Ты знала, ночь кругом – без ветра, без огня,
И лишь моя душа стучится в дверь.
Ты обо мне рыдала так, будто меня
Избрал своей добычей хищный зверь.
Я иногда бреду, как громом поражён,
Незрячих страх не в силах победить,
Когда ты вдруг зовёшь меня со всех сторон,
Как мальчик, над слепцом решивший подшутить.
В убогом доме слова некому сказать.
Не двигаясь и не открыв лица,
Ты, голубь жертвенный, осуждена рыдать
Без памяти, без мысли – до конца*.
«Плач». Из поэмы Натана Альтермана «Радость бедных».
* Натан Альтерман. Поэма «Радость бедных». Часть 3 «Плач». Перевод Адольфа Гомана.
Доктору Александру А. Гидону
Отделение политологии
Университет штата Иллинойс,
Чикаго, Иллинойс, США.
Иерусалим. 05.07.76.
Здравствуй, Алек. Если ты не уничтожил данное письмо в тот момент, когда опознал мой почерк на конверте, это знак того, что любопытство даже сильнее ненависти. Или того, что твоя ненависть нуждается в свежем топливе. И вот ты сейчас побледнеешь, сожмёшь по привычке свои волчьи челюсти, чтобы отыскать, чего я от тебя хочу, нет, – чего смею хотеть от тебя спустя 7 лет полного молчания между нами. А то, что я хочу от тебя, это чтобы ты знал: у Боаза не всё хорошо, и чтобы ты срочно помог ему. Мой муж и я не можем ничего сделать, так как он оборвал любой контакт с нами, как и ты.
Теперь ты можешь прекратить читать и бросить это письмо прямо в огонь. По какой-то причине я всегда представляю тебя в удлинённой, полной книг комнате; ты сидишь в одиночестве за чёрным письменным столом, и от тебя прячутся за окном пустые равнины, покрытые белым снегом. Равнины без холмов, без деревьев. Блестит чистый снег. А слева от тебя в камине пылает огонь. Перед тобой на пустом столе – пустой стакан и пустая бутылка. Вся картина – чёрно-белая. И ты тоже – монах, такой аскетичный, высокий, весь – чёрно-белый. Ты комкаешь это письмо, поражаешься в британской манере и метко бросаешь его в огонь: ибо разве тебе есть дело до Боаза? Помимо этого ты не веришь ни единому моему слову. Ты устремляешь свои серые глаза на мерцающий огонь и говоришь себе: «Снова она пытается обмануть меня. Эта самка не отступится и не даст мне покоя».
И правда, зачем мне писать тебе? Из-за сильного отчаяния, Алек. Разве в том, что касается отчаяния, ты – не специалист мирового класса? Да, я, конечно, читала – как и весь мир – твою книгу «Отчаявшееся насилие. Сравнительное исследование фанатизма». Однако сейчас я имею в виду не твою книгу, а тот материал, из которого слеплена твоя душа: из застывшего отчаяния. Из арктического отчаяния.
Ты всё ещё продолжаешь читать? Оживлять свою ненависть к нам? Вкушать злорадство мелкими глотками, как наслаждаются хорошим виски? Если да, то мне лучше прекратить провоцировать тебя, лучше сосредоточиться на Боазе. Правда в том, что у меня нет представления о том, что тебе известно, и что не известно. Я не удивлюсь, если выяснится, что ты знаешь каждую деталь: ты требуешь и получаешь от своего адвоката Закхейма ежемесячный отчёт о нашей жизни. Ты держишь нас все эти годы на экране своего радара. С другой стороны, я не удивлюсь, если тебе ничего неизвестно: ни того, что я вышла замуж за человека по имени Михаэль Сомо, ни что у меня родилась дочь, ни что случилось с Боазом. Это вполне подходит тебе: повернуться к нам спиной и раз и навсегда вырвать нас из своей новой жизни.
