Окончание "Записок" Александра Христофоровича Эйлера
Около половины сентября 1826 года в Новгороде поджидали из Москвы возвращения Императорской Фамилии, для которой и была приготовлена квартира в штабе полка короля прусского. В день, назначенный для приезда Их Величеств, я получил высочайшее повеление следующему в свите Императрицы (Александра Федоровна), принцу Гессен-Гомбургскому (Филипп?) показать всё любопытное в поселении; в 9 часов утра приехал принц, с которым и обошли все строения и заведения.
Возвратившись в 7 часов вечера, мы узнали, что Императрица уже приехала. Через пять минут прислала за мной Императрица, приняла весьма благосклонно, хвалила много дочь мою, всемилостивейше взятую во фрейлины, говорила, что "она прекрасна собой, но на меня вовсе не похожа", много смеялась, когда я уверял, что "в свое время сам был очень красив" и пригласила остаться на вечере.
Разговор все время был самый приятный и веселый, который поддерживала сама Государыня, требовала толкования о происхождении многих русских слов и спрашивала меня, как приходится мне в родню великий Эйлер (Леонард; дед автора воспоминаний). На другой день я проводил Государыню до станции Подберезья и на возвратном пути встретил Государя (Николай Павлович), который, спросив меня, где Императрица, поскакал вслед и прокричал мне: "Прощай, Эйлер".
В конце сего года назначен был начальником всех военных поселений граф Петр Александрович Толстой, человек умный; но графа Аракчеева (Алексей Андреевич) заменить было трудно. 1827 года 1-го января последовало преобразование военного поселения; поселенные батальоны расформировали, оружие отобрали, а одежду вместо строевой постановили иметь поселянам собственную серого сукна по образцу казачьей и позволили носить им бороды; но они не удовольствовались этими милостями и хотели совершенного возвращения прежнего их быта.
В это же время устроено за Старою Руссою поселение гренадерской артиллерии, существовавшее только до 1831 года. Работы моего веденья были уже большею частью кончены, и оставались только в Новгороде и в полку императора Австрийского; сверх того состояло тогда в моей команде 15 артиллерийских рот, 3 рабочие батальона, 5 рабочих команд для перевозок с З60-ю лошадьми, вся флотилия с экипажем, плитной иритом в Коростыне, Свинорецкая волость, паро-пильные заводы и приготовление извести.
В зиму этого же года я короче познакомился с графиней Орловой-Чесменской (Анна Алексеевна); она всегда принимала меня чрезвычайно радушно, почему я почти еженедельно ее навещал и у нее сошелся с архимандритом Фотием. Он был малообразован, но имел много природного ума, был фанатик в высшей степени, часто толковал "о явлениях ему ночью" и любил предсказывать будущее, был добр и благотворителен, и графиня также через него много делала милостей новгородцам.
В июле 1828 года проезжал Император, объехал все округа, был доволен успехами работ и подарил мне кварту моей аренды на 12 лет, составляющую ежегодно 1498 рублей серебром, что при состоянии моем и большом моем семействе было мне лучшей наградой.
В августе месяце, обедая в Юрьевом монастыре у графини Орловой, слышал я, как сожалела она, что не может устроить постоянной дороги в монастырь, которая бы служила сообщением с городом и во время весьма долгого до половины лета продолжающегося разлива реки Волхова, и что не прощает себе, что когда граф Аракчеев присылал туда офицера, который составил смету на построение всей дороги в 80 тыс. рублей ассигнациями, она не решилась тогда пожертвовать этой суммой.
Я возразил, что сколько мне известно, то для устроения дороги нужно прорыть одну гору и сделать насыпи в некоторых местах до 3-х сажен, но на протяжении не более 2-х верст, и посему не может понадобиться на то столь огромная сумма; впрочем, для подробного ей объяснения обещал приказать пронивелировать место, узнать достоверно самое большое возвышение вод Волхова и составить смету, за что графиня и Фотий меня очень благодарили.
