Блестящая операция полка по разгрому немцев, действовавших с использованием "лисьих нор" на участке фронта, прозванном русскими солдатами "Фердинандов нос"
Начало 2-й книги читайте здесь.
Предыдущую главу 16 читайте здесь.
Наступательная операция Западного фронта под командованием генерал-адъютанта Алексея Ермолаевича Эверта на Барановичи началась 19 июня 1916 года.
В декабре 1915 года в замке Шантильи́ в 45 километрах от Парижа союзники договорились о том, что все операции на всех фронтах будут проходить по единому скоординированному плану, другими словами — была достигнута договорённость начинать атаки одновременно, не давая Германии и АвстроВенгрии возможности опомниться и перебрасывать свои войска и концентрировать их против какого-то одного противника. Работа русской Ставки целиком соответствовала достигнутым договорённостям, и общие положения плана весенне-летней кампании были высочайше утверждены и разосланы директивой № 2017/806 от 11 апреля 1916 года.
Но у врага были свои планы.
2 мая австрийцы превосходящими силами атаковали 1-ю итальянскую армию в районе Тренти́но. Итальянцы не выдержали натиска, побежали и потребовали от русских досрочно начать наступление Юго-Западным фронтом против Австро-Венгрии.
К начальнику штаба русской армии генерал-адъютанту Михаилу Васильевичу Алексееву обратился лично главнокомандующий итальянской армией маршал граф Луиджи Кадорна: «Выражаю усердную просьбу ускорить во имя общих интересов начало наступления русской армии».
Через десять дней эта просьба была доведена итальянским военным агентом в России полковником Ромеи уже категорически:
«Итальянская главная квартира самым энергичным образом настаивает на том, чтобы русская армия немедленно начала наступление на австрийском фронте, и утверждает, что нынешнее затишье в действиях русских армий создаёт весьма серьёзную опасность для союзников. Если энергичное наступление австрийцев против нас продолжится, то не только будет исключена всякая возможность наступления итальянцев на Изо́нцо, но в недалёком будущем предвидится необходимость для нас быть вынужденными оставить эту линию… Если Россия будет продолжать настаивать на том, что она в настоящее время не может перейти в решительное наступление, то необходимо, чтобы она, по крайней мере, теперь же произвела демонстративное наступление с целью удержать против себя силы австрийцев и оттянуть те силы, которые, вероятно, находятся в пути на итальянский фронт».
Даже сам король Италии обратился к российскому императору, также выражая просьбу о помощи.
Ввиду этих обстоятельств генерал-адъютанту Брусилову пришлось начать наступление на десять дней раньше срока, 22 мая. По клятвенному обещанию наштаверха Алексеева, ровно через десять дней после этой даты должны были начать вспомогательное наступление Западный фронт генерала Эверта из-под Молодечно-Крево на Вильно, а также Северный фронт генерала Куропаткина — тоже на Вильно, однако и Эверт и Куропаткин подвели — они отказались наступать.
И наштаверха подвёл.
Обидно было то, что, как доходило из Ставки, Алексеев без всяких возражений принял предложение Эверта наступать не на Вильно, как было запланировано, якобы из-за дождей, которые ещё только могли начаться, а также слабости одного из корпусов, при том, что войска Западного фронта укомплектовывались в первую очередь и сверх положенности.
Ещё Алексеев согласился с тем, что Эверт будет наступать на неподготовленном участке на Барановичи, якобы с целью поддержать Брусилова, который и так уже гнал врага. На самом деле эта перемена делалась для того, чтобы воевать не против германцев, а против австрийцев, которые послабее, а это значило, что наступление планировалось на второстепенном направлении, то есть, в никуда, в оперативно пустоту.
Конечно, Эверту хотелось воспользоваться успехом генерала Брусилова, но самому не рисковать, да ещё в компании с таким же нерешительным и опасливым соседом, как генерал Куропаткин.
Из-за спины Алексеева за всем этим наблюдал и молчал главнокомандующий русской армией император Николай II.
А он всегда молчал.
Подвели и англичане с французами — когда Брусилов 22 мая начал артподготовку, союзники ещё только маневрировали резервами в виду линии фронта на реке Сомме и пошли наступать только через месяц.
В ночь на 15 июля 22-й драгунский Воскресенский полк полковника Аркадия Ивановича Вяземского из резерва XXXV армейского корпуса генерал-лейтенанта Павла Антоновича Парчевского 4-й армии Западного фронта генерала от инфантерии Александра Францевича Рогозы заменил выводимый для пополнения почти уничтоженный накануне 217-й пехотный Ковровский полк полковника Николая Викторовича Поливанова.
На новом месте, первое, что приказал Вяземский — замаскироваться самым тщательным образом.
Полк был поставлен в сухом месте на равнине. На ровном открытом пространстве между передовой противника и фронтом полка не густо росли молодые берёзы, осины и кустарники. Перед самой передовой протекал Скробовский ручей — чуть шире канавы, — заросший по берегам высокими кустами. Перед германо-австрийцами протекала речка Се́рвеч. Расстояние между двумя водными преградами насчитывало от нескольких десятков до шестисеми сотен шагов. Поле между Сервечем и Скробовским ручьём было изрыто огромными воронками и перегорожено колючей проволокой на колах до тридцати рядов. В ближнем тылу полка росла обширная роща, вернее сказать, росла до начала боёв, а сейчас торчало то, что от неё осталось после трёх недель обстрелов германской тяжёлой артиллерии.
Командир ковровцев полковник Поливанов перед тем, как отбыть давал пояснения на схеме:
— Здесь и здесь немцы забетонировали два пулемёта. Мы не успели, а наши предшественники, не знаю, не озаботились, что ли, короче говоря, сведения по разведке самые скудные… Практически эти пулемёты простреливают весь фронт, мы под них и попали… забетонированы крепко, наша артиллерия не взяла их даже прямыми попаданиями. Это, в совокупности с тяжёлыми гаубицами, собственно, и есть причина того, что вы сейчас меня меняете. Знаю только, что за этой линией, то есть за речкой Сервеч, от озера, видите?..
Вяземский кивнул.
— …по восточным опушкам рощ проходит их вторая линия, недалеко, оборудованная так называемыми лисьими норами, впрочем, и в первой линии эти норы тоже имеются. Когда мы начинаем стрелять, они прячут личный состав и пережидают там, поэтому, как только обстрел заканчивается, они сразу возвращаются на свои боевые номера. Потому как первая и вторая линии устроены друг от друга не слишком далеко, пока мы отстреляемся, а потом преодолеем проволоку, они пережидают и успевают вернуться… — Поливанов вздохнул и некоторое время молчал. — Так позавчера погиб весь мой четвёртый батальон, то есть степень их уязвимости очень низкая, а нашей, в связи с тридцать пятым приказом командующего армией, — очень высокая… Вот эту конфигурацию наши солдатики, — Поливанов снова на схеме показал место чуть севернее До́льного Скробова, которое двумя сходящимися на восток дорогами образовывало клин в русские позиции, — наши солдатики называют это место «Фердинандов нос», это на левом фланге, там соседями стоят архангелогородцы, вологодцы и галичане, они долбят Горное и До́льное Скробово, хотя, по сути, это одна деревня. Их подпирал двести двадцать шестой Пореченский полк шестьдесят седьмой пехотной дивизии, они тоже ходили на Скробово… — Поливанов перевёл дыхание, — и потеряли всех офицеров, в том числе и своего командира полковника Дмитриева. Так что особо на рожон лезть не советую, и… я не вижу перспектив, в плане соответствия требованиям тридцать пятого приказа продвинуться вперёд и закрепиться… без поддержки соседей и основательного порыва, плюс тяжёлая, хорошо пристрелянная артиллерия… Вы же днём этой местности не видели?
