Продолжение писем Екатерины II к барону Фридриху Мельхиору Гримму
21 июня 1790 г., Царское Село
По-видимому, вы несчастнее нас, хотя мы зараз ведем две войны (здесь шведская и турецкая). Одна из них так близко ведется от Петербурга, что в городе, а еще больше здесь, уж целый месяц слышен гром пушек и, несмотря на это, мы все очень веселы. Я думаю, это происходит от того, что у нас все убеждены, что если бывают войны правые, то это именно мои войны, так как мы сражаемся против несправедливости и изменников.
От искреннего сердца желаю, чтоб несчастья Франции окончились (здесь вследствие уже случившейся великой французской революции 1789 года) и чтоб она вновь приобрела утраченное значение в Европе. Живейшее участие, которое я принимаю в королеве (Мария Антуанетта), заставляет меня в особенности желать улучшения в ее положении. Для преодоления великих опасностей нужно иметь и мужество великое.
В настоящую минуту г. Фальстаф (здесь шведский король Густав III) может выказать свою храбрость. Возьмите, пожалуйста, карту Балтийского моря и отыщите Выборг. Он находится в углу залива на Финском берегу; залив этот ближе всех других к Кронштадту. Ну, так, после трехдневной битвы (здесь Выборгское морское сражение), которая начиналась всякий день на заре и оканчивалась с закатом солнца, флот под начальством герцога Зюдерманландского (здесь брат короля Густава III), вследствие шведских соображений, соединился перед этим заливом с галерным флотом, под начальством самого короля.
Выборгский залив весь усеян островами, между которыми стоят тридцать наших галер; за островами находится город Выборг. Оба шведские флота стоят между нашими тридцатью галерами и двумя эскадрами: Ревельской и Кронштадтской, которые им отрезывают сообщение с морем и шведскими берегами; со стороны же Кронштадтского залива стоит принц Нассау (Карл-Генрих) с флотилией галер, шебеков и других весельных судов, которым нет числа.
Ну, что же он делает, т. е. я разумею Фальстафа? И он, и все, кто с ним, умирают с голоду, потому что все бегут: пошлют кого за чем-нибудь, хоть за водой, тот больше не возвращается. В Выборгском заливе, между рифами и камнями, теперь находится с обеих сторон более пятидесяти тысяч человек и, вероятно, когда вы получите это письмо, дело будет покончено.
22 июня 1790. О Лафайете я ничего не скажу, но вижу, что и вы, то же думаете, что я. Что касается до г. Неккера, то я уже давно с ним раскланялась и думаю, что для счастья Франции было бы хорошо, если бы он никогда и не вмешивался в её дела. Мальтийский орден не напрасно чувствует ко мне влечение: я более чем кто либо уважаю и горячо люблю храбрых, благородных рыцарей, и всякий Мальтийский рыцарь всегда возбуждал во мне почитание.
Я готова сделать все, что потребуется, только бы знать, чем я могу им быть полезна. Св. Иоанн Креститель пользуется у нас весьма большим почетом, и в особенности чтит его ваша покорная услужница с того памятного дня 24-го июня с. ст., который мы всякий год празднуем, когда оттоманский флот был разбит при Чесме. Может быть, и шведский флот будет разбит в тот же день, т. е. послезавтра. Аминь.
Что это за удушье, которое является у вас, как только вы принимаетесь за письмо? Но правде, меня это очень огорчает.
Вижу, что мои потери в Вене (здесь смерти императора Иосифа II и эрцгерцогини Елизаветы, сестры великой княгини Марии Федоровны) вам причиняют столько же огорчений, как и мне, и теперь еще мне тяжело о них говорить. Я долго не могла видеть посла; и он, и я едва могли удержаться от рыданий. Тысячу раз пожалела я о французской королеве (здесь Мария-Антуанетта была родной сестрой умершего незадолго (в феврале 1790 г.) императора Иосифа II), которая в такое короткое время понесла столько различных потерь; но она обладает мужеством, как и мать её, и неустрашимостью, отличающей весь их род.
До какой степени доходила неустрашимость Иосифа (иногда, как я смею думать, вредившая ему самому) видела я сама в Тавриде, когда мы получили первое известие о смутах в Голландии (здесь Брабантская революция). Он стал говорить со мной об этом, и я решилась откровенно высказать свое мнение; признаюсь вам, его ответ испугал меня. Но я замолчала, видя, что он остроумнее и речистее меня; однако все-таки дала ему понять, как бы я стала рассуждать в подобном случае.
