Жена его, Марья Иванна, померла года три как, но каждый раз просыпаясь утром, Николай Прокофьич пытался услышать её ворчание, доносившееся раньше с кухни. Только размежив глаза, он прислушивался: гремит ли сковородка или течёт из крана вода? На завтрак оладьи или, может, варёные яйца с овсянкой?
Потом он вспоминал – нет её.
Приходилось медленно садиться на постели, морщась от боли в спине, смотреть на серый луч, пробивающийся из-под неплотно задёрнутых штор. Потом искать под кроватью резиновые тапки, чтобы не морозить ноги, и ползти в ванную.
Зеркало запылилось, но Николай Прокофьич не смотрел в него, вяло водя щёткой по зубам. В этом году ему стукнуло шестьдесят восемь, что он там не видел?
В холодильнике осталось прокисшее молоко, хвостик колбасы и высохший хлеб. Николай Прокофьич вскипятил воды из-под крана. Кипятка попил с колбасным бутербродом – чайные пакетики закончились дня два назад – и стал собираться на работу.
Так-то пенсии ему хватало – он мало ел, воды тратил тоже мало, батареи включал только зимой не на полную в одной лишь спальне, газеты городские приносили бесплатно, а телевизор он не смотрел.
Просто оставишь дома в одиночестве, без жены, он неделями не сдвигался с места. Смотрел в стену, сидя в кресле, или смотрел на их фото – единственное, стоявшее в рамке – со свадьбы.
Они долго жили вместе. Наверное, в юности ему казалось, что он любил её. Дарил даже цветы на праздники, ходили вместе ужинать в «приличное место», и в жизни дочери он участвовал, стараясь дать главным женщинам своей жизни всё, что позволяла зарплата механика с завода. Дочь уехала в большой город, и они остались с женой вдвоём.
Вместо юношеской любви и страсти осталась привязанность, когда он привык – к ворчанию, что опять он не закрыл окно, и ей холодно, к её вкусной еде, к выглаженным рубашкам и переключающимся каналам телевизора – с «Любовь и голуби» на «Дачный вопрос» и обратно. Жизнь текла медленно, по чайной ложке отсыпая дневных радостей – блины с вареньем, чай в заварнике, терпкий, горячий; тёплый плед на коленях, книга в руках, и краем глаза смотреть, как она разгадывает вслух сканворды.
Всё было хорошо. Наверное, такая тихая старость бывает только в кино.
Дочь приехала на похороны, проронила скупую слезу, спросила, не нужна ли помощь – «Не нужна, Ленка, сам справлюсь» – и укатила обратно в свой большой город, к мужу и детям.
Николай Прокофьич вернулся в квартиру, сел в кресло и стал сидеть.
На второй день поел.
На четвёртый вышел из квартиры за газетой в подъезд.
Говорят, старым людям бояться уже нечего. Жизнь свою они прожили, кто-то хуже, кто-то лучше, но менять больше нечего, время утекло, как песок в песочных часах. И не страшно больше, когда Костлявая сомкнёт свои пальцы на твоём горле.
Но то на твоём. А когда на чужом, ты чувствуешь Её ледяное дыхание, всем собой ощущаешь, как из другого человека уходит, испаряется то, что делало его человеком, и остаётся только пустой сосуд.
Николаю Прокофьичу казалось – он сошёл с ума. На похоронах в гробу лежала не та женщина, что он считал своей женой, а какой-то совершенно другой человек неизвестного пола и возраста, скукожившийся, посеревший, истлевший. Николай Прокофьич такого человека в гробу видел лишь однажды, когда был ещё Колькой семи лет – умерла его прабабка, Василиса. Её тело тоже казалось чужим, как не казался чужим ни труп матери, ни труп отца позже, в сорок с лишним.
Глаза прабабки были открыты и смотрели тёмно-карим прямо в небо и везде вокруг, словно видели что-то такое, что открывается только после смерти и только таким, как она, и на секунду маленькому Коле показалось, что глаза прабабки красные-красные, и что она всё видит вокруг и ощущает, всё слышит, что они говорят её телу, только пошевелиться – не может.
Так бы и влачил своё жалкое существование Николай Прокофьич, если бы однажды осенним стылым утром не настигла бы его горячка.
Он вошёл на кухню, шаркая тапочками. Одна кружка стояла у раковины, да валялся огурец, а так оба стола – кухонный и обеденный – были пусты. Николай Прокофьич подошёл к раковине – помыть кружку и заварить, чай, а из кружки на него вылупились чёрные масляные глаза – с горох каждый.
– Батюшки святы, – промямлил Николай Прокофьич. – Вот так таракан...
– Сам ты таракан, – обиделось нечто. – Я того... Вы ж это... Николай Прокофьевич Солнцев?
Николай Прокофьич от шока рот раскрыл.
– Нет, такого тапком не убьёшь...
– Какое тапком! Вы Солнцев или не вы?!
– Ну, я, – ответил Николай Прокофьич, глядя на глюк. Допился до белой горячки, старый. Глюк был – маленький красный человечек с большой головой и с рожками. Аккурат в чашку помещался. А когда говорил, в маленьком рту показывались острые чёрные клычки.
– Вот, значится, всё правильно. Я к вам. Жить у вас буду, – сказал рогатый таракан и выкарабкался из кружки на стол. сзади у него оказался крохотный хвостик-верёвочка с острием на конце.
– Это с какой это стати? – выдавил Николай Прокофьич.
– А с такой, что меня к вам послали. Со сверху. То есть, снизу, конечно... – таракан заложил руки за спину и прошёл вдоль кухонного стола к раковине и обратно. Острый кончик его хвоста нервно подёргивался, как у недовольного кота. – Меня к вам бесом устроили, вот. На полставки. Это типа... Стажёром. Я учусь короче, в общем... Извините, если где-то ошибаться буду... Вы же мне подскажете?..
– А ангел где? – в прострации спросил Николай Прокофьич.
– А у нас штат маленький, – бесёнок вздохнул. – Так что я пока за двоих буду. Ангелы сейчас вообще нарасхват... Вот наберусь опыта, и мне выдадут.
– Ага, – Николай Прокофьич моргнул глазами, включил воду и стал мыть кружку в раковине. – За двоих будете...
Вот так угораздило.
Оставьте доброе слово в комментариях и подпишитесь, если Вам понравилось.