— Нет, — ответил Вяземский. — Только вечером, в сумерках…
— Ну и как?
Вяземский пожал плечами, он смотрел на схему и видел правоту Поливанова.
— Согласен с вами, Николай Викторович, но других приказов не поступало…
— Да, не поступало. — Поливанов закурил, его лицо, и без того бледное и изможденное от четырёх, а то и пяти суток без сна, в мерцающем свете воткнутого в бутылочное горлышко огарка свечи казалось свинцовым. — Думаю, что и не поступит… этот приказ, судя по тому, как он написан, даже не приказ, а приказдиректива, то есть надолго, до какойнибудь следующей директивы… а обстановка развивается так, что… — Поливанов замолчал и с трудом сел на стул.
Александр Францевич Рогоза приказал за № 35: «Корпуса должны выполнять отдельные задачи по захвату небольших участков, но захваченное удерживать во что бы то ни стало». Смысл приказа № 35 вытекал из самого названия и не требовал дополнительных пояснений. Среди солдат по этому поводу мелькало про «малые скачки».
Приказ № 35 ознаменовал третью попытку 4-й армии, назначенной главной наступающей, взломать оборону противника, освободить Барановичи и…
— …Я не очень-то верю в такой метод. До истекшей секунды передо мной, а с сего момента перед вами будет пространство от сорока до шестисот шагов до передовой противника и четыре километра по фронту. Продвижение на двадцать или сто шагов вперёд и закрепление на завоёванной позиции ничего не даёт, кроме лишнего расхода людей, а причина одна — не подавлена артиллерия и пулемёты противника! Так что держитесь, Аркадий Иванович, и очень вам советую — на рожон не лезьте, авось поступит другой приказ… а там, знаете ли… Кстати, ночью они не стреляют, по крайней мере из тяжелых орудий, боятся, что засекут!
Поливанов договорил, кликнул денщика, и тот помог подняться сорокасемилетнему командиру полка.
С нижней ступеньки лестницы, ведущей из блиндажа, Поливанов обернулся:
— В светлое время дня даже не рыпайтесь!
Вяземский кивнул.
— И не принюхивайтесь!
— Уже принюхались! — хмыкнул на прощание Аркадий Иванович.
Ночью в разведку ходил Кудринский — принёс интересные сведения.
Под утро доставили приказ о его откомандировании в гвардию, так что это было его последнее дело в составе 22-го драгунского Воскресенского полка, и по этому поводу офицерское собрание задумало устроить приличные проводы.
Утром №№ 4-й и 5-й эскадроны остались в траншеях первой линии, остальные во второй, офицеры оставили за себя вахмистров и недавно пополнивших полк корнетов, а старый состав забрался в самую дальнюю, а потому почти не тронутую обстрелами рощу.
Ночью прошёл сильный дождь, напитал землю, и пари́ло, утром роща прогрелась, и было как в оранжерее.
— Не спится, няня, здесь так душно!.. — промурлыкал фон Мекк из «Евгения Онегина».
— Сопьёмся, милая, не бойся! — Дрок, как всегда, был быстр на реакцию, особенно когда шли приготовления к угощению с поводом.
— Как всё-таки, господа, однообразно на войне! — не обратил на Дрока никакого внимания фон Мекк. — Прошлый год провожали Введенского… куда делся? Хотя что тут сравнивать: Введенский и Кудринский?
Кудринский ещё находился у себя в эскадроне и не подошёл, поэтому этих рассуждений фон Мекка не слышал.
— Действительно, тут нечего сравнивать… — Рейнгардт даже помотал головой. — Нашли кого вспоминать…
— Я бы, например, — сам с собою продолжал разглагольствовать фон Мекк, — когда бы мне довелось стать писателем, ни за что бы не взялся бы писать о войне…
— Кабы я была девица… — промурлыкал Дрок, не отрываясь от дела.
— Царица!.. — поправил его Рейнгардт, а доктор Курашвили поинтересовался:
— Что так?
Доктор возлежал на растянутом денщиками брезенте, собственно, этот брезент был не просто брезент, а офицерское собрание, который если его поднять и растянуть, то как раз получилась бы палатка, на сто процентов демаскировавшая бы позицию полка.
— Скучно, дорогой мой Алексей Гивиевич! Ужасно скучно было бы писать о войне, я бы даже сказал, однообразно!
— Никогда не думал об этом! — удивился Курашвили. — Точнее, я бы сказал, никогда не думал об этом так! Сколько мы видели кругом героизма, самопожертвования, лучших человеческих качеств, которые могут проявиться только на войне! Правда ведь, господа? — Курашвили обвёл взглядом собрание, состоявшее из шести человек, включая отца Иллариона.
— Правда, конечно, правда… — начал было батюшка, но фон Мекк его перебил:
— Никогда не ожидал от вас, Алексей Гивиевич, такого несгибаемого пафоса… не ожидал, батенька, никак не ожидал…
Когда завязался этот разговор, у всех оживились взоры, кроме Дрока, он сосредоточенно руководил денщиками.
— Пафос тут ни при чём, Василий Карлович… — ответил доктор.
— А что «при чём»?
— А то, что в мирное время человек занят другими делами и ему незачем проявлять героизм…
— И хорошо! И пусть не проявляет, пусть лучше влюбляется, строит дома, наполняет их жизнью…
— Угощает друзей и угощается сам… — не отвлекаясь от дела, высказался Дрок.
— Вам бы только об водке, как не стыдно, Евгений Ильич!.. — недовольно парировал Василий Карлович.
— А об водке ни полсло-ова… — протянул Евгений Ильич и тут же выпучил глаза на своего денщика, который, раскладывая приборы, перепутал сторонами, куда положить вилку, а куда нож относительно тарелки во главе стола, предназначенной для именинника по случаю перевода — Серёжи Кудринского. — А что вы, собственно, имеете против?.. Так не пейте!..
Фон Мекк недовольно фыркнул.