В начале сентября все нужные сведения были собраны, и смета составлена; я поехал к графине и доложил ей, что дорога в ширину 2-х сажен, как она сама назначила, будет стоить менее 25000 рублей ассигнациями, и что если ей угодно, то распоряжение и надзор за работами я принимаю с удовольствием на себя, но чтобы выдача денег рабочим и за материалы была про изводима по распоряжению отца Фотия.
Долго упрашивали они меня оба принять и это на себя, но я решительно отказался от распоряжения деньгами, и они, наконец, видя мою непреклонность, согласились на мое предложение. Осенью же было приступлено к деланию насыпей и построению трех мостов: вольнорабочие, видя устроенный мною порядок и поспешную выдачу платы, бросали другие работы и являлись сюда в большом числе, где плата была установлена мною без натяжки, по целковому с кубической сажени.
К сентябрю 1829 года насыпи и мосты были совершенно готовы, а камень, заготовленный зимой, разбит в щебенку, которую в сентябре развезли по полотну, усыпали песком и утрамбовали, а с октября пустили езду. Графиня и Фотий чрезвычайно были довольны и искренно меня благодарили. Дорога эта, в две версты длиною с отделкой шоссе, обошлась графине всего в 22000 рублей ассигнациями.
В Рождество, чувствуя себя не совсем здоровым, я поехал к обедне в Юрьев монастырь, чтобы быть в теплой церкви и поздравить графиню; по окончании службы, она подошла к кресту, а за нею и я, и хотя приметил колебание Фотия, но не постигал причины, обернувшись же после увидел за собою графа Аракчеева, отворачивающегося от меня. Он незаметно вышел из придела и сам стал за мною, а между тем показывал неудовольствие, зачем я приложился к кресту прежде его.
После службы мы все пошли в келью Фотия, где я тотчас извинился перед графом в невольной своей ошибке; но граф от перенесенных в это время огорчений сделался раздражителен и недоверчив и, несмотря на убеждения графини и Фотия, взявших мою сторону, остался во всю жизнь свою в уверенности, что я сделал это с намерением, что меня доныне крайне огорчает o, потому что граф всегда был ко мне благосклонен и сделал мне много добра, за которое всегда буду признателен и душевно сожалею о случившемся неумышленном происшествии; но, находясь в какой бы то ни было церкви, я никогда не оглядываюсь, а адъютанты мои, Красовский и Долгорукий, не сказали мне о графе, говоря, что "сами его не заметили".
В начале апреля 1830 года объявлено мне было высочайшее повеление быть председателем комитета для составления урочного положения по всем родам мастерских работ, по всем ведомствам, почему я немедленно отправился в Петербург и остановился у дочери Зубовой. Члены мои были: генералы Трузсон (Иван Христианович) и Дестрем (Морис Гугович), с которыми тотчас и приступил к делу.
Вскорости после сего, я снова получил высочайшее повеление, по случаю отъезда графа Толстого, вступить в управление штабом военных поселений, а как все корпусные командиры поселенных войск были старше меня (здесь по званию), то в случаях надобности предоставлялось испрашивать разрешения управляющего военным министерством генерала Чернышева.
В конце ноября получено в Петербурге известие о всеобщем восстании в Царстве Польском, вследствие чего начали формировать армию, и граф Дибич (Иван Иванович) назначен главнокомандующим, который преждевременно приглашал нас в Варшаву, на масленице, к себе на чай. Гвардия и гренадерский корпус получили приказание немедленно выступить в Ковно, а меня Государь назначил начальником Новгородского и Старорусского военных поселений, всех гренадерских резервных батальонов, артиллерийских рот и прочих войск, в оных расположенных и содержащих кордонную линию от холеры, от Ладожского до Псковского озер, - 48 батальонов.
