***
Попробовал отыскать у себя какой-нибудь захудалый юбилеюшко, как Юлий Ким говаривал. Выползают какие-то кривые, некруглые, как овал. Павел Коган не любил овал, он с детства угол рисовал. Мой друг фотограф Женька Дмитриев был в гостях у Елены Моисеевны Ржевской – по мужу Коган, в девичестве Каган. О том, что он у неё в Москве гостил, Женька мне сам рассказывал. Я его подначивал: «Да ладно тебе заливать!». Но поверил, когда однажды в ржевском ДК из уст самой Елены Моисеевны услышал ласковое: «Здравствуй, Женечка!».
Так вот, Женька рассказывал, как, будучи в Москве у неё в гостях, после третьей чарки попросил гитару и спел «Бригантину». «У неё, – говорит, – слёзы проступили. Думаю, надо же, как я спел проникновенно. Я тогда не знал, что Коган – её муж, он в 42-м погиб. Не под Ржевом – под Новороссийском».
Ираида Смолькова, директор Ржевского музея, мама моего другого друга Вовки, дружила с Е.М. Ржевской. Она у Ираиды Конкордьевны в доме останавливалась, когда посещала наш город. Вовка каждый год Елену Моисеевну поздравлял 3 марта, 9 мая и 27 октября, в день её рождения. Он мне подарил книгу Елены Ржевской с автографом. Я прочёл её залпом.
Там есть рассказ, как девушка пробиралась по одной из улиц оккупированного Ржева к старообрядческому кладбищу. Название улицы незнакомое. Звоню Владимиру Рыбкину. Он тоже не вспомнил про такую улицу. С Володей Смольковым мы набираем московский номер автора, и я слышу: «Володенька, я же тогда не знала Ржев…». После освобождения часть Ржевской сразу же отправили дальше, на запад. Некруглые 105 лет Елене Моисеевне исполнятся в октябре.
***
Первого сентября школе нашей 59 лет стукнет. А значит, нашему десятилетнему полноценному выпуску – 49. Мы – первые первоклассники девятой школы. Настоящей девятой, не переименованной. Без году полвека, как нас из школы выпустили. Как говорила моя бабушка: «З глузду з'їхать (с ума сойти)!».
Помнится, Александр Ерохин, наш местный поэт, рассказывал, как встречался со своими одноклассниками выпуска конца сороковых и вздыхал, как мало их осталось. Я посчитал наших ушедших и поразился – нас осталось ненамного больше. А ведь мы самое безвоенное послевоенное поколение. Моих ровесников даже в Афган не успели призвать. Я сказал об этом Александру Владимировичу. Он удивился. О том, что Ерохин в 1947 году отослал письмо Сталину и был арестован, первым написал я.
Накануне Дня железнодорожника он организовал мне встречу с соседом по даче, старым машинистом. Мы славно посидели. Деды два раза посылали меня в магазин, за добавкой и закуской. Я принёс диковинную банку с басурманским названием «пресервы». Никто не знал, как её открывать. Не помогли ни пассатижи, ни нож. Хозяин пилил пластмассовую банку ножовкой. Тогда-то Ерохин и рассказал про письмо Иосифу Виссарионовичу. Его опубликовали. Александр Владимирович, человек мягкий, недоволен был жутко: «Никто вообще не знал, что я в тюряге сидел. Не знал до сих пор…».
Спустя несколько лет он об этом сам напишет во все местные газеты. И книгу выпустит. Помирились мы быстро. А потом он опять на меня обиделся. Александр Владимирович выпустил около 20 поэтических сборников. Предисловия писал Георгий Степанченко. И вот звонит Ерохин: «Я знаю, стихи ты мои не любишь. Но я выпускаю новую книгу…». И я взмолился, не дослушав: «Александр Владимирович, предисловия не смогу написать, не сумею». А он собирался мне предложить написать отзыв о своей книге прозы «Богом забыты, властью обижены». Он обиделся, хотя на презентацию позвал.
А потом его у самого дома сбила машина. С постели он не вставал, ежедневно к нему домой приходила медсестра, делала процедуры. Он мне позвонил, просил зайти – голос тихий, слабый. Накануне в архиве он запрашивал копию того самого письма Сталину. И ему прислали. Рукописный текст я три дня расшифровывал, статью в газете он успел увидеть. Когда расставались, понимали, что видимся последний раз…
***
Сейчас я старше, чем был А.В. Ерохин, когда мы познакомились на литобъединении. Он читал стихотворение о нейтронной бомбе. Александр Владимирович написал его раньше, чем Евгений Евтушенко свою поэму «Мама и нейтронная бомба». На ржевское лито регулярно приезжала Лилия Хачатурян, проживавшая в Ленинграде, москвич Михаил Самохвалов. Последний однажды прочёл стих про лебедя, который потерял подругу, после чего набрал высоту, сложил крылья и… не вышел из пике. Самохвалов на полном серьёзе был убежден, что Андрей Дементьев свою «Лебединую верность» у него позаимствовал. Мы его давай утешать, мол, история-то распространённая, лебеди – они и в Африке лебеди, и одинаковые – что во Ржеве, что в Твери. Андрей Дементьев тогда уже в Москве жил, и на каком-то московском объединении якобы мог услышать лебединую песню Самохвалова.