Отец Илларион слушал пикировку офицеров, посмеивался, а сам прикидывал, удобно ли ему будет сидеть на складном стульчике, их недавно мастеровитые люди полка изготовили два: один для командира, другой для него, потому что возлежать рядом с офицерами, будучи в рясе, было негоже. Но и сидеть на стульчике, когда офицеры рядом ели полулежа, тоже было както не очень. Вяземского пока не было, и отец Илларион знал, что не будет, поэтому он постоял со стульчиком, постоял, сложил, приставил к берёзке и просто сел и вытянул ноги, обутые в солдатские сапоги.
— Вот и правильно, батюшка, — не отвлекаясь от дела, высказался Евгений Ильич, — очень, я бы даже сказал, демократично.
В этот момент все услышали, что кто-то идёт через кусты, и посмотрели. К кампании пригнувшись вышёл Кудринский. Все стали подниматься, и даже Дрок поднялся с колен и показал денщикам, что они могут удалиться.
— А вот и наш именинник! — по-молодому вскочил батюшка. — Серёжа, милости просим! — раскрыл он объятия и пошёл навстречу поручику.
— Спасибо, батюшка, — ответил Серёжа, он был смущён всем происходящим и тем вниманием, которое ему уделяли офицеры. Смущён он, правда, был ещё и тем, что никуда переводиться уже не хотел, но, как шутил ротмистр Дрок, мол, напросилась баба на румяный… поцелуй… и куда ж теперь деваться.
— Ну вот, поручик, теперь вам придётся привыкать к «вашему высокоблагородию!»
Кудринский об этом даже не думал.
— Попрощались с эскадроном?
Должность командира № 6 эскадрона уже некоторое время была вакантна, и Кудринский, как командир первого взвода, одновременно исполнял её.
— Хочу вас поблагодарить, Евгений Ильич…
— Это за что же?
— Мне, особенно с учебной командой и охотниками, много помогает… помогал вахмистр вашего эскадрона Четвертаков Иннокентий…
— Да, его на всё хватает, я им тоже очень даже доволен, было бы у него грамоты побольше, можно было бы подать на него прапорщиком без отправки на учёбу…
— А он и так почти прапорщик практически, только жалованье не получает… — Гвоздецкий, перед тем как усесться, отстёгивал дедовский егерский палаш.
— В общем — да! — ответил Дрок и посмотрел на отца Иллариона. — Благословите трапезу, батюшка!
Отец Илларион перекрестил накрытую на брезенте трапезу, прошептал короткую молитву, и ротмистр пригласил всех «к столу».
— Чёрт, вот только костра не развести, придётся есть холодное, да ещё всухомятку.
— Ну почему же, ротмистр, всухомятку? — Фон Мекк устроился на брезенте, глянул на часы, щёлкнул пальцами, и из кустов вышел его денщик с большой глубокой посудиной в руках и один из взводных его эскадрона с семью пустыми солдатскими котелками.
— Разлейте, ребята, и раздайте! — сказал им Василий Карлович и победным взором оглядел присутствующих. — Это наше, северное, курляндское блюдо, называется свекольник, едят холодным в жаркую погоду, только вот сметаны нет, пробуйте, господа, прошу...
Дрок, вытянув шею и не вставая с травы, заглянул в посудину денщика:
— Пахнет весьма привлекательно! Сладенькое! — Он посмотрел на ротмистра: — Как умудрились, ведь всё равно — варить! А говорите, война скучное дело…
— Ну, разве что! Мудрёно ли собрать сушняк, чтобы не дымил, и яму откопать поглубже… маленький скромный костерок развести всегда можно, вот и весь героизм…
— Ну, не скажите… — начал было возражать Курашвили, и разговор стал распадаться на группы.
— И воды в достатке…
— И воронки будь здоров…
— Ну, с водой, после того как Клешня показал польский способ сбора дождевой воды в немецкие каски, и вопроса бы не было…
— При таком-то количестве дождей…
— …Василий Карлович! Как я погляжу, — Курашвили обращался к фон Мекку, и к ним прислушивался отец Илларион, — хотя человек я и не военный, а столько немцы понаделали аэропланов — самолётов, говоря по-современному, — что на такой открытой местности человеку некуда деваться, не говоря уже про то, чтобы варить… это тоже ведь героизм… у меня такое впечатление, что они вообще всё видят, что ничего невозможно скрыть… А вы — костерок! Разве не героизм? Пусть и маленький!
После этих слов офицеры вспомнили, как, выходя на позиции, перед тем как в сумерках занять траншеи ковровцев, они поэскадронно, повзводно распределились по рощам и столько нашли тр@упов русских солдат, разорванных и растерзанных артиллерийскими снарядами, прятавшихся от германской авиации и всё равно обнаруженных и уничтоженных в ходе давешних боёв. Санитарные команды действовали только ночью. Тр@упный запах, даже когда уб@итых уносили или тут же хоронили, всё равно оставался надолго, при жаре и влаге мёрт@вая плоть быстро разлагалась.
— Вообще-то это действует… — промолвил Гвоздецкий.
— Что действует, свекольник? — спросил его молчавший до этого Рейнгардт.
— Свекольник, Алексей Алексеевич, если он только начнёт действовать, вы это сразу почувствуете. — Дрок черпал ложкой уже по дну котелка и заедал необычный бордового цвета холодный суп краюхой ржаного хлеба.
— Нет, Евгений Ильич, это было бы слишком большим упрощением — про свекольник. Я имею в виду германскую авиацию и полное отсутствие нашей. Смотрите, мы ведь головы́ поднять не можем, — Гвоздецкий говорил тихо и смотрел на всех исподлобья, — сразу прилетает снаряд, костра развести не имеем права, нас тут же наказывает их артиллерия, они у нас видят всё, подозреваю, что они за ненадобностью и в разведку перестали ходить…
— Ползать, вы имеете в виду, — поддразнил его Дрок и с грохотом бросил облизанную ложку в пустой, гулкий котелок.
— Знаете, какое мнение, — пропустил мимо ушей его замечание Гвоздецкий, — имеет наш солдат по поводу «герма́на» и всех этих технических новинок?
— Как не знать? — сказал Дрок и сел, поджав под себя потурецки ноги. — А скажите! Может, вы имеете какиенибудь другие сведения?
— Имею не имею, господа, а только мне приходится общаться с сапёрами из других частей, поэтому думаю, что… чтото имею…
— И что?
— Наши солдатики говорят, что немца победить невозможно…
— А что это за «солдатики»?
Дроку этот разговор не нравился, из общих рассуждений ни о чём, из простой пикировки с необидными издёвками разговор стал перемещаться в сторону конкретной темы, и он хотел найти повод его прекратить.
— Последние наборы: пятнадцатый год, нынешние…
— Так это разве солдаты? Это крестьяне, обмундированные в солдатскую форму, это же ведь «сеносолома», для них немец — это или бывший барский управляющий, то есть эконом, или аптекарь…
— Аптекари — жиды… — Рейнгардт доел и поставил пустой котелок.
