Она всегда была спокойной, и ничто на свете её не волновало. Даже на самую, казалось бы, шокирующую новость она отвечала холодным равнодушием, говорила: «Она спит с нашим начальником? А мне-то что? Ты бы лучше работал, тебе, дорогой, повышение таким способом точно не светит».
Никто никогда не видел, чтобы ей кто-то нравился или не нравился, а её бывший говорил, что она просто ледышка — и в постели, и в жизни. Даже имя у неё было холодное — Виктория. Никто не сокращал до «Вики», только удлиняли до «Виктории Олеговны», хотя ей всего-то было двадцать семь лет, а выглядела она и того моложе.
И потому тем более он растерялся, когда она подошла и сказала: «Пойдёшь со мной на свидание в пятницу, Максим?»
Тем более — потому что иногда исподтишка любовался её русым каре, и, когда нечаянно встречался с взглядом холодных лазурных глаз, краснел как мальчишка, хотя был младше всего на год. Думал: «Такая красивая. Я бы что угодно для неё сделал, будь она со мной».
Был вторник. Конечно, он согласился. Не мог не согласится.
— Просто Вика, — сказала она и благосклонно приняла букет из пяти белых роз. В кафе тихо играла музыка, а Максим весь вечер сбивался на «Викторию Олеговну», но весь вечер смотрел на неё такими влюблёнными глазами, отвечал иногда невпопад, что всё о его к ней отношении было настолько ясно, насколько возможно.
И всё началось. Пять свиданий, десять — они были и в парке аттракционов, и в театр ходили на Гоголя, ели вместе мороженое, говорили ни о чём. Точнее, Максим говорил — она молча и серьёзно кивала, даже когда он шутил и смеялся.
Он был счастлив, правда. Викто… Вика позволяла ему держать себя за руку, целовалась с привкусом ментоловой жвачки, которую всегда носила в аккуратной кожаной сумочке, такой же строгой, как она сама, обнимала на прощание и уходила. А он долго смотрел ей вслед, хотя всегда обещал, что не будет.
Она казалась равнодушной, и он так старался, чтобы увидеть в её глазах, глубоких и спокойных, как море в штиль, хоть каплю взаимного внимания и влечения. И замечал — правда замечал, как бы не шептались коллеги — как её голос чуть теплеет, когда она обращается к нему, как она улыбается уголком губ на свидании, как сама обнимает и целует — степенно, аккуратно, строго — так же, как делает всё, но неотвратимо, как волны раз за разом накрывают собой берег.
Когда всё случилось, он постоянно спрашивал: «Хорошо? А здесь? Всё в порядке? Ты такая красивая... — и на выдохе. — Тебе нравится?»
А она лишь прикрывала глаза и чуть слышно шептала: «Да... Вот так... Хорошо».
Он думал, что умрёт в этот момент, так с ней было невероятно, но настала ночь, когда они уснули, привалившись друг к другу, спутавшись в один тёплый ком. А потом субботнее утро разбудило их мягкими касаниями солнечных лучей, и Максиму казалось — оно на берегу моря. Шумит прибой, слышатся крики чаек, а море такое огромное и необъятное, и он так влюблён в его необъятную глубину, в светлые гребни его волн, что хотелось смеяться и плакать.
Через полгода она съехались. Он целовал её по утрам, ставил стиральную машинку и подметал пол, разделял с ней работу по дому, когда она просила — и хотя быт убил много отношений, он правда был счастлив, и надеялся, что давал ей если не самое лучшее, то всё, что мог дать.
— Выйдешь за меня? — он встал на колено спустя год, и встал бы раньше, если бы не знал, как она обстоятельно и с вниманием ко всему подходит. Год вместе — гарантия того, что всё серьёзно. И камень на кольце был в цвет её глаз.
— Хорошо, — просто сказала она без единой эмоции.
— Ты не рада? — спросил он, поднявшись и взяв её серьёзное лицо в свои ладони. Он вдруг подумал, что всегда будет так — простое «хорошо», пустой взгляд, в котором по-прежнему стоял равнодушный штиль, молчание круглые сутки и вынужденные с её стороны объятия.
«Готов ли я к этому? — с ужасом подумал он. — Я люблю её, но может, этого недостаточно? Может, я никогда не увижу её искреннюю улыбку?»
— Рада, — рассеяно ответила она, заправив прядь за ухо. — Что-то не так?
— Всё в порядке, — он закусил губу и поставил коробочку с кольцом на кухонный стол. — Я... Прогуляюсь.
— Максим! — услышал он и захлопнул входную дверь.
Он бежал по подъездной серой лестнице вниз, потом вырвался на улицу, в жаркую майскую духоту, помчался по бетонной улице, и всё думал: «Мёртвое море, мёртвое море, мёртвое море, в нём ведь... Тоже люди плавают. И даже не тонут... Одни чёртовы плюсы».
— Максим! — услышал он её голос издалека, резко обернулся, а потом был длинный гудок, свет фар и темнота.
— Максим, — тихо и подавленно сказал кто-то. — Я знаю, ты не слышишь... Вернись пожалуйста, Максим.
Боль ввинтилась в висок, и он так и не смог разомкнуть глаза. Когда он в следующий раз открыл их, чья-то тёплая маленькая ладонь переплела пальцы с его ладонью, а вторая рука немного затекла. Только проснувшись, он увидел сначала капельницу, а потом Её.
Не сразу узнал. Прекрасное всегда уложенное каре сейчас растрепалось, одежда была мятой, где-то даже было пятно.
— Вик, — хрипло сказал он, и она подняла на него затравленный взгляд покрасневших глаз.
— М-максим, — выдавила она, и лицо её изумлённо и неверяще вытянулось. — Ты... очнулся. Я... Я позову врача.
Она вышла из палаты, перед этим сжав и отпустив его руку.
А он испугался. Конечно, она чувствовала, и он хотел бы это знать, но не таким ужасным способом. Он вдруг подумал о том, на сколько бессонных ночей бессмысленной вины её обрёк, и пообещал себе — больше никогда. Она заслуживает лучшего.
Потом пришли врачи, засуетились вокруг, что-то бормоча и спрашивая Максима о его самочувствии, а он смотрел на кольцо на её руке с камнем в цвет глаз, думал, а когда всё закончилось — ему поменяли капельницу и оставили их с Викой вдвоём, он вдруг сказал:
— Поедем на медовый месяц на море?
И она искренне, хоть и неловко, ему улыбнулась.
Оставьте, пожалуйста, доброе словечко, если Вам понравился рассказ.