Больше я ничего не могла сказать, так как он, вероятно, знал местные условия (здесь голландские), которые мне были неизвестны, а мои мысли по обыкновению были приложимы только к моей стране. Не знаю, что называет Дидот моими записками, но поистине я никогда не писала таковых, и если это грех с моей стороны, то я и сознаюсь в нем.
23 июня 1790. Очень рада, что вы отдали справедливость Иосифу II: я к нему чувствовала искреннее расположение, и он тоже любил меня. Я не могу о нем вспомнить без умиления. Он мне написал ужасное письмо; я отвечала тотчас же, но мое письмо опоздало. Я многого ожидаю от его наследника (здесь император Леопольд II), который на первых порах оказывается человеком осторожным, благоразумным, твердым, достойным уважения. Он производит хорошее впечатление во всех отношениях.
25-го июня 1790 г.
"Большие дороги зарастут тернием, которые было, уничтожил Генрих IV, к великой радости Сюллия". Никогда я так часто не перечитывала "Генриады" и записок того времени как нынешней зимой. Национальное Собрание должно бросить в огонь все лучшие произведения французских авторов и всё, что способствовало распространению их языка в Европе, потому что все это служит осуждением отвратительной теперешней неурядице.
До сих пор думали, что следует вешать всякого, кто замышляет гибель своей родине, а вот теперь это делает целая нация или, лучше сказать, тысяча двести представителей нации. Я думаю, если бы повесить некоторых из них, остальные бы образумились.
Для начала следовало бы уничтожить жалованье в восемнадцать ливров, которое выдается каждому депутату (и тогда эта голь для своего пропитания должна была бы вернуться к своим ремеслам), а потом запретить законом принятие адвокатов в члены собрания. Против ябедников существуют во всех землях законы, иногда очень строгие; а во Франции этим шавкам дали законодательную власть.
Вся эта сволочь не лучше маркиза Пугачева, про которого я всегда говорила, что он отлично знал про себя, какой он злодей. Недавно еще эти самые адвокаты, смотря по тому, за что платили больше, защищали равно истину и ложь, справедливость и беззаконие. Я бы одним разом разогнала людей, а не стала бы по клочкам уничтожать, что они сделали или делают. Это придет само собою.
Но сказывают, что повелителю нравится эта игра в гражданство (bourgeoiserie), а таким образом не уничтожишь зла. Можно пожалеть о государстве и обо всех благоразумных людях! Что же касается до толпы и до ее мнений, то им нечего придавать большого значения.
5-го августа 1790 г.
Спешу сообщить г-ну козлу отпущения, что 3 августа 1790 г. генералом Игельстромом (Осип Андреевич) с нашей стороны и любимцем короля Армфельдом с другой подписан мир между шведским королем и его сестрой императрицей российской, без всякого посредничества. Одним злом стало меньше. Сегодня утром у меня отвалились на ногах четыре мозоли, которые меня очень беспокоили; из сего следует, что этот день может быть причислен к благоприятным.
12 сентября 1790 г., после обеда
У меня голова идет кругом от мирных празднеств, начавшихся 8 числа сего месяца. Это плод мира. Слава Богу, что она у нас не кружилась в продолжение войны. Это надо будет переносить с терпением и самоотречением. Вот небольшое предисловие к ответу на ваше письмо от 1-го (12-го) августа, привезенное мне Павловым. Оно начинается словами:
"Обо мне можно пожалеть". Жалобный тон приличен человеку, живущему в столице государства, которое стремится к перерождению и уже два года мучается родами, а все не может ни родить, ни доносить: то родится выкидыш, умирающей в ту же минуту, то является на свет, сгнивший и зловонный уродец...
Но лучше отвернуться от таких ужасных и отвратительных вещей, каковы преступления "этой гидры о тысяче двухстах головах". Вы хорошо делаете, что едете путешествовать для развлечения. Во Франкфурте вы найдете Николая Румянцева; можете обниматься с ним, сколько угодно.
Принц Нассау потерпел поражение не от шведского короля с его флотилии, а просто вследствие сильного ветра и излишней пылкости моряков, которые считали себя непобедимыми.
Он хотел поддержать смельчаков, бросившихся вперед, а тут поднялась буря, и он потерпел неудачу. Но, не смотря на это, он все-таки оказался сильнее шведов. В то время как подписывали мир, он снова запер шведов. Им грозило неминуемое истребление, каковое обстоятельство сильно подействовало на заключение мира, так что шведы потребовали ратификации по истечении шести дней, потому что люди ужасно страдали.
