«Не сходи с лестницы своего дома – там зло».
В. В. Розанов
Весь день солнце пытало Слобожанщину беспощадными лучами, выжгло степь и воздух, накалило брусчатку и стены домов. В духоте, зное и треске ц-ц-цикад лишь краешек Богучарки сулил прохладу. Кромка воды, показавшаяся вдали, равнодушно извиваясь, издевалась, маня к себе, обещая недостижимый отдых в тени. К вечеру запылённая пролётка, на которой какой-то шутник написал неприличное слово, въехала в Казачью слободу. От неё по Черкасскому тракту до Боброва, куда направлялись отец и его восьмилетний сын, – всего каких-нибудь две версты.
На родине Афонасьевых, в городке, называвшемся на местном наречии «тигулями» - Медвежьим углом Богучарского уезда, - на самой окраине окраины, сиротливо ждал хозяина угрюмый дом. Усадьба пришла в запустение после того, как полтора года назад холера унесла жизнь хозяйки, Варвары Михайловны. Сыновей, лишившихся матери, определили в дешёвый пансион при гимназии с непременными карцером, розгами, надзирателями. Но отец, уездный стряпчий, опомнился, забрал Колю и Сашу, переехал в Воронеж, подальше от мёртвого дома. Боялся, видимо, остаться без опоры, состариться в одинокой пугающей глуши и раньше с рока последовать за супругой.
На то, чтобы наведаться в Бобров, была у Николая Ивановича особая причина, связанная с младшим сыном, вернее, с его странным поведением. Саша замкнулся, охладел к учебе, забросил любимые книги, а совсем недавно потерял сознание в гимназии прямо на уроке. Мальчик, бледный, как мукомол, заикаясь, рассказал духовнику о видении, которое его посетило. Нечто, п-п-поселившееся в Сашиной г-голове, вот уже год вторгалось в его жизнь. Оно с п-пугающим, как приступы падучей, ослепляющим постоянством, ломало психику, подчиняло себе.
Священник, храня тайну исповеди, не стал сообщать подробности Афонасьеву-старшему, но посоветовал показать отрока монастырскому игумену, отчитывающему одержимых. Афонасьев взял благословение у духовника и, отстояв обедню, помчался в Бобров. План был таков: сначала посетить усадьбу, затем свозить сына к матушкиной могилке на Бобровский погост. И уж после этого – на богомолье в Преображенскую пустынь – монастырь, находящийся неподалёку от города. Там пожить, исповедаться, причаститься, приложиться к святым мощам.
Старший сын остался на попечение протопопа Иоанна Барашкова вместе с другими детьми уездных чиновников, а младший трясся теперь с отцом в экипаже. Подъезжали к родному имению. Имение – громко сказано, на самом деле, всего лишь старый родительский дом и несколько десятин земли. Тем не менее, Афонасьевы любили это место. Там родились и выросли сыновья. Там обрела покой Варвара Михайловна…
Извозчик – молчаливый рябой малый в парусиновой поддёвке – ослабил поводья, и лошадь устало брела по единственной, зато главной, улице. Николай Иванович и Саша изнывали от тягостного пути, покачиваясь на заднем сиденье, в десяти вершках от потной спины возницы.
Весь путь отец пребывал в привычной меланхолии, захваченный размышлениями. Ждал, когда из-за скрипучих дерев покажется то, что когда-то было их семейным гнездом: шумным, светлым, радостным. Саша глядел по сторонам, запоминая картину южнорусского быта на излёте лета: жизнь словно остановилась. Казалось, ничто не нарушит монотонность поездки: «трак-трак-трак» – поскрипывали колёса, «цок-цок-цок» – отбивали такт копыта.
Внезапно, когда мимо «проплывал» дурно пахнущий трактир, из-за угла появилась странная фигура. Неужели с-сейчас п-произойдет что-то ужасное? Девочка в сером балахоне, с раскалённой лавой вместо лица, стояла у ободранной стены, будто выжидая момент. Рванулась, выбежала на дорогу, бросилась прямо на Сашу. В его глазах, отражаясь, как в тусклом стекле, заплясал огонёк, сердце, подскочив и затрепетав в горле, едва не ускакало по мостовой. Мальчика сковал страх. Хотел позвать отца, но онемел. Девочка меж тем, будто шаровая молния, прошла сквозь Сашу и испарилась, не причинив видимого вреда. Это длилось мгновение, но показалось - вечность: время стекало забытым на плите тестом, зарытым в столе текстом. На самом деле, колёса пролётки не сделали и полного оборота, а видение исчезло, растворившись в сумерках. Никто не обратил внимания на Сашино бледное, как варёное мясо, лицо, на прокушенную до крови губу. Никто не услышал сдавленный крик, заглушённый топотом копыт. Николай Иванович и извозчик, измученные дорогой, потные и сонные, не заметили огненную девочку.