— Больше — немцы! — поправил доктор Курашвили. — Хотя на слух нашего крестьянина фамилии у них одинаковые…
— А они и есть одинаковые, а немец, — продолжал Гвоздецкий, — это ещё и продавец швейных машинок и другого железного «товару», без которого сейчас наш крестьянин — ничто, а настоящей цены товару не знает, и думает, что его кругом ду́рят, а немец этот ещё и грамотный, и дочка его одеколонами пахнет, и нос воротит… и газы придумали немцы, аэроплан летает над головой нашего солдата немецкий… это он ещё про морские дела не знает, не ведает…
— Если он вообще знает, что такое море…
— Ну, про Черномора и тридцать трёх богатырей сейчас всякий знает…
— Благодаря Александру Сергеевичу…
— И ему, благословенному, тоже! Недаром же они поют «Из-за моря-окияна…».
— Мы отвлеклись, так что же ещё говорят наши солдатики про супостата? — спросил фон Мекк.
— …Работоспособный народ немцы. С Юго-Западного фронта доносятся слухи о том, что такого они там понастроили, такие блиндажи и «лисьи норы», да окошки, «а в окошках стёклы — настоящие», а блиндажи, офицерские, стены обоями «поклеены», а в ходах сообщения таблички прибиты, указатели, где какой полк, рота… скамейки для отдыха… даже клумбы с цветами, правда, это больше в тылу…
— Далеко ходить не надо, господа, у артиллеристов сильные бинокли, они в них видят, между прочим, ресторан и клуб в Городище, всего-то одиннадцать вёрст от нас… только достать нашими пушчонками не могут… А помните, кстати, в начале года на болоте под Ригой мы думали, на что это немец доски пилит?..
Офицеры помнили.
— Вот и пилят, чтобы тыл обустроить…
— Вполне вероятно! — согласился Гвоздецкий и продолжал: — Ещё говорят, что дисциплину «герма́н» понимает, мудрость имеет, другими словами, упрямый и лютый народ, и преимущество у них перед нами, русскими, во всём, а главное, в знании… Что они имеют в виду под «знаниями», тут я не понял…
— А это я вам легко объясню, — вступил в разговор доктор.
— Нуте-с! Сделайте милость! — Ротмистр Дрок был сегодня настроен наиболее критически и пропитан сарказмом, как бисквит старым аликанте, и уже понял, что этот разговор нельзя переменить, а можно только остановить, мнение Гвоздецкого и серой солдатской массы никак не согласовывалось с его офицерским оптимизмом.
— Немцы в большинстве своём — городские, по крайней мере, они выглядят так и ведут себя соответствующим образом, а наши…
— Деревня… — поддержал разговор подошедший Щербаков.
— Вы вовремя, — моментально переадресовал общее внимание на него Дрок.
— Что вовремя: поддержал разговор, явился к столу или принёс новости?..
— Сейчас, поручик, погодите с новостями, - остановил его ротмистр, - нынче новости не бывают добрыми, поэтому немного их попридержите, и вы, доктор, не обессудьте, что перебил, потом доскажете… я вот хочу обратиться к нашему имениннику! А скажите, Серёжа, что вы будете делать, если сейчас объявят атаку?
— Пойду со всеми, — не задумываясь ответил Кудринский.
— Нет, поручик, — вмешался Щербаков, — я потому и пришёл! Вас вызывает Аркадий Иванович…
Офицеры перестали жевать, даже поставили наполненные самогоном кружки, но придерживали их, чтобы на мягком брезенте те не опрокинулись.
Щербаков продолжал:
— …Насколько мне известно, вам придётся исполнить полученный приказ немедленно и независимо ни от чего отбыть! Прямо сейчас!
Дрок и отец Илларион стали подниматься, остальные переглянулись и последовали за ними. Когда все поднялись, батюшка и Евгений Ильич посмотрели друг на друга, кивнули и, думая, что один другому уступил первенство, стали говорить одновременно.
— Ну что же, дорогой мой земляк… — сказал батюшка.
— Вот что, поручик… — начал ротмистр.
Получилось очень забавно, все заговорили разом, у всех отлегло на душе, потому что каждый сам себе задавал вопрос, который вслух произнёс ротмистр Дрок. Все понимали, что, хотя гвардия уже составила Особую армию и та влилась в Юго-Западный фронт, и уже несёт первые потери в битве за Ковель, всё равно, пока Кудринский доберётся до штабов, пока получит всё необходимое, пока разыщет лейбгвардии кирасирский его величества полк, пока его представят младшие офицеры офицерскому собранию, и так далее и тому подобное, глядишь, и война кончится, и славный стрелок и рубака Серёжа Кудринский, кавалер трёх орденов, дважды легко раненный, один раз контуженный, но ни одного разу более чем за год службы в полку не покинувший расположения и даже отказавшийся от отпуска, весьма возможно, что останется живой.
Но встреча была оборвана.
— Долгие проводы — горькие слёзы, идите, Серёжа, — за всех произнёс фон Мекк, чокнулся с соседями, выпил, занюхал ржаной краюхой и подал Кудринскому руку. Так же поступили и остальные, только молча. Отец Илларион обнял поручика и перекрестил.
Когда шорох листьев и травы под ногами Кудринского затих, обнаружилось, что все молчат.
Отец Илларион исподтишка поглядывал на офицеров.
— Скучное дело война, — вернулся к своей прежней мысли фон Мекк, — я бы даже сказал, грустное!
— Не унывайте, Василий Карлович, — произнёс Рейнгардт, хотя сам был мрачнее тучи.
— Уныние, Василий Карлович, — самый большой грех, — назидательно произнёс отец Илларион.
Щербаков и Дрок промолчали.
Полк получил приказание выдвинуться позавчера.
Станция Вёски, рядом с которой полк квартировал весь последний месяц, отстояла от Городе́и на восток на расстоянии двух вёрст, поэтому, когда пришёл приказ занять позиции к северу от Дольного Скробова, сборы были не долгими, потому что обоз II разряда и всё лишнее оставили там, где стояли. Ещё по тому, как развивались события на Барановичском направлении, было понятно, что полк на одном месте долго находиться не будет, потери были так велики, что полки быстро истощались самое лучшее до размера батальонов и выводились в тыл для пополнения.
Поэтому на передовую прибыли налегке.
Первую ночь провели откапывая, подновляя и маскируя траншеи ковровцев, которые до них здесь почти все погибли всего лишь за четыре предыдущих дня.
14 июля германо-австрийцы силами трёх дивизий предприняли контрнаступление с целью улучшить свое положение. После трёхчасовой артподготовки они атаковали русские позиции. Их наступление на правом фланге на участке Скробова не удалось вследствие русского заградительного огня и сильной контратаки, но на левом фланге они вернули все ранее потерянные траншеи, взяли в плен 1500 русских солдат и офицеров и захватили 11 пулемётов. Произведённые русскими войсками 15 июля две контратаки отбили. Это и был тот самый левый фланг, где встал полк.
Серёжа крался, перебегая от куста к кусту, иногда полз, до начала ходов сообщений было ещё несколько десятков шагов, по привычке детства он отыскивал глазами грибы, а думал про другое.