Я тотчас немедленно отправился в Новгород и, сдав свою часть старшему полковнику Баттому приступил к приему всего поселения и войск от корпусного командира князя Шаховского. В половине декабря, вследствие высочайшего повеления, я снял карантинную линию между озер Ладожским и Ильменским, разметил батальоны 1-й, 2-Й, 3-й, 5-й, 6-й и 7-й дивизий в военном поселении и по близости оного, а батальонами 4-й и 8-й дивизий занял кордонную линию между озерами Ильменем и Псковским, оцепив и Старо-Русское военное поселение.
После сего занялся я с генералами Леонтьевым и Томашевским исправлением гренадерских резервных батальонов, которые были оставлены полками в совершенном расстройстве; все лучшие люди были выбраны и взяты в поход, оставались самые дурные солдаты по фронту и кантонисты даже 17-ти лет, и то всего только от 400 до 500 человек в каждом батальоне, которых дополнять надо было из рекрут, ожидаемых весною из всей России.
В начале марта 1831 года, неспокойствие в народе польских губерний дошло до того, что я получил высочайшее повеление отправить на выставленных до Динабурга подводах 18 батальонов 1-й, 2-й и 3-й дивизий, а через неделю еще 18 батальонов 5-й, 6-й и 7-й дивизий, что я исполнил в назначенный срок и донес Государю.
В половине марта я объехал все округа поселений и осмотрел резервные батальоны, которые, по крайней мере, доведены были до того, что могли быть поставлены во фронте в батальонном составе и, хотя плохо, пройти церемониальным маршем. В апреле начали прибывать рекрутские партии, выбранных отличных людей по росту и фигурам из каждой губернии от 100 до 250 человек, о чем я донес Государю, и Его Величество приказал из каждой партии половину лучших рекрут отправлять на укомплектование гвардии, что я исполнил по совести; но за всем тем и гренадерские резервные батальоны получили прекрасных людей.
В мае я объехал карантинную линию и осмотрел по оной 12 батальонов, которых большей частью нашел в исправности и хорошо обученными, особенно стрельбе в цель. В это время сформирована была резервная армия, расположенная по границе польских губерний, для удержания в оных порядка и вверена графу Толстому, вместо которого я управлял штабом военного поселения, а мне предписано было состоять по-прежнему в команде генерала Чернышева.
В 1831 году работы в поселении производились только 3-мя рабочими батальонами; полевые оставались для содержания карантинной линии, а гренадерские резервные, составленные большею частью из поступивших только рекрут и кантонистов, выступили в лагерь при Княжьем Дворе, выйдя в первый раз из своих округов.
В июне открылась в Петербурге холера и произвела ужасную смертность; народ, подстрекаемый злоумышленниками, вообразил, что доктора и иностранцы их отравляют, взбунтовался и начал их на улицах, а первых и в госпиталях, бить и даже убивать. Государь, выехав сам, усмирил чернь своим присутствием и, чтобы уменьшить народа в столице и тем воспрепятствовать распространение болезни, приказал всех пришедших на работы крестьян выпроводить за заставы, дабы шли в свои деревни.
Двор проживал тогда в Царском Селе, и я получил высочайшее повеление отправить туда 6 гренадерских батальонов, взяв из всех 12-ти половину лучших по фронту людей, для чего на другой же день отправился в лагерь, сформировал оные 6 батальонов и, приказав им следовать под командою генерала Томашевского (?), объехал вновь карантинную линию. Но генерал Томашевский дошел только до Спасской Полести, как получил повеление вернуться в лагерь, куда должен был вступить 14 июля, и маршрут был дан от меня мимо города, потому что в оном довольно сильно действовала холера.
12 июля, после обеда, явился ко мне подполковник барон Розен и донес, что возвращавшиеся из Петербурга рабочие распространили по дороге, что "выгнали холеру из столицы и что не худо и здесь за нее приняться"; что ночью произошел в Старой Руссе ужаснейший бунт, что генерала Мевеса, полицеймейстера и многих докторов уже убили и что неистовство поселян дошло до высшей степени.