Посетив Москву, я сунулся в газетный киоск, где работала мама Евтушенко. Евгений Александрович их в поэме упомянул (киоск и маму). На табличке было написано: Зинаида Ермолаевна Евтушенко. Но я её плохо разглядел. Киоск этот несколько раз переносили, а тогда он располагался правее Рижского вокзала, возле магазина, где мои земляки затаривались маслом и колбасой.
***
Нашёл-таки я у себя круглую дату. На днях стукнуло 30 лет начала моей газетной карьеры. Немало ржевских корреспондентов пришли в журналистику через местное литобъединение. Юрка Ворожейкин –и тот пару недель на ржевском радио проработал. Удрал, правда, стремительно. Стихи он читал с подвывом, косил под Евтушенко. Недавно мне прислали видео: Юрка размашисто жестикулирует, читая злободневный стих с рифмой «простите – крокус-сити». Ни дать ни взять Обворожейкин. Подобное я где-то уже видел давно-давно. Одна «пиитка» оплакивала экологию, когда перевернулись вагоны с мазутом. Её так же колбасило.
Помнится, мой редактор, дабы сделать мне приятное, пригласил в редакцию телевидение, чтобы взять у меня интервью. Александр Парфёнов был директором ржевской телестудии, только что зародившейся. Со страху я решил свалить из гостиницы (там располагалась редакция). Тридцать лет прошло, а до сих пор неудобно перед ребятами… Я ушёл на редакционное задание в какую-то контору за городом, у чёрта на рогах. Туда и обратно шёл пешком. И там проторчал долго. Одинокое здание стояло в чистом поле. Зашёл. Тишина гробовая... Это сейчас турникеты кругом и охрана. А тогда не то, что в школы – в здание администрации и даже милиции можно было пройти запросто.
***
Дежавю. В тот же год точно по такому же длинному безлюдному коридору я пробирался в ржевское ФАПСИ, Федеральное агентство правительственной связи и информации. Мы там телепрограмму для газеты брали. Андрей (наш редактор) договорился. ФАПСИ располагалось в двухэтажном здании, на втором этаже. На первом – КГБ, не будем его расшифровывать. Если нажимать первую кнопку на двери, то зазвонит у ФАПСИ, а если другую, выскочит КГБ-шный дед и заругается: «У вас, журналюг, склероз хронический. Вот их кнопка!».
Кому идти за программой, бросали жребий, потом предполагалось ходить по очереди. Короткую спичку вытащил я. Так и ходил всё время в ФАПСИ – у коллег всегда находились позарез неотложные дела.
Так вот, пошёл я за программой первый раз. Иду по второму этажу – ни души, пусто и нелюдимо. Слышу в конце коридора мелодичный звон. Стучусь в дверь. За столом сидит молодой человек и из пол-литровой банки зачерпывает ложкой суп. Я в нём сразу же распознал своего человека, потому что точно так же обедал и в редакции, и на стройке, и на двух заводах.
… В редакцию я возвратился, когда рабочий день давно закончился. Захожу – а там Парфёнов с Ленкой меня ждут. Странно, но они не удивились, как будто я выходил на пять минут покурить, а не пять часов где-то слонялся. Сюжет с самим собой я видел по телеку. В редакции в углу стояла кем-то подаренная сувенирная метровая шариковая ручка, и минуты полторы (столько длилось это интервью) я нервно постукивал ею по ладони. О чём говорил, не помню.
***
И о погоде. Недавно звонил Георгий Степанченко. Я его спросил: «Жор, не помнишь в каком году мы шли с литобъединения, срывали сосульки с клёна и ели их, как леденцы?». Случились заморозки, когда деревья позеленели и расцвели. Нечто похожее нынешней весной стряслось. Георгий не вспомнил. Я стал рыться в своих старых статьях. Нашёл.
Цитирую себя: «Сирень в этом году отцвела как-то робко, будто с перепугу после морозов выстрелила, потом быстро полиняла и осыпалась. Со многих деревьев отмороженные зелёные листья осыпались после первого же ветра. А вот липа не спешила распускаться, переждала холода и скоро благополучно расцветёт». Напечатано в начале июня 1999-го – значит, написано в конце мая. У Анны Андреевны Ахматовой в стихотворении памяти Пастернака есть строки: «И одна сумасшедшая липа в этом траурном мае цвела».
Постскриптум.
Старость слева, старость справа,
и уже плевать на славу и на почести.
Юбилей – горячий признак,
что уже маячит призрак одиночества.
Это в 1985-м спел Вадим Егоров, один из моих любимых бардов. Ему ещё и сорока не было. А недавний концерт 77-летнего Вадима Владимировича я извлёк из интернета. Поёт так же потрясающе…
На снимках: А. Назаров и Е. Дмитриев на обложке сборника Георгия Степанченко «Шекспир и компания» (фото Георгия Степанченко); презентация книги А. Ерохина; письмо Сталину.
Александр Назаров.
Фото из личного архива.