После того, как ты прогнал нас, я отправилась с Боазом в кибуц моей сестры и её мужа. Во всём мире не было у нас места, как и денег. Я прожила там шесть месяцев и вернулась в Иерусалим. Я работала в книжном магазине. А Боаз оставался в кибуце пять лет, пока ему не исполнилось тринадцать. Каждые три недели я ездила к нему. Так было до тех пор, пока я не вышла замуж за Мишеля. И с тех пор ребёнок называет меня шлюхой. Как и ты. Он даже ни разу не приехал к нам в Иерусалим. А когда у нас родилась дочь, Мадлен Ифат, он хлопнул телефонной трубкой. А два года назад он неожиданно появился у нас зимой, в час ночи, чтобы объявить мне, что он больше не в кибуце, и что либо я запишу его в сельскохозяйственную школу, либо он будет жить на улице, и я о нём больше не услышу. Проснулся мой муж и сказал ему, чтобы тот снял мокрую одежду, съел чего-нибудь, искупался и лёг спать, а завтра утром мы поговорим. А мальчик уже тогда – в свои тринадцать с половиной лет – был широкоплечим, выше Мишеля, ответил ему: «А ты вообще-то кто такой? С кем ты разговариваешь?» Мишель засмеялся и сказал: «Выйди-ка на минутку из дома, дорогой, успокойся, смени кассету, снова постучись в дверь и зайди снова – как то делает человек, а не горилла».
Боаз повернулся к двери, но я встала между ним и выходом. Я знала, что меня он не тронет. Тут проснулся и заплакал ребёнок, и Мишель пошёл сменить пелёнку и подогреть молоко на кухне. Я сказала: «Хорошо, Боаз, ты попадёшь в сельскохозяйственную школу, если ты этого хочешь. А Мишель в майке и трусах с успокоившейся малышкой на руках, добавил: «Только при условии, что ты прежде извинишься перед своей мамой и хорошенько извинишься, а после этого скажешь спасибо. Ты что – лошадь?» А Боаз со спазмом отвращения, отчаяния и издевательства, который он унаследовал от тебя, прошептал мне: «И этому мужику ты позволяешь трахать тебя каждую ночь?» и тут же вытянул руку и слегка прикоснулся к моим волосам, и уже другим тоном, от воспоминаний о котором у меня сжимается сердце, произнёс: «Однако ваша малышка достаточно миленькая».
Так мы устроили Боаза (по протекции брата Мишеля) в сельскохозяйственную школу «Борозды». Это было два года тому назад, в начале семьдесят четвёртого. В течение этих двух лет мы не получили от Боаза ни единой весточки, только тревожные предупреждения от директрисы: «Мальчик жестокий», «Мальчик убегает по ночам», «На мальчика завели дело в полиции», «Мальчик находится под надзором офицера по делам несовершеннолетних», «Мальчику придётся покинуть учебное заведение», «Этот мальчик – чудовище»…
Что ты помнишь, Алек? Ведь последнее, что ты видел, было существом восьми лет, светлое, тонкое и длинное, как стебелёк. Осторожный, послушный ребёнок, чуть ли не трусишка. Сейчас он ростом метр девяносто два, (и в этом он ещё не сказал последнего слова). Сегодня утром раздался срочный телефонный звонок: решено исключить его из учебного заведения, так как он напал на одну из учительниц.
Мишель сказал, что если я хочу, то Боаз может жить здесь у нас, несмотря на то, что мы с малышкой живём в полутора комнатах. Но ты, как и я, знаешь, что Боаз не согласится. Нет также никаких шансов на то, что его примут в другое учебное заведение (с двумя делами, заведёнными на него в полиции и надзором за ним со стороны офицера по делам несовершеннолетних). Я пишу тебе, так как не знаю, что делать. Я пишу тебе, несмотря на то, что ты не станешь читать, а если и станешь, то не ответишь. Самое большее – прикажешь своему адвокату Закхейму послать мне официальное письмо, в котором имеют честь напомнить мне, что его отправитель продолжает отрицать своё отцовство, так как анализ крови не дал единого, однозначного результата, и я сама была в своё время против анализа тканей. Шах и мат.