Узнав это, я тотчас с нарочными послал следующие повеления:
- Генералу Леонтьеву с 2-мя батальонами немедленно отправиться на подводах в Старую Руссу и восстановить там порядок, а 4-м батальонам приказать также выступать вслед за ним туда же и поместить все войска бивуаками, в городе на площадях.
- Генералу Томашевскому отправить тотчас два карабинерные батальона в Устрику, в 20 верстах от Старой Руссы и приказать им ожидать там моего приезда.
- Батальон императора Австрийского полка послать немедленно на отправленных судах чрез Ильменское озеро, в Новгородское поселение, а с 3-мя остальными батальонами содержать порядок около лагеря при Княжьем Дворе.
- Батальонам, находящимся на карантинной линии, следовать форсировано к Старой Руссе.
- Подполковнику Баттому с 2-мя батальонами и 4-мя ротами удерживать порядок в Новгороде и около оного.
Сделав все эти распоряжения, я с нарочным донес подробно Государю и тотчас на почтовых лошадях отправился сам в Старую Руссу, хотя совершенно находился тогда в болезненном состоянии от холерических припадков и молнии, ударившей в петлицу моей шляпы, во время смотра батальона 8-го егерского полка.
В Медведе и Коростыне, поселяне, добровольно собравшись, встретили меня и просили взять с собою для усмирения бунтовщиков; я благодарил их за усердие и дал наставление им и батальонным командирам, а из Княжьего Двора отправил батальон в Новгородское поселение, отдав нужные приказания генералу Томашевскому. В Устрике, карабинерные батальоны были уже готовы, и я отправился с ними через все старо-русские бунтующие округи и по мере возможности, восстановив там порядок, расположил солдат.
13-го июля в 6 часов утра, в новых домах поселенной роты, в одной версте от Старой Руссы, я оцепил селение, поставил сильные караулы и только что собрался ехать в самый город, как явились ко мне генерал Леонтьев и голова с магистратом и донесли:
- Что в бунте участвовали все поселяне 7-ми округов, мещане и 10-й рабочий батальон, что в ночь с 11 на 12-е июля убито и изуродовано: генерал-майор Мевес, полицеймейстер, все батальонные командиры, и большая часть ротных командиров, офицеров, унтер-офицеров и медиков;
- Что бунтовщики составили на городской площади судилище, в котором заставили участвовать и архимандрита в полном облачении, что пред оным допрашивали они свои жертвы и самыми варварскими истязаниями вымогали у них сознание, что отравляли народ по приказанию главного начальства, чем и возбуждали всех к большему участию в бунте и к истреблению всех властей и даже помещиков;
- Что по прибытии в город войск, судилище и бунтовщики разбежались, и что хотя теперь восстановлено спокойствие, но едва ли оно надолго, особенно в округах, а генерал Леонтьев, плача, донес наедине, что "при малейшем возобновлении неистовств они все непременно погибнут при малочисленности своей против бунтующих поселян".
Я успокаивал и ободрял их всех, дал им письменное своеручное предписание как поступать и, приказав немедленно доносить мне обо всех переменах, отпустил и послал нарочного с донесением к Государю, которому представил все в действительном виде, и просил выслать ко мне двух генералов или штаб-офицеров, которым мог бы вверить войска, находящиеся еще в хорошем духе: ибо мне было очевидно, что начальники их от случившихся происшествий растерялись, почему я справедливо боялся, что войска потеряют к ним доверенность, после чего нельзя будет ожидать от них строгого действия в случаях надобности.
Вместе с сим я доносил, что, не видя никакой пользы, не решился употребить напрасно детей против бунтующих отцов, довольствуясь покамест временным прекращением злодеяний, и ожидаю прибытия с карантинной линии направленных к Старой Руссе резервных батальонов, с которыми начну немедленно исследование и забирание главных преступников.