«А надо мне это?..»
Он воспринял полк, и полк воспринял его, в его памяти уже давно почти стёрлась фамилия того поручика, которого они с Четвертаковым приняли из плена, то ли Смоляков, то ли Смоленков, а может Смолин… С ним, вероятно, придётся встретиться, а этого очень не хотелось. Та единственная такая случайная встреча была неприятно памятна, поэтому Кудринский даже не подумал, что, может быть, тот поручик уже убит и нет его ни в полку, ни на этом свете. Но самая мысль была очень нехорошая, предательская — желать человеку смерти, даже если этот человек плохой.
Сейчас Серёжа думал о том, кому он передаст винтовку с оптическим прицелом, с которой он не расставался до последнего, но придумать что-то другое, кроме как просто вернуть её Вяземскому не получалось и было ясно, что винтовка должна перейти лучшему после него стрелку — Четвертакову, и это будет правильное решение, и… чуть не зашиб ногою тройню — из одного корня росли три подосиновика: одинаковые по росту и толщине ножки, с одинаковыми круглыми красными шляпками, точно что трое из ларца — и похожие с лица. Сережа присел и вспомнил забытую им на войне детскую науку прийти в лес с «подачкой лесовику». Соседский объездчик, когда отправлял их со своей дочкой Машей в лес по грибы, всегда давал напёрсток какойнибудь настойки умилостивить хозяина леса, чтобы не прятал грибы в совсем уж глухой чаще.
«Надо было прихватить самогону, что ли! — подумал он. — Однако за это Дрок бы голову снёс! Пронести самогон мимо него какомуто лесовику! Немыслимое дело!» - улыбнулся Серёжа, он уже почти добрался до ходов сообщений.
В ходах, выкопанных в полтора человеческих роста, Кудринский мог наконец распрямиться. Попадавшиеся ему навстречу драгуны улыбались, в полку было известно о переводе, и за него радовались.
Вяземский тоже встретил поручика улыбкой и пригласил сесть.
— Ну что, Сергей Алексеевич, готовы?
— Готов, Аркадий Иванович… — вздохнул Кудринский.
— Вот и славно! Кому передадите винтовку, кто с ней совладает?
— Четвертаков…
— Очень хорошо, я так и думал, а бумаги эскадрона временно передайте Щербакову… Ваши вещи?..
— В эскадроне…
Вяземский вытащил часы.
— Возвращайтесь ко мне с вашим багажом и бумагами, а я пока пошлю за Четвертаковым.
Когда через двадцать минут Кудринский вернулся, а за порогом его остался ждать денщик с вещами, Четвертаков уже был у командира, Кудринский положил коробку с винтовкой на стол.
— Ну что, други мои, славно вы воевали, от меня вам благодарность! А теперь прощайтесь… без чинов!
Спешно и впопыхах подготавливаемая Барановичская операция с самого начала не задалась.
19 июня весь день грохотала артподготовка, но русские не смогли заранее выявить германскую артиллерию и пулемётные гнёзда и подавить их, поэтому взятые геройским натиском в первые три дня наступления передовые траншеи были противником отбиты, и положение почти восстановлено по всей линии фронта.
Полоса наступления русских полков была завалена тр@упами, запах разложения стоял над позициями и разносился ветрами до самых глубоких тылов.
Такими же неуспешными были последовавшие после первой волны наступления комбинированные удары в полосе 4-й армии и положения не переменили.
Приказ № 35 стал началом третьего этапа наступательной операции на Барановичи.
Это была середина июля, жарило солнце, лили дожди, и били грозы.
— Давайте посмотрим ещё раз, что принёс Кудринский, и сравним с тем, что за прошедшие полдня донесли наблюдатели…
Офицеры смотрели на схему боевого участка.
— Кудринский полз вот так, поэтому отметил фрагменты обнаруженных им проволочных заграждений и края воронок, которые были у него справа и слева… — докладывал Щербаков. — Наблюдатели доносят чуть шире…
— В принципе совпадает со схемой, оставленной предшественниками… — промолвил фон Мекк.
— А по тылу, по их второй линии?.. — Дрок всматривался в обозначения в тылу противника. — Скудно, но приблизительно ясно, хотя бы относительно ходов сообщений…
— Я думаю, получится! — Поглядывая на карту, Рейнгардт мысленно повторял формулировку боевой задачи. — Важно будет ходы сообщения перекрыть…
— Это будет ваша задача! — разогнувшись от схемы, сказал Вяземский.
— Если из штабов не поступит какогонибудь глупого приказа… — пробормотал Дрок.
Вяземский посмотрел укоризненно, в блиндаже собрались все офицеры полка, за исключением тех, кто нёс боевое дежурство.
— Евгений Ильич, вы представление на Четвертакова написали?
— Да, Аркадий Иванович, написал!
— Передали Николаю Николаевичу?
Щербаков подтвердил.
— Есть мнения относительно времени, когда начинать?..
Офицеры промолчали.
— Ну что ж, если так, значит, как и договаривались, в четыре пополудни…
— Или без четверти, или в четыре с четвертью, — вдруг промолвил Дрок.
Несколько офицеров из пополнения удивлённо посмотрели на него.
— Поясните, Евгений Ильич!
— Поясняю: четыре пополудни — самое жаркое и утомительное время, наблюдатели пообедали и клюют носами, а мы не куранты, чтобы всё начинать в ноль-ноль, поэтому начнём или чуть раньше — на ноль-ноль у наблюдателей обостряется внимание, — или чуть позже!
— В четыре с четвертью! — объявил окончательное решение Вяземский.
Прошедший месяц Кудринский и Четвертаков занимались подготовкой пополнения.
Ох, какое оно было тяжёлое, которое новое!
Особенно трудно было с рабочими из больших городов, они к победе в этой войне относились скептически и потому не хотели умирать, а также со вторым и третьим сроками из крестьян дальних губерний — те безнадёжно уныли, их тянуло домой. С ними вёл разговоры отец Илларион, но они какимто чудом учуяли в нём бывшего офицера, а потому барина, и относились недоверчиво. Рабочие держались особняком, поэтому Кудринский и Четвертаков стали отбирать только тех, в ком увидели спортивный азарт и злость, из них набрали два десятка охотников.
Сейчас охотники ползли вперёд, медленно, со скоростью черепахи, стараясь не высовываться над краями воронок, прокапывая между недалеко расположенными друг от друга воронками проходы, и делали всё, чтобы не быть замеченными наблюдателями из окопов и с возвышенностей. На воздушную разведку были решено не обращать внимания, потому что с ней всё равно ничего не поделаешь, просто, как только «заслышишь, што летить, ложися на раскоряку, будто ты мёртвый уже дня два!» Расчёт вёлся на то, что, пока разведка туда-сюда слетает, пока проявят плёнку и сравнят с прежней съёмкой, уже и ночь будет.
Охотников разбили на три команды по числу не заделанных ещё германцами пробитых в прошлых боях проходов.
