вспомнил Жамин свои прежние рассуждения. Он решил, что не будет убивать поручика, а только ранит, да так, как будто тот сам себя ранил при «неосторожном обращении с оружием», поручика заберут в лазарет лечить, а там посмотрим, какая его офицерская честь!
— Прошу! — произнёс он.
— Нет уж, голубчик, веди, коли место нашёл!
Жамин развернулся и пошёл, Смолин пошёл за ним.
Они прошли по расположению, когда проходили мимо стоявшего с тревожным лицом подхорунжего, Смолин сказал:
— Мы, голубчик, прогуляться, недалеко… на рекогносцировку…
Жамин вёл Смолина по берегу небольшого озера, он это место специально не искал, потому что сам не ожидал такого разворота событий, думал, что поручик, конечно, озлобится, но не оскорбит.
Озеро, почти круглое, в середине леса, было окружено песчаным бережком, хорошо бы искупаться…
— А что, очень приятное местечко… — произнёс Смолин. — На сколько шагов?
— Предлагаю на тридцать…
— Принято, — произнёс Смолин, сломал ветку и провёл на песке черту. — Расходимся… — Он повернулся и пошёл, вытащил револьвер, повернулся и выстрелил Жамину в голову. Перед тем как выстрелить, окликнул и, когда Жамин оглянулся, выстрелил.
Жамин лежал на песке, его фуражка отлетела и плавала на воде.
Смолин вложил револьвер в кобуру, сорвал пожевать травинку и пошёл в расположение.
Как только Смолин ушёл, из кустов на берег к лежавшему навзничь Жамину вышли выпущенный из-под ареста отделённый и ещё четверо нижних чинов. Они приблизились к прапорщику и склонились, сомнений не было.
— Беги принеси пару заступов, — обратился отделённый к одному из нижних чинов.
— А ежли?..
— Не будет «ежли», поручика дело, замнёт…
Лопаты появились через минут пятнадцать.
— Фуражку вылови… Копаем энтот куст, и дёрн не помни́те, положим рядом, пригодится…
Копалось легко. Выкопали глубоко, так глубоко, что проступила вода.
Жамина подняли за плечи и под сапоги.
— Ничего по кармана́м не брать, — сказал отделённый, и они бросили.
На лету Жамин перевернулся и упал лицом вниз.
— Собаке — собачья смерть! — плюнув, произнёс отделённый.
Остальные перекрестились.
— Куда креститесь? Супостатом был, супостатом и подох!
Яму забросали, сверху поставили куст, кругом обложили дёрном, наломали веток, замели следы, а ветки далеко забросили в озеро.
Смолин вернулся, его никто ни о чём не спросил, и он рассудил, что и не спросит, подхорунжий не зря поведал, что произошло в отряде, пока его, Смолина, не было.
Михаил Юрьевич подписал рапорт, вложил в конверт и решил, что с первой же оказией отправит в штаб армии. В каморке Жамина он нашёл письмо домой, прочитал, подумал, что всё пришлось очень кстати, удачно — конверт был уже с адресом, написанным рукою Жамина, что он желает тут остаться, и не важно, что после войны, — всё сходилось одно к одному: Жамин убыл, исчез, другими словами, дезертировал, а рапортом хотел обмануть…
Значит, так тому и быть, à la guerre comme à la guerre, на то она и война.
И поручик почувствовал лёгкость и вспомнил финал собственного творения: «А прочих же смертных — печален удел!» — и вспомнил дальше:
Весь год задыхаться от спешки, от дел,
Наивно мечтая, чтоб в день Рождества
Досталось и им хоть чутьчуть…
Волшебства!
— А всётаки «волшебство» или «Рождество»? — вслух задал он себе вопрос. — Надеяться на волшебство, чтобы «досталось», или самому приближать Рождество? — Он хмыкнул. Варвара? Эсмеральда? Эсмеральда где была, там и будет, в своём холодном далеке, а с Варварой дядька познакомит, куда он денется, если сам обещал, там станет ясно, что она Варвара только по легенде, значит, виновата, а потом… а потом можно и в картишки проиграть… — И вдруг ему в голову пришла замечательная идея: «Надо бы промяться!»
Он вызвал подхорунжего:
— Командуй всем свободным от службы седлать! — и подумал: «Плевать на хамов, плевать, что Жамин не обнаружится, что его не будет в строю, пусть все теперь знают, кто в доме хозяин!»
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк и написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
Подписывайтесь на канал. С нами весело и интересно!
======================================================