После сего я потребовал к себе от всех поселенных рот Старо-Русского округа депутатов, которые по мере возможности тотчас являлись. Я ругал их напропалую за происшедшее беспокойство, увещевал, давал наставления и, переписав их имена, объявил, что если и за сим что-либо произойдёт, то они первые будут наказаны со всевозможною жестокостью. Угроза эта подействовала, и покуда я был в Старой Руссе, во всех округах его восстановленный порядок не был нарушен.
15-го взбунтовались поселяне Коростынской волости, и когда генерал Томашевский хотел их усмирять, то солдаты не действовали; офицеры, выхватив у них ружья, защищали генерала и себя, между тем как нижние чины оставались равнодушными зрителями.
Узнав об этом, я приказал отдать виновных под суд и тотчас прогнать эти два батальона в лагерь, чтобы не заразить их изменою своих карабинеров, которые исполняли свои обязанности в точности. Только один из них вздумал было проповедовать, что "их отравляют", хотя не было ни одного умершего, я, обличив его тут же, без суда, прогнал его сквозь строй, и строгость эта, употребленная вовремя, имела хорошее последствие: карабинеры остались верны присяге.
16-го числа узнал я, что в Пскове тоже произошел бунт и что гуда послан Государем генерал Микулин (Василий Яковлевич), который батальоны, следующие ко мне форсировано с карантинной линии и ожидаемые мною с величайшим нетерпением, повернул в Псков, что совершенно расстроило мои распоряжения, о чем немедленно я донес Государю.
17-го я получил известие, что округи около Новгорода, в подражание другим, также взбунтовались и произвели подобные неистовства, а как в Старой Руссе и округах ее было все спокойно, то я и решился следовать туда с карабинерами для восстановления порядка в местах столь близких к пребыванию императорской фамилии.
Для сего призвал я генерала Леонтьева (?) и купцов, дал первому письменное наставление, а вторых увещал (как пользующихся уважением жителей) советами и убеждениями своими усмирять народ и стараться поддерживать восстановленное спокойствие, что они все обещались, хотя предчувствовали вторичное бедствие и, прощаясь со мной, заливались слезами, называли своим спасителем и умоляли остаться, чего я никак не мог сделать и ночью выступил из Старой Руссы, а за мною выехало оттуда множество жен и детей офицеров и чиновников.
Переправы через Шалонь и Мшагу задержали марш более 8 часов, но за всем тем я прибыл с батальонами 20 числа рано поутру в Новгород, который ожил, увидев, вместо ожидаемых им с трепетом в тот день буйных поселян, войска, вступавшие в город с музыкою и песнями. Семейство мое чрезвычайно было обрадовано моим прибытием. Губернатор и все чиновники тотчас меня навестили; после чего я осмотрел новгородские войска, которых нашел в "дурном духе" и должен был даже многих побить, отнял ружья у рабочих и, устроив пикеты, соединил батальоны для решительного действия в случай надобности.
Скажу без хвастовства, что во время бунта я был один, который присутствием своим мог восстановлять порядок и которого, слушались поселяне; даже во время самого жестокого возмущения, увидев меня, они всегда и все становились на колени и просили прощения. Я их жестоко ругал и даже бивал, а ответ их всегда был один: "виноват, батюшка, простите".
Даже письменные мои приказания действовали и исполнялись свято, чему могу привести множество доказательств, но дабы не распространяться, скажу для примера одно.
При втором возмущении в Старой Руссе поселяне грабили казенный ящик, похитив в нем наличными деньгами 44000 рублей ассигнациями; узнав о сем, я послал из Новгорода предписание, чтобы по прибытии моем в Старую Руссу представлены бы мне были в целости все деньги, которые впрочем, уже были разделены между поселянами, но они беспрекословно исполнили мое приказание и немедленно.