– Трак-трак-трак…
– Цок-цок-цок…
Дом встретил Афонасьевых равнодушием чёрных окон. Стряпуха Малаша с мужем Фёдором, служившие ещё при Варваре Михайловне, улыбались барину щербатыми ртами, ласкали взглядом барчука. Со дня похорон Афонасьевы не наведывались в родные края. Подкравшись из-за угла памяти, прошлое схватило их и держало цепко. Отец будто проверял, насколько сильны воспоминания: забыл ли сын те скорбные дни, или всё ещё переживает потерю мучительно и остро. Николай Иванович, держа сына за руку, обходил дом, следуя за прислугой.
Южная ночь, жёлтый шёпот свечей, тёплый ужин на столе. Малаша открывала комнату за комнатой. Саша шёл за ней, читая дом как книгу, перелистывая двери. Казалось, мама сейчас выйдет навстречу и поскрёбыш подбежит, обнимет, уткнётся в живот, испытает нечаянную радость от прикосновения ласковых рук. Легонько, по-щенячьи, прижимаясь к отцу, мальчик едва перебирал непослушными ногами, совершая вынужденный ночной променад.
Вот тёмная передняя, а вот лестница в кухню, где отдавались распоряжения Малаше и другим дворовым девушкам. Из потаённой шуфлядки памяти проступало что-то вязкое, фиолетовое, тревожное. Это «что-то» словно суровой ниткой сшивало день за днём: светлые, яркие, отчётливые воспоминания с тёмными, забытыми, бесцветными. Из неведомого тёмного источника возникала карусель картинок. Противно сосало под ложечкой и покалывало слева, в области сердца, обещая что-то неизведанное и ещё более таинственное и страшное.
За минувший год время не сильно изменило дом: разве что рассохшиеся двери стали чуть громче скрипеть, паркет и стены подверглись сравнительно небольшому декору из пыли, трещинок и паутины. Казалось, кто-то всерьёз озаботился тем, чтобы всё здесь осталось по-прежнему. На столе не хватало разве что надкусанного пирожка с визигой и чая в любимой маминой кружке – изумрудной с золотым ободком.
Курительная комната хранила запах сигар и пугала мрачностью пыльных штор. В детской всё также стояли две кровати: колченогая и обычная, братняя. В мезонине, - комнатушке с книжным шкафом, - взгляд невольно приковал обшарпанный угол, где единоутробцы частенько отбывали срок за ребячьи провинности, как в карцере. А этажом ниже, в кабинете отца, они с Николашей поврозь готовились к экзаменам.
Мебели мало, шаги глухо и тоскливо отдаются в доме. Воображение Саши живо нарисовало картину: хрупкая фигурка, прошуршав платьем, промелькнула перед глазами. Или это мама, на самом деле, скрылась за дверью, прищемив кисейный краешек светло-зелёного (любимый цвет) платья. «Ах, если б это действительно было возможно!» – думал Саша. «Возможно! Возможно!» – эхом отозвался в голове чей-то голос. Услышав его, Саша замер в сладком предчувствии.
А вот и дверь в комнату мамы, где чуть больше года назад она истаяла, извиваясь от судорог, обливаясь холодным потом. Саша на миг остановился, вздёрнул подбородок, отчаянно вдохнул узкой детской грудью. «Господи, помилуй!» – одними губами прошептал и… потерял сознание. Безвольное тельце подхватила и подняла неведомая сила. Это отец взял сына на руки – он так не делал с тех пор, как Саша вошёл в отроческий возраст.
Николай Иванович быстро и несколько комично, словно в мазурке, подскочил к единственному незаколоченному окну. С шершавым хрустом распахнул створки одной рукой, другой встряхнул сына. В воспалённые лица ударила ночная прохлада: мягкий августовский воздух, звёзды, тёмный таинственный сад: «Да когда уже закончится этот липкий бесконечный день»?