В средний полз Четвертаков.
Во главе других команд вызвались два новеньких корнета, Четвертаков на их просьбы согласился, согласился бы с этим выбором и Кудринский, потому что корнеты в гражданской жизни охотились на засидках, значит, имели терпение и чуткий слух.
От Кудринского план на сегодняшний день утаили, другого выхода не нашли, чтобы поручик не застрял в полку. Мог бы и застрять, и полку от этого была бы только польза, но никто не хотел взять на себя ответственность на тот случай, если бы с поручиком чтото случилось. А так — скрылся в дальней роще, растворился в тылу — и грех с души!
Когда он со всеми попрощался, то все с облегчением вздохнули.
Немцы стреляли не часто, их бомбы и мины взрывались раз от раза, то тут, то там, иногда прилетали тяжёлые снаряды; короткими очередями, чтобы не засекли, палили из пулемётов, хотя уже не боялись, потому, что были уверены в крепости своего бетона, опробовано. Немцу было необходимо держать русских на расстоянии и уничтожать живую силу без соприкосновения. Такое положение позволяло им снимать части и укреплять другие фронты: на реке Сомме во Франции против англофранцузов и под Ковелем, Брестом и Львовом против Юго-Западного фронта генерала Брусилова.
Стреляли, скорее всего, по кажущимся целям, потому что солнце ещё стояло высоко. После многих выпавших дождей плоский низкий горизонт парил, и над землёй волновались миражи, всё было неуверенно, зыбко, то ли куст, то ли за мёртвым приползли, то ли живые крадутся, наступают, стараясь остаться незамеченными…
Четвертаков полз через самую грязь, заглядывая на дно глубоких попутных воронок, его гимнастёрка и штаны пропитались жёлтой жижей, он только спасал мешок, впивавшийся в тело везде, где касался: с гранатами, пистолетами и обоймами, которые он с недавнего времени стал собирать на поле боя. Они, когда надо было врываться в траншеи противника, были удобнее, чем длинная трёхлинейка, зарезать герма́на или австрияка можно бебутом, или порвать зубами, а если в пистолете или револьвере кончались патроны, то можно и бросить, а с убитого офицера или унтера снять другой, следующий. Война сама подбрасывала и выбор, и оружие.
Медали и кресты оставил в обозе II разряда.
Иннокентий ориентировался по схеме, её скопировали грамотные корнеты со схемы Кудринского и других схем, имевшихся в штабе. Надо было засветло доползти до не отремонтированных ещё противником проходов. Один такой выявил Кудринский, другие обнаружили наблюдатели. Чтобы не ремонтировали днём в наглую, по переднему краю противника постреливала 55-я артиллерийская бригада XXXV армейского корпуса.
Далеко на правом фланге работала артиллерия 46-й дивизии, прорывавшаяся в районе Ци́рина.
Ближе, прямо против Городища, бились за сотню шагов продвижения вперёд гренадёры 1-й гренадёрской дивизии.
Южнее на Столовичи и Барановичи наседала 9-я пехотная дивизия X армейского корпуса.
Полоса наступления Западного фронта составляла до восьмидесяти километров.
Иннокентий сунул лопатку в песок чуть ниже гребня, медленно потащил на себя, увидел, что до обозначенного Кудринским на схеме прохода надо проползти ещё шагов двадцать, но это будет сложно, потому что впереди была огромная, на все двадцать шагов, воронка, заваленная чуть присыпанными песком тру@пами. Иннокентий понял, что противник не смог за ночь убрать своих мёр@твых в тыл и похоронить, поэтому ночью перетащил сюда. Запаха почти не было, потому что ночной дождь прибил и уплотнил пыль и песок, покрывший человеческие те@ла ровным желтоватым слоем и сделал картину жуткой, такой, что Иннокентий отвернулся на спину и стал смотреть на солнце.
Солнце ярко светило в глаза с синего неба, иногда накрывая Иннокентия тенями плывущих прозрачных, полупрозрачных и совсем непрозрачных облаков.
«А вот как оно? — Иннокентий щурился, а когда солнце закрывалось очередным облаком, моргал, чтобы не слепнуть. — Бог-то, он где сидит, на солнце? А задницу не прижгёт?.. Или летит на облаке?.. А как облако распадётся, тогда как? И не страшно ему?»
Он услышал шорох и посмотрел, к нему полз корнет из соседней группы.
— Чё те, ваше благородие?
Корнет молча подполз и тоже повернулся на спину, и они стали смотреть на солнце и щуриться.
— Ты, ваше благородие, грамотный…
Корнет кивнул.
— Скажи, Бог сидит на солнце или летаит на о́блаках?
Корнет задумался, но молчал, но почему-то Иннокентий не почувствовал, что корнет считает его дураком.
— Мне мама тоже… да и папа, не говоря уже о бабушках и дедушках… рассказывали о Боженьке, что он на небе сидит и ножки к нам, людям, свесил, а я думал, а он нас, людей, сквозь пальцы рассматривает? Помнишь, как в детстве, когда на траве валялись, то на солнце и на небо смотрели сквозь пальцы?
Иннокентий не помнил, но на всякий случай кивнул, мало ли в какую сторону грамотный корнет разговор поведет?
— А то, что Боженька на небе есть, никаких сомнений не было, просто думалось, а он нас рассматривает сквозь пальцы, как мы его или не рассматривает?
Корнет не успел ответить, потому что прилетел германский снаряд и упал в ту, засыпанную трупами воронку и взрывом далеко разбросал куски человеческих те@л. Что-то красно-бурое и тухлое упало на Иннокентия и корнета, разобрать было нельзя, попало на лицо, одежду, вытереть было нечем, и корнета стошнило. Иннокентий был вынужден дать ему воды из фляжки.
— Спасибо, вахмистр, — тяжело дыша, поблагодарил корнет и попытался проморгать слёзы.
— Ладно, про Божье, эт потом, а пока поглядим… — Промолвил Иннокентий, и они поползли вверх к гребню воронки.
Четвертаков не пустил корнета вперёд, сам дополз, вынул ещё песка из гребня и позвал. Корнет подполз. В воронке, куда он сразу глянул, мер@твые тела разворошило. Снаряд попал в самый центр, нарушив веру в то, что «в одну воронку дважды не попадает», и в том месте, где он взорвался, было как в котле, в котором из костей, мяса и сухожилий варят мыло, а по краям ещё лежали целые тела, но песок с них слегка отряхнуло, обнажив и оживив лица и руки. Корнет зажал рот, а Иннокентий воткнул его лицом в песок.
— Нишкни́, ваше благородие, — зашипел он, — не ко времени щас про нежности, охоло́нь и гляди вправо и влево от воронки, а вниз не гляди…
Корнет отжал голову, Иннокентий убрал руку, лицо у корнета было залеплено песком…
— Закрой глаза, ваше благородие… — сказал ему Иннокентий и, когда корнет закрыл, он то ли по-матерински, то ли по-отцовски стал дуть ему в брови и веки. — Проморгайся!