Приехав туда 2 августа, чрез 8 дней после покражи, я не успел выйти из коляски и войти в квартиру, как явились сами поселяне и сдали мне все похищенные ими деньги в целости. На гренадерские батальоны, в которых половина солдат была из детей поселян, столь сильно действовали мои наставления, что они, входя в свои округа, ругали своих родных за нарушение присяги.
С солдатами такого духа ближайшие их начальники могли мгновенно усмирить возмущение; но они сами растерялись до того, что, быв прежде строгими, сделались слабыми и допустили батальоны соединиться с поселянами за одно, следствием чего было, что их всех перебили и изувечили; а я в одно и то же время не мог находиться повсюду для удержания неистовств.
Во все время бунта убито 2 генерала, 63 штаб и обер-офицера и 72 унтер-офицера и изувечено 88 штаб и обер-офицеров и 84 унтер-офицера.
Курьеров, от меня отправляемых, Государь по случаю холеры изволил принимать лично в Ижоре и оттуда же через военного министра давал свои предписания, коими все мои распоряжения и действия всемилостивейше изволил одобрять; а узнав, что бунт перешел за Новгород к Петербургу и распространился даже по большой дороге, отправил своего генерал-адъютанта графа Орлова (Алексей Фёдорович) для совокупного со мной распоряжения, чему я, как разделяя уже ответственность, очень обрадовался.
Граф Орлов приехал 22-го числа в Новгород прямо ко мне, 23-го начали мы действовать совокупно, а 26-го в сумерки прибыл сам Государь, обошел караул, принял ординарцев и повел меня с собою в кабинет, где я объяснил Его Величеству все происшествие и сказал откровенно, что "поселяне всегда были недовольны своим положением, что холера и отрава суть только предлоги, которыми подстрекают толпу, но что настоящая цель бунта есть желание освободиться от военного состояния", почему полагал бы "всех участников в бунте отдать в солдаты без выслуги, что послужит им настоящим, чувствительным наказанием.
Армия, нуждаясь в людях, получит выученных солдат, а чтобы поселенные земли не были пустыней, то на оные следует перевести до 12000 семейств из тех Новгородских казенных крестьян, которых еще в 1823-м году, за недостатком земли, хотели перевести в Херсонскую губернию". Государь приказал подать себе об этом записку, а завтра показать в 6 часов утра все войска, около Новгорода расположенный. Требуемую записку я послал Его Величеству в Царское Село вскоре после отъезда его из поселения.
На другой день поутру, ожидая при войсках Государя, получил я из Старой Руссы донесение, что- 24-го июля произошел там вторичный бунт, что генерала Леонтьева, многих штаб-обер и унтер-офицеров убили и что разграбили ящик с казенными деньгами. Донесение это я сейчас же послал к Императору, который, приехав, пожалел о случившемся новом несчастье, осматривал войска, был ими доволен и пожаловал по рублю на человека, причем я осмелился просить Государя не давать этой награды батальону императора Австрийского полка, потому что во время бунта позволил поселянам из своего фронта вытащить капитана и истязать.
По окончании смотра Государь приказал мне ехать за собою, позвал в кабинет и спросил, "отчего, полагаю я, произошло вторичное возмущение?". Я отвечал, что "все начальники поселенных батальонов, видя товарищей убитыми и изуродованными, растерялись и ослабели, и что по этому-то при первом бунте, опасаясь повторения, я решился просить о присылке мне доверенных надежных начальников для войск".
Император, одобрив мое мнение, послал в Старую Руссу генерала Микулина с приказанием вывести оттуда ненадежные поселенный войска и 10-й рабочий батальон, отправив последний прямо в Кронштадт, а мне приказал ехать за собой по поселению. Государь изволил проехать по 3-м округам 1-й дивизии, слушал везде молебен и панихиду по убитым в экзерциргаузах, где поселяне были все собраны и стояли все время по стенам на коленях с поникнутыми головами.