Промелькнула ночь, наступило утро. Солнце, споткнувшись о крестовину окна, падало на пол косым пыльным лучом. Саша открыл глаза, встал с постели. Во дворе кашлял петух. Всё опять буднично, вяло, скучно. Зашёл робко отец. Виновато опустил голову:
– Ох и напугал ты меня, братец…
Саша молча кивнул и сделал вид, что улыбнулся; решил никому не говорить о видении: ни отцу с братом, ни духовнику, ни дворовым людям. Он стал горячо молиться в надежде получить отклик и наконец разгадать тайну.
После завтрака вышел на веранду… Вдохнул-выдохнул. Вдруг замер: увидал вчерашнюю девочку, выскочившую давеча из-за угла и до смерти напугавшую. Но, что странно, теперь страха не было. На этот раз девочка не поворачивалась лицом: шла себе и шла, трогательная косица пшеничных волос подрагивала в такт движению. Саша спокойно разглядывал затылок, детские лопатки, два острых крылышка под платьем. Похоже, направлялась она в сторону кладбища. Так привычно, буднично. И единственный, до боли знакомый голос, шепнул Саше:
– Иди за ней!
Влекомый таинственной силой, мальчик следовал за незнакомкой. Продираясь через терновник, Саша приближался к чему-то очень важному в жизни. Быть может, сегодня девочка покажет ему своё настоящее лицо, и он увидит знакомые черты. В том, что он знает таинственную пигалицу Саша почему-то нисколько не сомневался.
Остановилась у погоста, затрепетав как тростинка: ветер теребил подол её холстинкового платья. Саша, повинуясь импульсу, тоже застыл. Спустя минуту остались позади вход на кладбище и старая ограда, увитая плющом, которую Саша каждую ночь видел во сне. За этой стеной, в фамильном склепе, вечным сном спит добрая, милая, ласковая мама… «По каким пустыням и чащам скитается теперь твоя одинокая святая душа»?
«Стоп! А где же девочка»?.. Исчезла. Видение пропало: пёстрый клубок мыслей, докатившись до оградки, запнулся, остановился. Саша не решился отправиться дальше: в мамину могилу, вниз, во тьму, за крышку истлевшего гроба… Он не был готов расстаться с телесным коконом.
В это мгновение Афонасьев ясно понял, что пламенеющий лик девочки, столь поразивший вчера, показали ему не для страха, не для того, чтобы наказать, лишить рассудка, или, не дай Бог, жизни. Огненная маска вместо лица как-то связана с неопытностью смотрящего, с детским неумением распознать ускользающие черты. Как святыня, спрятанная под спудом, заботливо утаённая до поры. А девочка? Кто же она, бросившаяся под колёса пролётки, выпорхнувшая из ниоткуда и снова бесследно исчезнувшая… Казалось, навсегда…
* * *
Жизнь спустя, сидя по обыкновению в мезонине с рукописью, Саша - седой, старый, больной гранильщик чужих слов, - вновь услышал забытый голос и увидал ту самую девочку. Она нисколько не изменилась. Но голос… Родной голос намертво связывал его с девочкой без лица, которую он повстречал в детстве на дороге. Помнится, Малаша-покойница, чьи сказки навсегда отпечатались в памяти, говорила: «В старину умершие родственники часто приходили с того света под видом детей. Приходили забрать, проводить… перед тем как»… «Неужели наступило время долгожданной встречи»?
– Это п-правда, мама? Но п-почему пришла д-девочка? Почему ты не привиделась такой, какой я тебя запомнил?
– Потому что не мне решать…
– А к-кому?
– Саша, голубчик, ты задаёшь вопросы, на которые я не могу ответить…
– Почему?
– Не могу!
– Почему? Почему? П-почему?
– Успокойся!
– Почему т-ты ушла? Почему б-бросила нас с папой?
– Ты делаешь мне больно!
– А мне не больно?
– Ты ведёшь себя дурно и…
Дурно? Что за детские слова, что за милые благоглупости? Что за…
Дальше всё произошло быстро и безболезненно. Так, что Саша не успел испугаться. Просто наступила ночь, и он оказался в совершенно другом мире: там, где новое небо и новая земля. И мама. Теперь она с ним, рядом. Держит его серебряную голову. И гладит, гладит, гладит, перебирает кончиками крыльев его тонкие волосы. Глаза ещё не привыкли к темноте, но он слышал, как капают мамины слёзы.
Автор: ТерраКот
Источник: https://litclubbs.ru/articles/50135-videnie.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: