Во время войны заболела одна женщина. Только ее муж ушел на фронт, она сразу слегла и из-за своей немощи отказывалась ходить в колхоз. Сначала ей не поверили. По утрам бабы кучковались у ее дома с граблями и вилами, ругая ее последними словами. Они стыдили ее, но в дом не заходили: а вдруг и вправду заразная? А когда она вышла, высохшая, как осиновый лист, с впалыми щеками и мутными глазами, едва стоящая на ногах, тогда бабы поверили, что деньки ее на этой грешной земле сочтены и ругаться прекратили.
Прошел месяц, затем другой, год прошел, а болящая жила и не умирала — забыл про нее создатель. Дочери ухаживали за ней по необходимости, без должного внимания и тоже ждали ее смерти: надоела, стыдно перед людьми, так всю войну и пролежала.
Война кончилась, и муж Василий вернулся домой. Руки и ноги у него были целы, а это на селе главное. По письмам дочерей он знал о состоянии жены, но то, что он видел перед собой теперь, повергало его в ужас. Он принял сторону детей и тоже считал ее растением, высыхающим на корню. Однажды, когда их взгляды встретились, она поманила его к себе пальцем. Он подошел и наклонился к ее лицу, думая, что исполняет ее последнею волю. Еле слышным голосом она прошептала: «Прости меня, Вася, что пожелала тебе перед войной смерти», — и заплакала. Он давно забыл тот случай, не придавав ему значения — мало ли, чего у бабы с языка соскакивает: собака лает, ветер носит. Вот и сейчас он отмахнулся от нее: «Будя молоть пустое, не помню такого».
А вот она помнила до мельчайших подробностей, не только слова, но и запахи того дня. Где ему помнить, он тогда был пьяный и все вертелся, как уж под вилами, пытаясь проскользнуть к своим собутыльникам. Ей хотелось удержать его дома, посидеть в семье, исповедаться перед ним, ведь на войну уходит. Она даже для этого достала чекушку самогонки, а он рвется из дома, как от прокаженной. Сгоряча она огрела его подвернувшейся под руку кочергой. Он все равно вырвался, обозвав ее вострячихой. Это все равно что кобыла, но он хотел, чтобы побольней достало, и, как всегда, получилось. Окончательно разозлившись, она крикнула ему вслед: «Чтоб ты сдох проклятый!» — да так и села с кочергой на ступенях своего крыльца.
Странным был этот союз: нечем было вострячихе завлечь такого парня, как Вася. Он был избалован вниманием местных красавиц и не спешил скреплять себя узами ни с одной из них: никак не мог определиться. Так бывает, нужен парню толчок. Вдруг стали замечать, что Вася всех своих красавиц забыл и стал бегать за вострячихой, как жеребенок за маткой. Этому удивлялись: что такой ладный парень нашел в этой невзрачной девке, чтобы жениться на ней? Говорили, что тут могло быть две причины: неразборчивость Васи, зажрался — вкус потерял, или корысть к приданому. Одна она была у родителей: некрасивая, но богатая. Более внимательные сразу разглядели, что это приворот, но о таком болтать ни в каком обществе не принято.
Тянуло его к ней, как жажда томит в жаркий полдень, как пища для изголодавшего путника— тянуло, но не насыщало. Любовью это назвать язык не поворачивается, сухо во рту. Радости он не испытывал: тоска и слабость в лучшем случае— жить не хочется. Подобное испытывала и жена, но она хотя бы знала истину и могла успокаивать себя красивыми дочерями в родню мужа. Не видать бы ей Васи, не обратись она к ворожее. В войне он видел для себя спасение и искал смерти от пули, но кто-то как будто охранял его жизнь вопреки его воле.
После войны Василий не изменил своим довоенным привычкам и пил так же беспробудно. Никакие уговоры дочерей и соседей не имели действия. Когда он раскрывал свои слипшиеся глаза, первым приходило желание похмелиться. Он не был скандальным человеком, не переваливал свое горе на жену, но когда сильно напивался, злобно тыкал пальцем в сторону ее кровати выговаривая ей: «Это она меня испортила, ведьма!» И затем шел в горницу в грязных сапогах и падал замертво на кровать.
К этому все и шло, но никто не мог подумать, что это произойдет так скоро. Средняя дочь заметила сапоги отца у лестницы на вышку и сразу почувствовала недоброе. Она подняла взгляд наверх и увидела его висящее тело. Она не стала кричать, только назад попятилась к дому, в дверях повернулась и упала без сознания. Грохот от падения услышали сестры, они выбежали в сени и стали поднимать сестру на ноги. Когда она очнулась, вымолвила только одно слово: «Отец».
Когда его похоронили, мать попросила куриного бульона. Ни разу за время своей болезни она ни словом не обмолвилась о еде, а тут сама спросила и съела с аппетитом. В другой раз она попросила посадить ее и сидела, пусть и неуверенно, но голова на плечах держалась. Еще через неделю она встала и пошла вдоль стены, как ходят слепые. Жизнь возвращалась в ее высохшее тело, и это сразу отразилось на ее дочерях. Они были красивые и статные в отца и трудолюбивые в мать, так что недолго засиделись в девках и скоро одна за другой вышли замуж и уехали за своим мужьями, оставив вострячиху наедине с собой.
Она ушла из своего дома в отцовский, как бы вычеркивая из своей жизни всё что связано с замужеством. Дом старый, но добротный, со ставнями и высоким крыльцом. Завела себе козу и на привязи, и с колышком водила ее на выгон, по два раза в день перенося кол на новое место, чтобы освежить травку для своей козы. Разговаривать с людьми она не любила, просто отворачивалась и шла себе своим путем.
Дом ее пользовался дурной славой. По ночам там были слышны стоны, напоминающие волчий вой. Словно волчья стая совершала тризну, разрывая заживо вострячиху вместе с ее козой. Но наутро они снова шли вместе по прогону в сторону выгона.
Люди сторонились этого места, ускоряли шаг, проходя мимо дома вострячихи, стараясь не смотреть в его сторону. Уже давно умерли все ее ровесники, а вострячиха все не менялась, менялись только козы на привязи к ее колышку. С дочерями она не общалась, и они не навещали ее. В селе говорили, что пошли ее дочери красотой в отцовский род, но и дурные привычки отца тоже на себя примерили — прикладывались они к рюмочке.
Она пережила и своих дочерей, а внуков у нее не было. Почувствовала вострячиха, что приблизился ее последний день. Долго она ждала этого дня и почему-то очень его боялась. Оказалось, все просто: ничто ее больше не пугало — оставила напасть. Не тосковала она ни по дочерям, ни по родителям, ни тем более по мужу. Но хотелось ей посмотреть хотя бы еще разочек на Митьку Козанка. Был и в ее жизни один ухажер, недолго, но был. Ей тогда показалось, что он больше на приданое её заглядывался, а не на нее, но жизнь показала, что он не был жадным до чужого. И как это она не разглядела? Что теперь прошлое ворошить, но мысли об этом настойчиво роились в ее голове.
Она вспоминала, как Митька шел по выгону с кнутом на плече и по-доброму ей улыбался. Она шла с полным ведром молока, накрытым марлей.
— Дай помогу, понесу ведро до прогона, чтобы ты отдохнула маленько.
— Бери.
Она передала ему ведро и стала подвязывать свой платок на девичий манер. Почему-то она его не стеснялась, с ним ей было хорошо и просто, как ни с кем другим.
Вот и вся история, за которую она, не задумываясь, поменяла бы всю свою долгую безрадостную жизнь.