После отъезда Государя из поселения, граф Орлов и я отправились в Новгород, где, сделав по общему совещанию, предварительные распоряжения, мы 1-го августа отправились в Старую Руссу; здесь мы пробыли 9 дней и привели дело в ясность, о чем я донес Государю, а граф Орлов послал письмо и вскоре сам уехал в Петербург.
В половине августа собралась следственная комиссия и действовала не совсем правильно, предоставив допросы аудиторам наедине, а те за деньги оправдывали настоящих виновников и осуждали толпу; в Новгороде собрано было более 3000 поселян и поселянок, содержание которых под арестом было очень затруднительно в продолжение слишком 4-х месячной длительности следственного дела, тогда как гораздо лучше и справедливее могло быть совершенно кончено в один месяц при объезде комиссии по округам, где бы она могла удобнее открыть зачинщиков по указанию изувеченных штаб-обер и унтер-офицеров, а толпа была одинаково виновата; почему истинно виновные во множестве остались ненаказанными и при своих семействах.
В это время, наблюдая за спокойствием, я сделал передвижение войск, чтобы в каждом округе кроме своего батальона был расположен и один резервный 4-й и 8-й дивизий, после чего и не было никаких беспокойств. В октябре проезжал чрез Новгород граф Толстой и хвастался, как бы он скоро прекратил бунт, а сам в тогдашнее спокойное время в полночь уехал в Москву за конвоем гражданской полиции.
Вслед за ним приезжал в поселение генерал Клейнмихель (Пётр Андреевич), который также без конвоя не переезжал из округа в округ и, не давая мне знать, начал передвигать батальоны, отчего некоторые округи оставались на несколько дней без надзора, что могло произвести новые беспорядки. Объяснив все это графу Орлову, я просил его исходатайствовать мне у Государя другое назначение и увольнение от командования поселениями, так как при настоящем положении дел не принимаю на себя ответственности и, следовательно долее на сем месте оставаться не могу.
Вследствие сего я сделан был членом совета военных поселений, а на мое место назначен генерал-лейтенант Скобелев (Иван Никитич), который в половине декабря приехал в Новгород, и я тотчас передал ему всю команду.
В свободное время я написал критический обзор военного поселения, в котором изложил настоящие причины бунта и доказывал неоспоримо, что при первом выводе войск из округов всегда должно было ожидать возмущение, и в доказательство, что я это предвидел, упомянул, что в июне 1831 года, когда и помышления о бунте еще не было, я представлял, чтобы войска вывести из лагеря в округи поселения, под предлогом, чтобы холера не застигла их в сборе, но ответа на это представление не последовало.
По приезде моем в Петербург обзор этот читали многие почтенные и сведущие люди и упрашивали меня представить оный Государю, на что я никак не соглашался. Наконец, генерал Ермолов выпросил один экземпляр и передал его графу Орлову, от которого по сie время, через 10 лет, я не получил обратно, хотя с тех пор последовало уже совершенное преобразование поселений. Военные поселяне теперь только называются "пахотными солдатами", но в существе суть те же "крестьяне".
1833-го года в январе я представил составленное в комитете под моим председательством урочное положение на все роды работ, за что и объявлено мне высочайшее благоволение. 2-го апреля, в день Пасхи, в чине генерал-лейтенанта определен я вице-директором артиллерийского департамента, что естественно меня очень огорчило, и только уверение, что это сделано для ознакомления меня с делами, удержало от оставления совершенно службы, в которой не хотел я считаться ненужным.
Июля 24-го того же года назначен я исправляющим должность "директора артиллерийского департамента" и, вступив в управление оным, принужден был донести г-ну министру обо всех найденных мною беспорядках, которые были даже невероятны и требовали неимоверных усилий: самые столоначальники не знали счета своих нерешенных дел.