Взгляд у корнета был тяжёлый и то и дело соскальзывал в воронку, но Иннокентий показывал туда, куда было нужно, потому что надо было определить, где ждать немецких солдат с той стороны.
— Гляди, ваше благородие…
— Александром меня зовут… — глухо отозвался корнет.
— Так привычней, ваше благородие… Ты гляди, где снаряд упал, тама по первости, видать, стояли столбы с проволоками, ряда́ три, и разбросало их, а проволоку запутало, што твой налим жилку…
— Ты рыбак, что ли? — Корнет повернулся к Иннокентию.
— Ща не об том, ваше благородие, хорошо, што уразумел… сам, што ли, рыбак? — И он повернулся к корнету.
— «Ща не об том», вахмистр, — отбрехнулся корнет.
Иннокентий аж хохотнул, этот корнет, Александр Собакин, нравился Четвертакову с самого начала, московский студент, а руки грубые и сильные, взгляд дерзкий, но манеры уважительные к тем, кто старше по возрасту и больше знает. Сказывали, что семья его рабочая из какого-то московского железнодорожного депо, а сам Александр до всего дошёл своим умом. Судя по всему, так оно и было. Поручик Гвоздецкий прозвал его «щен», роста Собакин был невеликого, но ступни и кисти имел непропорционально большие.
— Верно баишь, ваше благородие! Так я об чём гуторю, нам надоть понять эту проволоку, где и как она намотана, чтобы наши, когда ночью приползут, чтобы не повисли на ей.
Корнет долго молча смотрел на хаос проволоки, которая напуталась на столбах и на которой висели вырванные разрывами из земли щербины прежних столбов.
— А как думаешь, вахмистр, приползёт немец ночью ремонтировать свои загородки?
— Непременно должон! — Четвертаков в этом не сомневался: вопервых, немец сбрасывал чужие трупы в воронки и забирал своих, а вовторых…
— А что понять?
— А то, что, ежели мы ночью эту проволоку чик-чик, она и распадётся на́ стороны, и проход будет будьтенате, поэтому ему надо на то что осталось, ещё наплестинамотать, штобы плотно было, как заросли малины… как паутина…
— Что остаётся?
— Ждать, ваше благородие, боле ничего, тока подползти поближе, потому оставайся здесь, а я других погляжу…
— Ну, давай, ползи, я только думаю, что Боженька на облаке летит и не успевает разглядеть, чего он тут по образу и подобию своему натворил… На самом деле, это не Боженька натворил, а Сатана в образе человека…
— Так думаешь, ваше благородие?
— Так думаю!
— Значит, герма́н и австрияк — сатана, так?
— Такой же, как и мы!
— Эка ты, ваше благородие, загнул, рази мы не за правду бьёмся?
Корнет помолчал, потом сказал:
— Думаю, нам придётся обойти эту братскую могилу… иди, а я останусь…
— Тока не высовывайся, всё дело спортишь…
— Нет, не буду…
Иннокентий повернулся и пополз в обратную сторону.
«Чё такое набуро́вил корнет, герма́н не сатана, а мы сатана… дать бы ему в глаз… шоб не врал, а Боженька, видать, не на солнце сидит, горячо больно, а на о́блаках лётает, туда-сюда, потому в подробностях, чё на земле де́ется, не шибко разглядывает…»
Четвертаков по своим следам дополз до того места, откуда три группы разошлись по направлениям: за охотниками № 2го эскадрона должен был идти сам фон Мекк, 3го Рейнгардт, а от 6го приполз Собакин собственной персоной и набрехал всякой ерунды, ну, на то он и Собакин!
Группа фон Мекка нашла проход, очень удобный для прорыва, но слишком близко к передовой германцев, можно попасть под собственные снаряды, когда начнут обрабатывать передний край противника.
Рейнгардт вышел на сплошную проволоку и упёрся в неё, отчаянно матерясь свистящим шепотом. Четвертаков, пока осматривал места, через которые ползал, нашёл подходящее и повёл Рейнгардта за собой. Место было недалеко от той воронки, рядом с которой засел корнет, и рядом с ним собирались охотники № 6-го эскадрона.
Солнце заходило, было самое опасное время для русских, с западной стороны всё было видно очень чётко. Все залегли и затихли.
Четвертаков снова смотрел на небо.
— Чёта я, корнет, не поня́л тебя, кто из нас сатана…
— Никто из нас не сатана!
— А как же тогда? Кто войну затеял? Кто стока людишек навалял, детей осиротил, баб без мужиков оставил?..
— Сложный этот вопрос, вахмистр, боюсь, не поймёшь… ты сколько на войне?
«Сопляк!» — подумал про корнета Четвертаков, но ответил:
— С первого дня!
— Вот видишь, с первого дня, а за что воюешь?
— Как за что? Все воюют, и я воюю…
— А все за что воюют?
— Все — они и есть все! За царя все воюют!
— В том-то и дело, что за царя, а твои какие интересы, чего тебе не хватало?
Четвертаков не ответил, корнет что-то продолжал сипеть, а Иннокентий вспомнил такой же разговор в вагоне, когда подъезжал к Иркутску и в его купе оказался долговязый Петрович, а потом он с этим Петровичем встретился в рижском госпитале, и вдруг его как обожгло, потому что он вспомнил, как под Ригой на станции его били жандармы и допрашивал злой ротмистр только за то, что у него была какаято газета, даже не газета, а бог весть что, что сунул ему Петрович на раскурку.
— А офицера́ за што воюют, вот ты, к примеру?..
— Я, к примеру, воюю, чтобы война скорее кончилась, и чтобы цари нами больше не управляли и не посылали на войну…
Иннокентий отказывался понимать корнета, хотя какой он корнет. И он вспомнил Кудринского, когда тот ещё был корнетом, как тот воевал, сначала неумело, а потом лихо… Кудринский быстро набрался опыта, и любодорого было смотреть, как он ползал перед позициями и щёлкал из винтовки с трубочкой немцев, как только даже не голова, а одна только тулья фуражки или пик шлема мелькали над бруствером: спокойно так, раз, щёлк, и в том месте, куда улетала пуля, начиналась суета, значит, попал и убитого оттаскивают, а все начинают палить так, что надо уносить ноги, потому как в это место сразу прилетали немецкие мины. Кудринский уползал, он никогда не стрелял из траншей, а всегда из-за какого-нибудь укрытия, где никого не было. Впрочем, так же поступали и немцы, они тоже многих русских подлавливали в такие же трубочки-прицелы.
— Вот поэтому надо, чтобы эта война скорее кончилась, поверь, что немец — такой же, как ты, крестьянин или рабочий…
«Я охотник, а не крестьянин… или рабочий!» — подумал Иннокентий, он снова стал слушать, уже стемнело, но вместо голоса Собакина услышал шорохи с той стороны.
— Цыц! Нишкни, ваше благородие, кажись, началось!