Они были заперты отовсюду посреди обломков разрушения, последовавшего 22-го июня, в тот день, когда принц сделал промах и пошел к Гогланду, вместо того чтоб лавировать между шхерами. Я полагаю, что его уговорили капитаны, потому что им понравилось брать большие шведские корабли, которые сдавались в плен гребным судам, чему, я думаю, мало было еще примеров на море.
Если бы, вместо того, чтоб гоняться за военными кораблями, они отрезывали и преследовали гребные суда, что составляло их обязанность: то каждый бы сделал свое дело, и уцелевшие суда не могли бы повредить принцу, как это случилось. Но сделанного не воротишь, и нечего об этом толковать.
Сегодня 12-ro сентября, народный праздник (Неопалимая купина), а дождь льет как из ведра. У меня под окнами стоят два жареных быка с разными дополнениями, и соус из дождевой воды тут некстати. Вино, которое бьет из двух фонтанов, рядом с господами быками, тоже будет пополам с дождем.
Видите, как я вежливо выражаюсь даже о жареных быках, не то, что страсбургские жители, которые, по слухам, не хотят, чтоб даже на письмах писали: "милостивый государь". Надо говорить правду: у вас во Франции теперь преобладает тон грубой разнузданности. Однако же Франция прославилась не этим тоном, а изящным языком, которым говорили при дворе Людовика XIV-го.
Общественное мнение дорожило этим блеском целые полтора столетия, и вот все это три года тому назад вдруг исчезло. Вот на какие размышления навели быки! Я бы еще многое могла сказать по этому поводу, но мне принесли сейчас какой-то громадный пакет, и я должна вас избавить от дальнейших размышлений.
Однако, прежде чем примусь за чтение бумаг, я непременно должна вам сделать вопрос: а как же поступят французы со своими лучшими сочинителями, которые почти все жили в царствование Людовика XIV? Все они, не исключая даже Вольтера, приверженцы королевской власти и проповедуют порядок и спокойствие, что прямо противоположно учению гидры о тысяче двухстах головах. Может быть, они их предадут сожжению?
Если же нет, то это послужит к опровержению их системы, коли у них есть какая-нибудь система.
12-го сентября 1790 г., после обеда
Народный праздник кончился; у нас каждый празднует мир по-своему. Это пора увеселений, прощения, помилований, наград и празднеств. А вот сосед мой (Густав III), как вернулся в Стокгольм, первым делом начал рубить головы. Господи, Боже мой, как разно понимаются вещи на сем свете!
13-го сентября 1790 г., во время сильного тумана
Разнообразие людских мнений, туман и, может статься, местные условия, все вместе произвело - что? Перо мое само собой пишет: "Рейхенбахский договор"; пожалуй, но тревожиться, лихорадочно волноваться вам не следует от этого. Принц Генрих прав, что не обращает внимания на надутого педанта (здесь граф Герцберг, первый прусский министр), который так неумело управляет делами его племянника; нет хуже тех людей, которые из своей среды попадаются в среду им чуждую и по физическим, и по нравственным условиям жизни.
Волчонка хотели сделать руководителем Европы, он и принял все ухватки выскочки. Заметьте, пожалуйста: подобные люди губят себя тем, что делают зло без всякой пользы.
Но как вам не стыдно. Можно ли бояться еще четвертой войны? Мы бы ее вели точно также как, остальные войны "против, против, против", и всем бы им пришлось помериться силами с нами. Теперь правая рука у нас свободна, вы понимаете, мы увидим что увидим. В письме, которое князь Потемкин (Григорий Александрович) написал, как только получил известие о заключении мира, есть несколько слов чрезвычайно метких, которые неожиданно вырвались у него, - я не могу не перевести их вам.
Он в ту же минуту схватил перо и начал письмо таким образом: "Здравствуй, матушка, всемилостивейшая государыня, с плодом неустрашимой твоей твердости". Я люблю гениальные порывы, и мне кажется, что подобную черту можно назвать гениальной. Я не могу этого не признать, хотя может показаться, что в словах много лести.
Я отвечала ему, что "русская императрица, у которой за спиной шестнадцать тысяч верст, войска в продолжение целого столетия привыкшие побеждать, полководцы отличаются дарованиями, а офицеры и солдаты храбростью и верностью, не может, без унижения своего достоинства, не выказывать неустрашимой твердости".