Я донес примерно, что их будет около 24000; три года употребили для разбирания и окончания, и наконец сдано таковых в архив более 42 тысяч, в числе которых были дела от 5000 до 20000 листов и из которых открыто взысканы почти на миллион рублей, а бухгалтеры и контроль были в самом жалком, перепутанном положении и, чтобы получить основание счетоводству, надо было начинать с 1828-го года.
Здесь прекращаются записки Эйлера; но заслуги, оказанные им отечеству и с сего времени до самой его кончины, были слишком велики и особенно полезны, чтобы не упомянуть хотя вкратце о полученных им за оные наградах.
Апреля 22-го 1834-го года он получил орден Императорского и Царского Орла. С августа 29-го того же года исправлял должность председателя комитета по артиллерийской части. Декабря 6-го 1834 года "за отличие по службе" произведен в генералы от артиллерии. Июня 10-го 1835-го объявлено высочайшее благоволение по званию члена комитета "о сокращении расходов на 1836-й год за отличное исполнение возложенного на него поручения".
Марта 29-го 1836-го года получил "за постоянно усердное служение" орден Св. Благоверного князя Александра. Невского. Августа 22-го 1836-го года получил знак отличия беспорочной службы за 45 лет. Апреля 18-го 1838-го года, в "ознаменование особенного благоволения к долговременной и отлично-усердной службе", всемилостивейше пожалована золотая алмазами украшенная табакерка с портретом Его Величества.
В приказе по военному министерству от 23-го апреля 1838-го высочайшее благоволение "за окончание всех дел по общему присутствию артиллерийского департамента", также и от 27-го июля того же года в отношении г. военного министра "за балансовый отчет о суммах артиллерийского департамента за 1837-й год".
Марта 26-го 1839-го года в рескрипте за собственноручным Его Императорского Величества подписанием объявлена искренняя Его Величества, признательность и благоволение, по званию председателя комитета по артиллерийской части, "за отличное и быстрое исполнение многотрудных и разнообразных дел рассмотрению комитета поручаемых".
Апреля 8-го 1839-го года за постоянно отлично-ревностное служение всемилостивейше повелено пожалованную в 1828-м году аренду на 12 лет по истечении ей срока продолжить еще на 12 же лет, с производством вместо оной денег по три тысячи четыреста девяносто восьми рублей серебром в год.
Декабря 6-го 1840-го года, назначен членом военного совета. Августа 9-го 1839-го года высочайшее благоволение "за успешное действие контроля артиллерийского департамента".
Августа 22-го 1842-го награжден знаком отличия беспорочной службы за 50 лет. Марта 26-го 1844-го года всемилостивейше пожалованы алмазные знаки ордена Св. Благоверного князя Александра Невского. Июля 22-го того же года в Высочайшем приказе монаршее благоволение "за отлично усердную службу и ревностные труды, оказанные по делам артиллерийского комитета".
Января 15-го 1845-го года монаршее благоволение "за усердное содействие к улучшению новых лафетов". Апреля 7-го 1846-го года всемилостивейше награжден знаками ордена Св. Равноапостольного князя Владимира 1-й степени "за долговременную службу, ознаменованную многими опытами полезной деятельности и постоянно-отличное исполнение возложенных обязанностей".
Января 24-го 1846-го года назначен председателем комиссии "для отстранения затруднений по приему в артиллерию с горных заводов металлов", и 18-го июля того же года получил в высочайшем приказе монаршее благоволение за успешное и скорое исполнение возложенной обязанности. Августа 22-го 1847-го года награжден знаком отличия беспорочной службы за 55 лет.
Декабря 6-го 1848-го последней наградой был всемилостивейше пожалованный алмазами украшенный перстень с портретом Императорского Величества за "постоянно полезно ревностные труды по занятиям военного совета".
Записки эти, со своеручного подлинника, любезно сообщены внуком генерала Эйлера, Александром Александровичем Эйлером