Если бы тогда, студёной зимой 1943/44 годов, кто-нибудь спросил у нас, тощих, мосластых девятиклассников, что самое трудное в школьной программе, думаю, многие ответили бы — чтение книг русских классиков. Да, немало мучительных минут испытывали мы. Помните, у Гоголя, у Чехова, Гончарова все эти кулебяки, холодцы, солёные грузди, бараньи рёбрышки, заливные сиги, малиновые кисели, сбитни, караси в сметане?.. Таких «мин» авторы предлагаемых вашему вниманию книг расставили предостаточно. И мы на них «подрывались».
Мы быстро росли, много занимались, посильно помогали фронту, раз в неделю направляясь на подшефный завод, где сбивали ящики для снарядов. Наши юные организмы, словно галчата в гнезде, требовали пищи, а её-то как раз и не хватало у воюющей нашей страны.
Но в один прекрасный день... Да, наступил момент, когда даже самые соблазнительные описанные классиками блюда оказались поверженными и прах.
Никогда не забыть тот день. Антонина Ивановна, директор, вошла в класс в сопровождении незнакомой женщины, державшей в руках деревянный поднос, на котором лежало что-то накрытое белой салфеткой. Сказала:
— У нас, как и во всех школах, открывается буфет.
Тридцать пять пар глаз с недоумением смотрели на директора.
Мы, школьники, проходили в карточной системе по графе «иждивенец», получая по отрезным талонам столько-то граммов хлеба в день, по стольку-то граммов круп, жиров, мяса в месяц. Значит, теперь часть карточек станем отоваривать в школьном буфете? Уловив наш немой вопрос, Антонина Ивановна пояснила:
— Ежедневно каждый из вас на большой перемене будет получать пшеничную булочку и чайную ложку сахара, бесплатно и без карточек.
В классе воцарилась неимоверная тишина. Чувствуя торжественность момента, буфетчица замедленным движением сняла с подноса салфетку...
Ещё стонали под кованой вражеской пятой Правобережная Украина, Белоруссия, Прибалтика, Молдавия, народ и армию ещё ожидал огромный ратный труд, а страна уже смогла испечь для нас, тощих и мосластых, эти белые булочки. Точно во сне, лежали они перед нами на подносе, маслянисто поблёскивая подрумяненными боками.
Какое-то время спустя это стало привычным, стало частью школьной повседневности. А в первое время...
Помнится, где-то через месяц в городе из-за аварии на железной дороге прервался подвоз угля для электростанции. Остались без энергии все предприятия города, большая часть который непосредственно работала на Действующую армию. Но уже к концу дня стало известно: один из старожилов города, придя в горком партии, рассказал, что на правобережье Оки, в нескольких километрах, есть неглубокая заброшенная шахтёнка, где в первую империалистическую добывали уголь. Было принято решение — сегодня же организовать добычу топлива.
Положение осложнялось тем, что мартовский лёд был слишком тонким, чтобы проложить путь для гужевого транспорта. Город протрубил всеобщий сбор. От четырнадцатилетних подростков и до седых стариков — все вышли на неотложную работу.
По бескрайнему белому простору протянулись две тонкие живые ниточки. Одна двигалась в сторону ГРЭС, другая, порожняком, — в противоположном направлении. В ход были пущены детские салазки, ящики, поставленные на лыжи. Наш класс держался вместе. Перекликались на ходу, песни пели. Это во время первого рейса. Потом стало труднее. Санки с лежащими поперёк мешками угля потяжелели вдвое-втрое. Молча тащили мы их за собой. Выгрузили в очередной раз на электростанции уголь, вышли с её двора на прилегающую площадь, сели рядком на санки — отдыхаем. И вдруг видим: шагает к нам из-за угла наш товарищ военрук (так всегда обращались мы к нему) в сопровождении буфетчицы, у обоих корзинки в руках. Оказалось, принесли сладкий чай в термосах и булочки — за нынешний и завтрашний день. Сразу — улыбки на лицах, глаза заблестели.
В следующий рейс военрук отправился вместе с нами, хотя мы знали: Антонина Ивановна строжайшим образом запретила ему это. Наш военрук был жестоко изранен войной. Не сгибалась в локте простреленная правая рука, на залысине лба пульсировал белесый кругляшок кожи с пятак диаметром — пройдя по касательной, фашистская пуля оставила в черепной кости отверстие. Мы отдавали этому прошедшему тяжёлые сражения (Смоленск, Ельня, Ленинград) человеку свою преданную мальчишечью любовь. Уважали за умение понять нас, проникнуть в мир наших представлений, за мужскую сдержанность: кроме него да литератора, все учителя — женщины.
И в то же время побаивались, не всегда принимая его непреклонную требовательность на занятиях — строй, плавание с оружием, штыковой бой. Он даже ввёл (в единственной из городских школ) занятия по рытью окопов разного профиля — для стрельбы из положения лёжа, с колена, стоя. И землю выбирал для этого пожёстче, потяжелее. Если мы ныли, роптали, сгрудившись в перерыв вокруг любимого военрука, он в ответ рассказывал какую-нибудь из уместных к случаю фронтовых историй. И ещё повторял порой:
— В военном деле нет безделиц, каждая неучтённая мелочь может стать роковой. А вы — без году солдаты.