Развод освободил тебя от всякой ответственности за Боаза и всех обязательств передо мной. Алек, я пишу тебе это, как будто стою у окна и разговариваю с горами. Все пути передо мной закрыты. Пойми: даже если офицеру по делам несовершеннолетних или социальному работнику удастся убедить Боаза пройти какой-нибудь курс лечения, согласиться на реабилитацию, поддержку (а я не уверена, что им это удастся), у меня всё равно нет денег. А у тебя, Алек, их много. И связей у меня нет, тогда как ты можешь сдвинуть любое дело с мёртвой точки тремя звонками по телефону. И вот какое у меня предложение: я готова признаться письменно, перед нотариусом, что Боаз – сын любого, на кого ты захочешь, чтобы я указала. Если ты согласишься взамен немедленно оказать Боазу первую помощь. И правда, когда я здесь останавливаюсь и перестаю писать, я думаю о нём, я вижу его перед собой и произношу такие слова: Боаз – странный, чужой ребёнок. Не ребёнок. Странный человек. Меня он называет шлюхой, тебя он зовёт собакой. Мишеля – маленьким ублюдком. Себе же он взял (и в документах тоже) мою девичью фамилию, которая была до моего замужества с тобой – Боаз Брандштеттер. А учебное заведение, в которое мы устроили его с большим трудом и по его же требованию, он называет чёртовым островом. Алек, послушай. О том, что прошло, в этом письме я не напишу ни слова, кроме одного, чего я никогда тебе не забуду, хотя тебе наверняка будет интересно, как и откуда мне стало известно об этом. За два месяца до развода Боаза поместили в больницу «Врата милосердия» из-за инфекционного заболевания почек. Были осложнения. Без моего ведома ты пошёл к профессору Блюменталю, чтобы выяснить, может ли взрослый в случае необходимости пожертвовать почку восьмилетнему ребёнку. Ты собирался пожертвовать ему свою почку и предупредил профессора, что у тебя есть всего одного условие: что ни я, ни ребёнок никогда об этом не узнаем. И я, по правде говоря, не знала, пока не подружилась с доктором Адорно, помощника Блюменталя, тем самым молодым врачом, на которого ты намеревался подать в суд за преступную халатность при лечении Боаза. А потом Боаз поправился, после чего ты выгнал нас со своей виллы и из своей жизни, забрав у нас своё имя. Никакой почки ты не пожертвовал. Но я как раз уверена: ты всерьёз собирался пожертвовать ею, так как у тебя всё всерьёз, Алек. Да, такова твоя серьёзность.
Мне нечего терять, и мне не составит труда умолять, как тогда, только не медли, потому что через две недели его вышвырнут на улицу. А на улице есть кое-кто, кто его ждёт.
В мире нет ничего, что было бы тебе не под силу. Пошли своего адвоката, это чудовище. Может, по протекции его примут в морское училище. У Боаза есть странная тяга к морю, ещё с раннего детства. Ты помнишь, Алек, тогда, в Ашкелоне, летом, перед Шестидневной войной? Тот водоворот? Тех рыбаков? Тот плот?
И последнее перед тем, как я положу эти страницы в конверт: я также буду спать с тобой, если ты этого захочешь, когда ты захочешь и как ты захочешь. Моему мужу известно об этом письме, он даже поддерживал меня, чтобы я написала его тебе, кроме последней фразы. А теперь если тебе захочется уничтожить меня, ты можешь сфотографировать это письмо, выделить последнюю фразу своим красным карандашом и послать моему мужу. Это замечательно сработает.
