Наши части выходили из окружения в районе железнодорожной станции Лозовая. Проваливаясь в мартовском снегу, лошади тащили повозки, густо облепленные людьми. Командир орудия сержант Абрамов пытался уцепиться за последнюю повозку, забитую народом, но его не взяли.
— Ты что и нас хочешь погубить и себя? Поищи телегу посвободней...
Он остался один в поле, где лежали убитые люди и кони, да сквозь снег проглядывало жнивьё. Сзади надвигался рокот — приближались фашистские танки и мотопехота. Он расстегнул кобуру пистолета и горько усмехнулся:
— ТТ — против танков? Ни дать бой, ни скрыться, ни убежать.
.. Рокот с вражеской стороны нарастал. Внезапно Абрамов услышал жалобное ржанье. Он пошёл на него и увидел двух опрокинутых взрывом лошадей. Одна была ещё жива. Абрамов освободил её от постромок, помог подняться на ноги. Одним прыжком он вскочил на спину лошади. Абрамов думал только об одном: скорее бы нагнать своих, только бы не попасть в руки к немцам, только бы выдюжила раненая лошадь.
А потом, когда опасность как будто миновала, Абрамов предался иным мыслям. Мирный запах лошадиного пота вернул его к забытому детству, к селу Еделево, где он родился и вырос. К избе, пропахшей берёзовыми вениками и коровьим молоком и застолью, когда мать луковично-коричневым деревянным черпаком наливала суп в большое блюдо шестерым детям, а отец, что одним из первых вступил в колхоз, хмурил брови, чтобы ребятишки с достоинством вели себя за столом.
Вспомнил он и незаменимую речку Иерусалимку, куда серебряный ковшик Большой Медведицы ссыпал все окрестные звёзды. Детство. Друзья-мальчишки... Они верхами уезжали за эту речку в ночное. И Пётр с благодарностью подумал: «Не будь в мальчишестве этих поездок, — не умел бы он ездить без седла и не ушёл бы сегодня от врага...»
Костёр его детства сразу погас, как только он вспомнил бой на острове под Днепропетровском, где нельзя было вырыть окоп в зыбучем островном песке. Он увидел лица шестерых товарищей из его орудийного расчёта, погибших в этом бою. Вспомнил и незабвенного политрука Казакова, который тут же, у орудия, был убит прямым попаданием вражеского снаряда... Вспомнил, как он, Пётр Абрамов, оглохший от канонады, управляясь за семерых, бил из орудия по группам немцев. Говорили, что он тогда сделал невозможное — отбил семь атак, обеспечил переправу и выжил.
Вспомнил он и другие бои, и других товарищей, умиравших у него на руках, и недавний многосуточный бой под Лозовой, где опять был перебит его новый расчёт, но где крепко досталось и фашистам.
И острая ненависть поднималась в сердце всадника, отступающего по степи на бесседельной окровавленной лошади.
...Он нагнал наших в станице, где части готовились к обороне. У ближних строений осторожно, стараясь не задеть широкую рану на крупе, слез с лошади. Перевязал, как удалось, раненое место, истратив весь индивидуальный пакет. Потом нашёл в карманах ломоть хлеба, сдул с него крупицы махорки и по-деревенски, не отдёргивая пальцев, вложил его в тёплые лошадиные губы.
Рядом суетливо торопились солдаты, артиллеристы на себе выкатывали орудие, из голого сада доносились мёрзлые удары топора — готовили позицию для батарей; растрёпанные в боях части обретали боевой порядок.
А он, артиллерист, без расчёта и без орудия, искорёженного взрывом и брошенного в садах Лозовой, стоял у раненой лошади и называл её разными лошадиными кличками из своего детства. Она грустно жевала и не в лад его словам прядала ушами, пока Пётр не догадался, что она глухая...
Это потом — летом 44-го — заполыхает беспримерный бой на Висле, где ульяновец Пётр Абрамов будет стоять насмерть у булыжного сарая, повитого дымом сжатых хлебов, подожжённых фашистами. Жажда сожжёт гортань: орудийный ствол накалится до того, что станет невозможно стрелять; эсэсовцы, как саранча, под прикрытием танков пойдут в тридесятую атаку. А расчёт орудия во главе с Петром Абрамовым забросает фашистов их же гранатами, которых по счастью в булыжном сарае обнаружилось в избытке, остановит гитлеровцев автоматным огнём. Восемьдесят трупов, три танка, несколько орудий оставят фашисты в этом бою.
Здесь рухнет на землю Пётр Абрамов, тяжело раненный в голову, но очнётся, выстоит, выдюжит и дождётся того часа, когда Гитлер, забившись в крысиную нору, покончит с собой. А в мае 1945 года взойдёт и засветится на груди Петра Александровича Золотая Звезда Героя Советского Союза.
И займётся мирное утро над Россией. Остынут пепелища, зарубцуются раны земли. Вернувшись из армии, выдержав несколько мучительных операций черепа, вернётся в родное село и Пётр Абрамов. Взяв с собой детишек, пойдёт он в березняк, высветленный снежницей, и солдатским ножом сделает неглубокий надрез на детски-нежной кожице берёзы. Надрежет, досадуя, что нельзя втолковать берёзе: «Я поранил тебя не потому, что огрубел, а потому, что мне, искалеченному на войне, нельзя без витаминов... А ты не сердись на меня — я залечу этот надрез». Он будет пить прохладно-сладкое молоко земли — берёзовый сок и набираться сил. Потом он примется за работу заведующего избой-читальней в Еделево надолго, по-хорошему. А затем скромная работа в ОКСе Ульяновского горисполкома...
А пока он — в станице, где после спешного отступления наши части собираются дать отпор врагу. Одной рукой Абрамов поглаживает по холке оглохшую в боях лошадь, другой выворачивает карманы шинели, гимнастёрки и брюк — не завалялся ли где кусок хлеба... И, не найдя ни крошки, окликнет пожилого бойца в полушубке:
— Папаша, у тебя не найдётся ли с полфунта хлеба? Взаимообразно. Для лучшего друга!..
С. РОМАНОВСКИЙ (1964)