Оба замолчали и стали слушать.
С той стороны из темноты доносились звуки и шорохи, из которых Иннокентию стало понятно, что немцы ползут к своим проволокам. Видимо, это было не слишком опытное пополнение, потому что то звякали ножницы, то ременная скоба об цевьё немецкой штурмовой винтовки, то ещё что об что.
— Ползут! — прошептал Четвертаков. — Давай всех сюда!
Корнет отполз, Четвертаков стал готовиться: на засохшую грязью гимнастёрку он надел в лямки сидор с оружием, предварительно достав два пистолета и две гранаты, засунул по карманам и за поясницу под плотно подогнанный ремень и затих.
Было темно, как в пещере, а по ве́рху, Иннокентий это знал точно, ветер нёс непрозрачные грозовые тучи, полные воды.
Вдалеке справа и слева вспыхивали зарницы, то ли пушки стреляли, то ли молнии пробивались до земли, земля вздрагивала.
Когда все собрались на подъёме из воронки, Кешка шёпотом скомандовал:
— Пошли!
В своей команде он был уверен, сам учил и проверял, кто, как готовится к разведке, к бою, как подгоняют одежду и амуницию, чтобы ничего в бою не потерять и чтобы ничего случайно не зацепилось и не стрельнуло.
Поползли наверх из воронки, доползли до гребня и стали забирать по окружности, чтобы не увязнуть среди трупов.
Немец возился у проволоки, и это было слышно; сколько их было, не видно, но скорее всего, человек пять-шесть, занятых делом. Кешка был уверен, что за полдня, пока ползал он и его люди по воронкам, немец их не обнаружил. Аэропланы не летали из-за сильного ветра, а после ужина из германских окопов даже почти не стреляли.
Перед тем как броситься, залегли.
Глаза давно привыкли к темноте, и шестеро германцев возились у проволоки. До них было шагов пять-шесть, самых опасных, если себя выдать. Корнет прилип рядом, Кешка затаил дыхание и слушал, не сопит ли корнет, чтобы знать на будущее, но корнет не сопел.
«Хорошо, — подумал Кешка, — можа, Кудринскому будет подходящая замена!» Он тронул корнета локтем и пополз, первого немца завалил под колени и сразу перерезал ему горло, тот не вякнул, корнет барахтался с другим, и Кешка ткнул бебутом сбоку в шею, и немец затих, только корнет зажал немцу рот, чтобы громко не хрипел, остальных задавили крепкими крестьянскими руками. Дальше путь был свободен.
По переднему краю противника ударила артиллерия.
Ещё до выхода, когда готовились, офицеры во главе с Вяземским нашли высокое место и некоторое время наблюдали, нашли ориентир и договорились, что по сигналу штурмовых групп в оговоренный час артиллерия откроет огонь по германскому первому эшелону.
Разобравшись с немцами-ремонтниками, залегли.
Обстрел длился час, эскадроны под прикрытием огня 35-го артдивизиона быстро преодолели расстояние до первой линии, и в этот момент огонь прекратился.
Кешка и охотники встали на край траншеи и замерли. Ещё в ушах звенела канонада. Рейнгардт распределил свой эскадрон, и они ушли вперёд по ходам сообщений со второй германской линией и перекрыли проходы. После последнего залпа в небо от своих взвилась острая игла, лопнула в вышине, и вся местность осветилась серебряным светом. Кешка такое видел только в полнолуние зимой, когда светила луна и ей в ответ серебром отражал снег. Такое же Кешка уже видал и на войне, но осветительные ракеты на парашютах стали присылать в войска недавно. Тогда полк стоял в резерве в Вёсках, всё происходило далеко, освещали линию фронта, но было видно и поначалу было даже непонятно, что это?
Сразу за первой в небо взвилась вторая, третья ракета, потом ещё несколько, и стало как колдун всё помазал серебряной краской, и чёрные длинные тени медленно укорачивались, когда ракеты опускались и гасли, а вместо них взмывали следующие.
Немцы полезли из чёрной стенки траншеи из-под бруствера чёрными тенями из ниоткуда, из-под земли, из своих «лисьих нор», и весь 22-й драгунский Воскресенский полк без одного эскадрона, оставшегося в резерве, бросился на них.
Осветительные ракеты всё взмывали и взмывали.
Пропал из виду корнет Собакин, Кешка спрыгнул, прямо перед ним копошились люди, и Кешка через их головы бросил гранату туда, откуда они выходили. Граната, попавшая в лаз, долго не взрывалась. Кешке показалось, что очень долго, так долго ещё не было, чтобы граната не взрывалась. Из лаза, из норы на него лезли люди в полной амуниции, всё было, как разъяснял Вяземский, это были офицеры и солдаты, которые, когда начался обстрел, ушли в глубину и спрятались. Но Кешка знал, чем отличаются от настоящих эти «лисьи норы» — у этих выход был один.
На этом и построили расчёт боя — загнать артобстрелом немца в норы и уничтожить на выходе.
Когда над полосой наступления полка взвились осветительные ракеты, на левом фланге начали наступать архангелогородцы и галичане на «Фердинандов нос». Нос царя болгар Фердинанда, вступившего в войну против России на стороне Германии, не давал покоя русским, и каждый малейший выступ линии фронта, что в одну, что в другую сторону, они называли «Фердинандовым носом». Со своей стороны, немцы выступ у деревни Скробово назвали «Лесной нос», и было огромное желание щёлкнуть упорного врага по этому носу.
Очередная вспышка держала угасавшую ракету прямо над Кешкой, и он увидел, что стоит фон Мекк на краю траншеи с пистолетом и выцеливает, в кого стрелять. Граната всё же взорвалась, немцы лезли из норы, на выходе сгустилась давка, Кешка стоял немного сбоку. После взрыва из тёмного прохода выскочили два офицера, в одного, — Кешка это видел непонятно каким зрением, — выстрелил фон Мекк, офицер зашатался, следующая ракета осветила Доброконя тоже уже внизу, он палил из ружья-пулемёта Мадсена в упор, в этот момент у второго немецкого офицера в руках взорвалась граната. В небе что-то грянуло громче, чем артиллерийский снаряд, всё осветилось ярче, чем от ракеты, и на землю обрушился ливень.
Тела своих погибших и раненых разыскивали в темноте и вытаскивали до самого утра, и всех несли мимо отца Иллариона.
Полковник Вяземский сразу после боя был вызван в штаб дивизии.
На той поляне, где накануне провожали в гвардию поручика Кудринского, лежали убитые драгуны полка и отдельно ротмистр фон Мекк и два молодые корнета.
Отец Илларион украдкой вытирал слёзы, дымил кадилом и отпевал погибших драгун числом двадцать три, и среди них унтер-офицера Ивана Ефимовича Доброконя.
В этот момент полк в захваченной передовой линии немцев и ближнем тылу накрыла тяжёлая германская артиллерия.
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк и написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
Подписывайтесь на канал. С нами весело и интересно!
======================================================