Вот так, Алек: теперь мы все абсолютно в твоих руках, даже моя маленькая дочь, и ты можешь сделать с нами всё, что захочешь.
Илана Сомо
Госпоже Илане Брандштеттер Сомо,
Улица Тарназ, 7, Иерусалим, Израиль
Экспресс Лондон, 18.02.76
Госпожа! Мне переслали из США ваше письмо от 05.02. этого года. Я отвечу на небольшую часть вопросов, которые вы подняли в нём. До полудня у меня состоялась беседа по телефону с одним знакомым в Израиле. Вслед за этой беседой со мной связалась по собственной инициативе директор того учебного заведения, в котором учится ваш сын. Между нами был согласован вопрос об отмене его исключения из учебного заведения, вместо чего в его деле будет записано предупреждение. Тем не менее, если выяснится, что ваш сын предпочитает (на что туманно намекается в вашем письме) перейти в учебное заведение для подготовки моряков, у меня имеются разумные основания предполагать, что это может быть реализовано при помощи адвоката Закхейма, как и передать вам посредством адвоката Закхейма чек на сумму две тысячи долларов в израильских лирах и на имя вашего мужа. Вашего мужа просят письменно подтвердить получение этой суммы в качестве безвозмездной ссуды ввиду вашего трудного положения, и ни в коем случае не как прецедент или выражение каких-либо обязательств с нашей стороны. Вашему мужу также потребуется заявить, что никаких дополнительных запросов с вашей стороны в будущем не будет. Что касается остального в вашем письме – грубой лжи, грубых противоречий и просто хамства, – я обхожу их молчанием.
Подпись. А.А. Гидон
P.S. Ваше письмо хранится у меня.
Иерусалим, 27. 02. 76
Алек, здравствуй. Как тебе известно, на прошлой неделе мы подписали документы, предложенные твоим адвокатом, и получили деньги. Но Боаз оставил сельскохозяйственную школу и уже несколько дней работает на оптовом рынке в Тель-Авиве у одного торговца овощами, женатого на двоюродной сестре Мишеля. Эту работу ему организовал Мишель по собственному желанию Боаза. Это было так: после того, как директриса объявила Боазу, что нет никакого исключения, а вместо него – только предупреждение, Боаз просто взял свою сумку и ушёл. Мишель созвонился с полицией – у него там есть несколько родственников, и они проверили и объявили, что мальчик находится у них. Он под арестом в тюрьме Абу Кабир за хранение краденого. Друг брата Мишеля, который занимает руководящую должность в полиции Тель-Авива, отправился поговорить с офицером по делам несовершеннолетних, у которого находится дело Боаза. И после нескольких трудностей мы вытащили его под залог. Для этого залога мы воспользовались частью твоих денег. Знаю, что ты не это имел в виду, когда давал нам деньги, но у нас просто нет других денег. Мишель в конце концов только недипломированный преподаватель французского в государственной религиозной школе, и его зарплаты после выплаты ипотечной ссуды нам с трудом хватает на еду. У нас ещё есть маленькая дочь – Мадлен Ифат двух с половиной лет.
Я хочу, чтобы ты знал: у Боаза даже нет представления, откуда поступили деньги на его освобождение под залог. А если бы ему и сказали, думаю, что он плюнул бы и на деньги, и на офицера по делам несовершеннолетних, и на Мишеля, – на всех вместе. Он и так поначалу в любом случае отказывался от освобождения и требовал, чтобы его оставили в покое.