14 сентября 1790 г.
Древние всегда старались с мужеством переносить невзгоды и боролись с ними: тут и выказывались истинное величие их душ, сильный ум и закаленная доблесть. Герои "новых времен" должны бы им подражать; они должны бы питать свой дух чтением древних писателей, которое развило бы в них и укрепило все свойства необходимый для совершения великих деяний. Хотите знать, чем в свободные часы мы занимались с генералом Зубовым (Платон Александрович) нынешним летом в Царском Селе, когда вблизи гремели пушки?
Ну, мы вам поверим свою тайну: мы переводили том сочинений Плутарха на русский язык. Благодаря этому, мы, несмотря на передрягу, оставались спокойны и были счастливы. Кроме того он еще читал Полибия.
Ваш рассказ о несчастном положении французской королевы подтверждает то, что я уже знала. В настоящее время ей можно только посоветовать величайшую осторожность в действиях. Впрочем, она может быть уверена, что я сочту за долг быть ей полезной всячески, как только могу; друг, и верная союзница ее братьев не может думать иначе. Желаю от искреннейшего сердца, чтоб эти критические обстоятельства переменились в возможно скором времени.
15-го сентября 1790 г.
Сегодня не знаю, что бы вам сказать, разве то, что у меня большой обед на 288 человек, т. е. для офицеров всех четырех гвардейских полков. Они превосходно исполняли свое дело и на суше и на море, оттого-то обед этот занимает видное место между торжествами по случаю мира. В этой войне гвардейские полки отличались, как рвением, так и дисциплиной и храбростью, и поистине служили примером для всей армии.
Все генералы отзываются о них с одинаковою похвалой, между прочим, они делали неслыханные до сих пор восьмидесяти верстные переходы, и если иногда останавливались отдыхать на походе, то только ради обозных лошадей; солдаты же не хотели отдыхать и только просили, чтоб их вели на врагов: они боялись, чтоб те не убежали до их прихода, и оттого-то так стремились вперед.
Кто из моих соседей может похвастать, что у него есть десять тысяч солдат, проникнутых подобным единодушием? Пойдем, пойдем, пойдем своей дорогой: враги не застанут нас врасплох.
18 сентября 1790 г.
Вот вам, г-н козел отпущения, две гравюры с шестью ребятами. Эта ребятежь растёт наглядно.
Г-н Александр (здесь будущий император Александр I), телесно, сердечно и умственно - редкий образец красоты, доброты и смышлености. Он жив и основателен, скор и обдумчив, с глубокими, своебытно-простыми идеями, и всякое дело у него спорится, словно он век им занимался. Он велик и силен для своего возраста, и притом гибок и легок.
Словом, мальчик этот соединяет в себе множество противоположностей, отчего отменно любим окружающими. Сверстники легко сходятся с ним в понятиях и охотно за ним следуют. Одного боюсь: женщин; потому что за ним будут гоняться, и нельзя, чтоб этого не было, так как у него наружность самая завлекательная. Впрочем, он не знает, что прекрасен и до сих пор не придает значения своей красоте.
Вы понимаете, что отнюдь нежелательно сделать из него фата. Кроме того, он очень сведущ для своих лет: говорит на четырех языках, основательно знаком с всеобщей историей, любит чтение и никогда не бывает празден. Он охотно предается всяким удовольствиям своего возраста. Когда я с ним заговорю о чем-нибудь дельном, он понимает, слушает и отвечает с одинаковым удовольствием; заставлю я его играть в жмурки, он и на это готов.
Все им довольны, и я также. Воспитатель его Лагарп находит, что он личность замечательная. Теперь он занимается математикой, которая ему также легко дается, как и все прочее. Короче сказать, я представляю вам Александра как личность замечательную между ему подобными, и если ожидания наши не сбудутся, то я и не знаю, кто же после того может рассчитывать на успех.
Заметьте еще, что, когда Александр болен или утомлен, когда ему скучно, он обращается к изящным искусствам, и тогда картины, медали, разные камни доставляют ему немалое развлечение.
Второе место на эстампе занимает Константин. Живость его характера иногда переходит в дерзость, но он очень умен, и сердце у него предоброе. У него все выражается порывами, и нет в характере той последовательности, какою отличается старший брат; но он заставит говорить о себе. Владеет он также четырьмя языками, но вместо английского, на котором говорит старший, он изучил все диалекты греческого. Недавно он заметил брату: "Что это ты читаешь плохие французские переводы? Я так читаю все в подлинниках".
