Из рассказа Семена Дмитриевича Лескова, которого, все его знавшие считали за человека очень правдивого и основательного
Отец говорил, что во время его службы в Петербурге, друг его, некто Волконский (не князь) шел однажды с убитым впоследствии во время "Сенного бунта" Беллавиным к общему их знакомому на чашку чаю. Путь им пролегал по одной из набережных; а дело было зимою, в сумерки и при небольшой снежной замети.
- Идем, - говорил Волконский, - и беседуем между собою, а у портомойни какая-то баба-прачка тащит на взвоз салазки с вымытым мокрым бельем. Белье, разумеется тяжелое и прачка чуть его тащит, а как довезла до взвоза, по которому надо подниматься на набережную, - тут и началось для нас смешное зрелище, а для нее мука.
По взвозу этому водовозы таскали кади с водою, которая плескалась и до того ровно облили весь взвоз, что он обледенел, осклиз и подняться по нем было чрезвычайно трудно, - особенно с тяжестью. Баба со своими салазками, в обмёрзших сапогах, карабкается, карабкается и едва дотянет до половины, как ноги ее в обмерзлой обуви поскользнутся и она вдруг опять съедет вниз.
И как салазки с тяжелым бельем потянут ее назад, то она всякий раз упадет и едет вниз на четвереньках. Очень это выходило смешно и мы, не к чести своей, не могли удержаться от того, чтобы не остановиться и не посмеяться. Другого же, чего-нибудь лучшего мы не придумали.
И в это самое время, как баба то взъезжала до половины взвоза, то съезжала назад под гору, а мы на нее смотрели, сопутник мои дернул меня за рукав и сказал:
- Государь!
Я оглянулся и увидал вдалеке позади нас, едва обозначавшуюся в серых сумерках фигуру, в которой зоркий глаз мог узнать Александра.
Встреч с императором Александром Павловичем нигде не опасались и не избегали, но если он шел по улице один, да еще в такую серую пору, то считали неделикатным попадаться ему на глаза. Этим выражали уважение известному его желанию "отдыхать от тяготивших его почестей и пользоваться свободою обыкновенного человека", - чем он очень дорожил.
Зная это, мы поспешили очистить ему дорогу, но уходить вперёд, ускоряя шаг, было неловко, чтобы не имело вида, как будто бежим; мы взяли в первый переулок и стали за уголок, чтобы переждать пока государь пройдет и потом идти своею дорогой.
Но только что мы успели всем этим распорядиться, как Александр Павлович подошел к тому месту, на котором мы стояли и остановился. Он увидал прачку и сейчас же начал озираться то в ту, то в другую сторону. Нигде никого не было, а мы, заметив движения государя, постарались прижаться за угол еще поплотнее.
Можно было думать, что император заботливо осматривался затем, чтобы кого-нибудь позвать, но на деле вышло не то. Александр именно того и желал, чтобы его никто не видел, и чуть только он убедился, что ничей глаз за ним не наблюдает, он одним движением сбросил на гранит набережной шинель и сбежав в одном мундирчике к продолжавшей свое восхождение прачке, взял из ее рук верёвку, перекинул её через плечо и согнувшись, шибко взвёз салазки с бельем на тротуар.
- Дай Бог здоровья твоему благородию! - кричала ему снизу поднимавшаяся баба.
- Хорошо, матушка, хорошо, - буду здоров! – отвечал он и накинув шинель, скоро пошел своей дорогою, - вероятно спеша согреться.
Мы вышли из своей засады и говорим бабе:
- Знаешь, кто это тебе салазки вывез?
- Какой-то офицер добрый.
- Это, - говорим, - сам государь.
Баба оторопела и сначала было сделала шаг в ту сторону, куда ушел государь, но сейчас же остановилась и, кусая ногти, молвила:
- Экая я дурища,- какой случай пропустила попросить!
- А о чем бы ты хотела его просить?
- Да чтобы он приказал дать мне хоть одну рубашечку ему выстирать.