Мишель без меня отправился в Абу Кабир. Мишель сказал ему: «Парень, может ты случайно вообще позабыл, кто я такой? Я Михаэль Сомо, и я слышал, что за моей спиной ты называешь меня «сутенёром своей матери». Со своей стороны я могу в ответ сказать тебе, что ты на всю голову больной, и так мы будем стоять и до самого вечера ругать друг друга, пока у тебя совсем не кончатся ругательства. я могу обругать тебя на трёх языках - на иврите, арабском и французском. Тогда как ты только на иврите, да и тот плохо знаешь. Может быть, вместо этого было бы лучше, если ты наберёшь воздуха в лёгкие, успокоишься и начнёшь излагать мне, что именно ты хочешь получить от жизни. А после этого я скажу, что мы с твоей матерью можем дать. Может быть, мы и придём к соглашению. Боаз сказал, что он не хочет от жизни ничего, и меньше всего желает, чтобы приходили всякие там типы и спрашивали его, чего он хочет от жизни.
И тут Мишель, которого жизнь ни разу не баловала, сделал одно правильное дело: он просто встал, чтобы уйти, и сказал Боазу: «Если так, то будь здоров, милок. По-моему, уж пусть лучше тебя упрячут в закрытое заведение для умственно отсталых, и на этом покончим с тобой. А я пошёл».
Боаз попытался немного возражать и сказал Мишелю: «Какие проблемы? Я кого-нибудь убью и сбегу». Но Мишель повернулся уже в дверях и тихо ответил: «Смотри, милый: я не твоя мать, я не твой отец, я тебе никто, так что не ломай комедию, ибо мне нет до тебя никакого дела. Только решай в течение шестидесяти секунд: хочешь ли ты выйти отсюда под залог? Да, или нет. Как по мне – так убивай кого хочешь, только, если можно, постарайся не причинять вреда. А теперь – привет».
А когда Боаз сказал ему: «Подожди минуту», Мишель понял, что мальчик моргнул первым. Эту игру Мишель знает лучше нас всех, так как он часто видел обратную сторону жизни, и страдания сделали его «человеком-алмазом», жёстким и очаровательным. Да, и в постели тоже, если тебе будет любопытно это узнать. Боаз сказал ему: «Если тебе и правда безразлично, зачем ты тогда приехал из Иерусалима освобождать меня под залог?» И Мишель рассмеялся, стоя у двери: «Ха! Ладно. Два-ноль в твою пользу. Так ты идёшь или не идёшь?»
И вот так и вышло, что Мишель освободил его на твои деньги и устроил на работу у зеленщика на оптовом рынке на улице Карлибах, который женат на его двоюродной сестре, так как именно этого, как сказал ему сам Боаз, он и хотел: работать, зарабатывать деньги и не зависеть ни от кого. Ночует Боаз в планетарии, в Рамат-Авиве. Один из ответственных работников там женат на девушке, учившейся вместе с Мишелем в Париже в пятидесятых годах, а у Боаза есть какая-то тяга к планетарию. Нет, не к звёздам, а к телескопам, к оптике.
Я пишу тебе это письмо во всех деталях по поводу Боаза с ведома Мишеля. По правде говоря, ведь ты дал деньги, и наша обязанность – сообщать тебе, что делают с твоими деньгами. Я наслаждаюсь сейчас тем, что вызвала у тебя гнев своими двумя письмами. Гнев делает тебя мужественным и привлекательным, но также и ребячливым, что почти трогательно: ты начинаешь расточать свои огромные физические силы на хрупкие вещи, такие, как ручка, трубка, очки. И не чтобы разбить, а чтобы подвинуть эти вещи на три сантиметра вправо или на два сантиметра влево. Такая трата сил – одно из моих прекрасных воспоминаний, и я наслаждаюсь, представляя себе, как это происходит и сейчас, когда ты читаешь моё письмо там, сидя в своей чёрно-белой комнате, между огнём и снегом. Если у тебя есть какая-нибудь женщина, которая спит с тобой, то признаюсь, что сейчас ревную тебя к ней. И ревную даже к тому, что ты проделываешь с трубкой, ручкой, очками, листами моего письма, что держишь своими сильными пальцами.