Увидал он у меня Плутарха и говорит мне: "Такое-то и такое-то место очень дурно переведено; я лучше переведу и принесу вам". Действительно, он мне принес несколько страниц, который он перевел по своему; внизу стояло: "переведено Константином".
Я чрезвычайно люблю беседовать с Константином; он очень воинствен по природе и более всего любит морское дело. В начале этой войны случилось, что некто капитан Сакен, на Черном море, видя себя окруженным турками, взорвался на воздух со своим кораблем; Сакен этот тотчас же стал его героем. Несколько раз я уже замечала, что геройств поступки возбуждают в нас удивительную охоту поступать также: в таких случаях он приходит в восторженное состояние. Вообще личность радующая.
Третий портрет представляет девицу Александру. До шести лет она ничем не отличалась особенным, но года полтора тому назад вдруг сделала удивительные успехи: похорошела, выросла и приняла такую осанку, что кажется старше своих дет. Говорит на четырех языках, хорошо пишет и рисует, играет на клавесине, поет, танцует, учится без труда и выказывает большую кротость характера. Меня она любит более всех на свете, и я думаю, что она готова кинуться в огонь, чтоб только понравиться мне или хоть на минуту привлечь мое внимание.
Четвертая головка - Елена. Она, кажется, будет красавицей в полном смысле слова: у ней необыкновенно правильные черты лица; она стройна, легка, ловка и грациозна от природы; характер у ней очень живой и шаловливый, сердце доброе. Все сестры любят ее за ее веселый нрав. Вот все, что можно о ней сказать.
Пятая головка - Мария. Ей бы следовало быть мальчиком: привитая натуральная оспа ее совсем изуродовала, все черты огрубели. Она сущий драгун, ничего не боится, у нее и наклонности, и игры мужские; не знаю, что из нее выйдет. Обыкновенно она ходит, подпершись кулаками в бока: это ее любимая привычка.
Шестой (Екатерине Павловне) только два года. О ней еще нечего говорить: она слишком мала и далеко не то, что были братья и сестры в ее лета. Она толста, бела, глазки у нее хорошенькие, и сидит она целый день в углу со своими игрушками, болтает без умолку, но не говорит ничего достойного замечания ("parait avoir de l'esprit" (умна, по-видимому и всегда меня смешит) (Храповицкий)).
Кроме этого эстампа дарю вам также работу г-на Жаркова: портрет в меховой шапке, который вы видели у г-на Сегюра. Вместе с эстампом, изображающим ребятишек, найдете еще голову в каске, которую великая княгиня (Мария Федоровна) вздумала выгравировать на крепком камне. Вот еще приобретение для вашего музея. Мой музей в Эрмитаже состоит, кроме картин и Рафаелевых лож, из 38 тысяч книг. Четыре комнаты полны книгами и гравюрами, 10 тысяч резных камней, почти столько же рисунков, и в двух больших залах кабинет естественной истории.
Ко всему этому прелестный театр, в котором смотришь и слышишь чудесно, с удобным сиденьем и без сквозного ветра. Мое маленькое убежище таково, что пройти туда и назад из моей комнаты составляет три тысячи шагов. Я в нем гуляю посреди многих вещей, который люблю и которые доставляют мне у довольства. От этих прогулок по зимам я на ногах и здорова.
1791 год
13-го января 1791 г.
Последние два года я стала к вам писать и реже, и меньше, но это происходит не от того, что не о чем писать, а от нынешних обстоятельств: не люблю я посылать к вам письма во время "страшной кутерьмы", которая происходит вокруг вас. Никогда не знаешь, живы ли вы еще в этом "вертепе разбойничьих смут, грабежей и убийств". Злодеи захватили власть и превратят скоро Францию в Галлию времен Цезаря. Но Цезарь их усмирил.
Когда же придет Цезарь? О, он придет, не сомневайтесь; он появится! Если бы я была на месте гг. Артуа и Конде, я бы сумела употребить в дело эти триста тысяч французских рыцарей. Честное слово: или бы я погибла, или бы они спасли отечество, вопреки всем вашим следственным комиссиям. Но не сообщайте никому, что я думаю, потому что я не хочу этим повредить в Париже королю и королеве, которых мне от души жалко.
Продолжение следует