Когда мы, в третий раз приняв груз угля, собрались в обратный путь, военрук вместе с другими стал к нашим саням со школьного хоздвора. Класс единодушно запротестовал.
— Требуете от нас дисциплины, товарищ военрук, а сами нарушаете приказ Антонины Ивановны, — твёрдо сказал староста.
— Сговорились против фронтовика? — стараясь казаться весёлым, улыбнулся военрук. — Попробуй, повоюй с вами...
Но требованию нашему подчинился. Мол, дисциплина для всех одна.
Трое суток продержалась электростанция на детских салазках. А потом ожила железная дорога.
Уже месяца два спустя, весной, проходили стрельбы из боевой винтовки в глубоком, облюбованном за Окой овраге. Мишени, между прочим, военрук изготовлял сам, прикрепляя на фанерных щитах собственноручно нарисованные на фоне концентрических колец фигуры фашистских головорезов. То были отвратительные, злобные морды. Если кто-то из нас посылал пули «в молоко», он сердито краснел, говорил сдержанно-негромким голосом:
— Что в ухо ему пуляешь? Ты в лоб, в лоб целься!
Он яростно ненавидел гитлеровцев. На то была у военрука и своя личная причина. Однажды мы узнали: в 42-м зондеркоманда сожгла его мать вместе с другими заложниками в наглухо забитой школе за то, что жители села помогали партизанам.
В тот раз на стрельбах произошла препаршивая история. Был за нами, подростками тяжёлых военных лет, грех: поигрывали некоторые из нас в школе на деньги. Зажмёшь в кулаке рубль, а партнёр должен назвать три цифры из шестизначного его номера. У кого сумма цифр оказывалась больше, тот выигрывал. А тут Коляй во время перерыва затеял игру не на деньги — на булочки полученные нами перед уходом из школы. Когда военрук засёк игроков, перед Коляем лежало 5 или 6 таких «трофеев». Если бы военрук кричал, шумел, выговаривал, не стесняясь в выражениях, было бы легче. Нет, он выстроил класс в две шеренги и, поставив Коляя лицом к нам, очень тихо, едва слышным сквозь шорохи юной майской листвы голосом произнёс показавшиеся нам громоподобными слова:
— Это очень дорогой хлеб. Страна растила его для идущих в бой, для тех, кто даёт фронту винтовки и танки, и для вас, без году солдаты. Теперь это твой хлеб, — повернулся он к Коляю. — Съешь его здесь, перед строем.
Наш одноклассник стал кумачовым, а через минуту — белым, как полотно, и, отвернувшись к лесу, заплакал навзрыд. То были и слезы матери Коляя, пролитые, когда пришла похоронка о гибели мужа; и слезы матери военрука, там, в горящей сельской школе; и слезы самого худенького, кадыкастого Коляя.
А ещё, забегая вперёд, скажу: то были и слёзы Маши Пикулиной, первой красавицы девятиклассницы из соседней школы.
Буквально через день после описанного случая наш взвод лихо шагал на стадион — предстояло тренироваться в метании гранат. На улице, по которой шла колонна, пленные немцы восстанавливали ими же подорванные во время отступления здания. Они сновали по стройплощадке в мышиных своих мундирах с носилками, разбивали ломами спёкшиеся груды кирпича. Те из нас, кто замыкал строй, видели, поворачивая за угол, как Маша Пикулина торопливо, остерегаясь стороннего глаза, сунула в руку одному из немцев две булочки — те самые, школьные, пятидесятиграммовые. На стадионе об этом сразу же стало известно всем. Нашему возмущению не было предела. Мы радовались, что военрук не стал свидетелем постыдной сцены. Она, считали мы, была бы для него просто-таки невыносимой...
Вскоре старшеклассники пятой мужской были приглашены на вечер танцев в первую женскую школу. Сияла медь оркестра. Сквозь открытые окна плыли к Оке «Амурские волны». Но Маша, всегда без устали порхавшая по паркету, на сей раз, ничего не понимая, одиноко стояла в углу зала — об этом позаботился наш 9 «А». А потом кто-то не выдержал и, подойдя к ней, бросил прямо в лицо жёсткие слова. Услышав их, она растерянно замигала глазами и заплакала. Точно так же, как Коляй перед строем.
Уж не знаю, каким путём, но военруку стало все известно. В понедельник с этого он и начал урок. Услышав первые его слова, мы, конечно, думали что вслед за тем он одобрит наш поступок, наши действия. Но военрук надолго умолк, о чём-то задумавшись. Мы видели, как беспокойно пульсирует белесый пятачок У него на лбу. Потом сказал:
— А вот у меня, братцы, не поднялась бы рука на такое. Ведь вооружённый враг и враг побеждённый — это разные вещи. И, кроме того, нельзя смешивать народ с фашизмом. Народу — жить. А фашизм прикончить — наша забота, без году солдаты.
Вот и всё... Было это в последний день мая 1944-го. До конца войны оставался один год без 22 дней, о чём, понятно, никто ещё не знал. Не ведали мы также, станем ли солдатами той войны или Гитлеру придёт капут раньше.
Е. МАНЬКО (1985)