А теперь у меня осталась лишь одна просьба: или ты уничтожишь это моё письмо, а заодно и предыдущее, или, если ты решил воспользоваться ими, то делай это сейчас, сразу же. Каждый проходящий день, каждая ночь – это ещё одна высота и ещё одна долина, которые смерть завоёвывает у нас. Время идёт, Алек, и мы оба угасаем.
Илана
Господину Мишелю Анри Сомо,
Улица Тарназ, 7, Иерусалим, Израиль
Заказное
07.03.1976
Женева
Уважаемый господин! С вашего ведома или, по её словам, с вашего поощрения, ваша жена нашла нужным недавно послать мне два длинных и очень запутанных письма, что не прибавляют ей уважения.
Если мне удалось дойти до сути её туманных слов, то создаётся впечатление, что и второе её письмо на самом деле направлено, чтобы намекнуть мне на ваше тяжёлое материальное положение. И я предполагаю, что это вы, господин, дёргаете за нити и стоите за её просьбами. Обстоятельства делают возможным, чтобы я (без особых жертв со своей стороны) пришёл вам на помощь и в этот раз. Я велел адвокату Закхейму перевести на ваш счёт дополнительную субсидию на сумму пять тысяч долларов (на ваше имя и в израильских лирах). Если и этого будет недостаточно, я попрошу вас, господин, не обращаться ко мне посредством вашей жены и в многозначительных терминах, а сообщить через адвоката Закхейма, какова конечная и определённая сумма, требуемая вам, чтобы решить все ваши всевозможные проблемы. Если вы напишите мне приемлемую сумму, возможно, я сочту правильным пойти вам навстречу в какой-то степени. Всё это при условии, что вы не станете вынуждать меня исследовать мотивы, по которым я даю деньги, и без эмоциональных выражений благодарности в левантийском стиле. Я, со своей стороны, конечно, воздержусь от вынесения суждений о ваших идеалах и принципах, позволяющих вам просить у меня и получать денежную ссуду.
С подобающим уважением.
А. А. Гидон.
Адвокату Манфреду Закхейму
Контора «Закхейм и Ди Модина»
Улица Короля Георга, 36
Местное письмо
С божьей помощью
Иерусалим, 13 адара 5736 года (14.03.76)
Уважаемому адвокату, господину Закхейму мир и благословение!
В продолжение нашего вчерашнего телефонного разговора. Мы нуждаемся в общей сумме около шестидесяти тысяч американских долларов, чтобы закончить выплачивать свой ипотечный кредит и построить дополнительные полторы комнаты. Ещё такая же сумма – для устройства будущего сына. И ещё для маленькой дочки. Итого – сто восемьдесят тысяч американских долларов. А также есть просьба о пожертвовании на сумму девяносто пяти тысяч американских долларов с целью покупки и ремонта дома Алкалая в еврейском квартале старого Хеврона (это еврейское имущество, конфискованное силой арабскими погромщиками). Мы сейчас ходатайствуем за то, чтобы вернуть его в наши руки по полной стоимости, но не силой. Заранее благодарны вам за ваши хлопоты и выражаем своё почтение доктору Гидону, чья научная работа вызывает восхищение и возвышает достоинство Израиля среди других народов. С пожеланием радостного праздника Пурим.
Илана и Мишель (Михаэль) Анри Сомо
Телеграмма
А. Гидону, Западный Берлин. Алекс Просвяти меня пожалуйста идёт ли речь о попытке вымогательства нужно ли выиграть время хочешь ли ты чтобы в дело вступил Занд. Жду инструкций. Манфред
Телеграмма
Закхейму, Иерусалим. Продай собственность в Зикрон Яакове. Если нужно, также цитрусовую рощу в Биньямине, и заплати им ровно сто тысяч. Проверь заранее всё что касается мужа. Проверь положение парня. Пришли копию документов о разводе. Возвращаюсь в Лондон в конце недели. Алекс
Доктору А.А. Гидону,
16 Хемпстед Хит Лейн,
Лондон, NW3, Англия
Заказное экспресс
Иерусалим, 28.03.76
Мой дорогой Алекс, если ты полагаешь, что пришло время мне отправиться ко всем чертям, то пришли, пожалуйста, мне телеграмму из трёх слов: «Манфред, иди к чёрту», and I shall be on my way right away*. Тем не менее, если ты решил проверить, что там, внутри психиатрического отделения, то сделай милость – иди туда, пожалуйста, один, без меня. Я не получу от этого никакого кайфа.
В соответствии с твоими распоряжениями и вопреки моему пониманию, я подготовил нашу цитрусовую плантацию рядом с Биньяминой, но не собственность в Зикрон Яакове (я пока не сошёл с ума). В любом случае, я смогу достать тебе около ста тысяч американских долларов с уведомлением за двадцать четыре часа и передать их супругу твоей бывшей прекрасной жены, впрочем, если ты дашь мне окончательное распоряжение это сделать.
Со своей стороны, я дал себе возможность не заканчивать это дело и предоставить тебе возможность передумать и отменить весь этот твой фестиваль с Санта-Клаусом без ущерба с твоей стороны (за исключением моих комиссионных).
Пожалуйста, как минимум представь мне немедленно убедительное доказательство того, что ты не чокнулся там (прости меня, дорогой мой Алекс, за такой грубый язык). То немногое, что мне осталось сделать в такой милой ситуации, в которую ты поставил меня, это составить и отправить тебе прекрасное письмо об отставке. Жаль, что ты мне немного дорог.
Как тебе хорошо известно, твой замечательный отец укорачивал мне жизнь на протяжении примерно тридцати лет до своего склероза, во время склероза, а также после того, как забыл своё имя, моё имя, и как пишется «Алекс». И кому как тебе не знать, как я лез из шкуры вон пять или шесть лет, пока мне не удалось устроить так, чтобы тебя объявили единственный опекуном всего его имущества, чтобы три четверти этого имущества не ушли на налог на наследство, сенильные или ещё какую-либо большевистскую идею. Весь этот соответствующий манёвр доставил мне, не стану скрывать от тебя, в некоторой мере профессиональное удовлетворение и прекрасную квартиру в Иерусалиме и даже немного развлечений, ценой которых, по-видимому, была язва желудка. Но если бы тогда я полагал, что по прошествии десяти дет единственный сын Володи Гудонского начнёт вдруг делить его сокровища среди отверженных, то не стал бы совершать таких титанических усилий, чтобы передать полностью приданое от одного сумасшедшего другому. Для чего?
Позволь мне обратить твоё внимание, Алекс, на то, что кусок, который ты собираешься отдать тому маленькому фанатику, по грубому подсчёту, составляет семь-восемь процентов от всего того, что у тебя есть. Почему, собственно, ты должен давать ему деньги? Только из-за того, что он оказал тебе любезность и женился на твоей бывшей подержанной жене? Или в качестве репараций еврейским восточным общинам за дискриминацию? Раз уж ты окончательно свихнулся, то, может быть, передашь в наследство своё имущество двум моим внукам? Разве мы, выходцы из Германии, страдали меньше марокканских евреев? Разве вы нас не топтали и не унижали, вы – русская аристократия, сходящая с ума по Франции из области северная Биньямина?
И прими в расчёт, Алекс, что мои внуки не потратят твои деньги на реставрацию руин в Хевроне и на превращение арабских нужников в синагоги. Я должен передать тебе, мой дорогой Алекс, что наш уважаемый господин, этот Мишель Анри Сомо, хоть на самом деле и очень низкий человечек, но фанат, и довольно большой.
* And I shall be on my way right away (англ.) – «И я отправлюсь туда прямо сейчас».
Вчера я немного прозондировал этого мистера Сомо. Здесь, у себя в офисе. Зарабатывает он в месяц около двух тысяч шестисот лир и четверть из этого ежемесячно жертвует небольшой религиозно-националистической группировке, что примерно на три пальца правее Движения за единый Израиль. И кстати, об этом Сомо: можно было подумать, что твоя чудесная жена, проверив лично каждого пятого мужчину в Иерусалиме, в итоге выбрала себе Грегори Пека, но тут выяснилось, что господин Сомо начинается (подобно всем нам) от пола, но вдруг обрывается примерно на метре шестидесяти. То есть, он ниже её на целую голову. Может быть, она купила его со скидкой за каждый метр.
Этот африканский Наполеон Бонапарт появляется у меня в офисе, одетый в брюки из габардина, клетчатый пиджак, который ему немного велик; курчавый, выбритый до мозга костей, надушен радиоактивным одеколоном после бритья, в очках в тонкой золотой оправе, с золотыми часами на руке, а на голове, для разрешения любого возможного недопонимания – маленькая кипа.
Выясняется, что этот джентльмен далеко не глуп, и особенно, когда дело доходит до денег, вызывания чувства вины, а также бронебойных намёков на своих всевозможных сильных родственников, находящихся на стратегических позициях в мэрии, в полиции, в его партии и даже в налоговой инспекции. Могу тебе почти с полной уверенностью обещать, что ты ещё увидишь этого Сомо в Кнессете, стреляющего оттуда патриотическими, длинными и убийственными пулемётными очередями в души таких типов, как ты и я. Так что, может быть, тебе будет лучше поостеречься, чем финансировать его?
Кстати, Сомо прекрасно разговаривает: мягким, округлым тоном, с поучительно-дидактической любезностью, как католический интеллектуал. Он и ему подобные, как видно, прошли по пути из Африки в Израиль основательную переподготовку в Париже. Короче, он может вполне преподать урок хороших манер. Я решаю ошеломить его и выпускаю по нему снаряд с прямым попаданием, и с краткими устрашающими паузами между словами говорю:
- Господин Сомо, если вас интересует, то моё предположение таково, что кто-то оказывает на моего клиента сильное давление, как у вас называется – плата за молчание. И, по-моему, я должен узнать, кто, как и почему.
А эта обезьяна даже не испугалась. Улыбается мне сладкой религиозной улыбкой и отвечает мне:
- Это только его стыд, мой господин Закхейм. Вот и всё, что давит на него.
- Стыд? За что? – спрашиваю я, а у него ответ уже готов – на кончике его подслащенного языка, и раньше, чем я закончил вопрос.
- За свои грехи, мой господин.
- И каких же грехи, к примеру?
- Оскорбление, к примеру. Оскорбление в иудаизме равно пролитию крови.
- А вы кто, мой господин? Сборщик податей? Пристав-исполнитель?
- Я? – отвечает он, не моргнув, – исполняю здесь лишь символическую роль. – Наш профессор Гидон – духовный человек, известный во всём мире. Необыкновенно почитаем. Но что? До тех пор, пока он не исправит то дурное, что натворил, все его добрые деяния в силу завета отменяются и приравниваются ко греху. По-видимому, его сердце сейчас дрогнуло, и он наконец-то ищет путь к вратам раскаяния.
- А вы привратник у врат раскаяния, господин Сомо? Вы стоите и продаёте билеты?
- Я взял в жёны его бывшую жену – говорит он, уставившись на меня своими глазами как прожекторами, утроенными линзами его очков. – Я подобрал её позор, и я же – охраняю шаги его сына.
- Да, по цене сто долларов в день, умноженные на тридцать лет, при выплате наличными авансом, господин Сомо?
Именно так мне наконец удалось вывести его из себя. Парижский налёт дал трещину, и африканская ярость вырвалась из него наружу, словно гной:
- Позвольте обратить ваше внимание, господин Закхейм, что я не просил у профессора Гидона ни нитки, ни шнурка от ботинка. Это он просил принять этот дар. Я тоже не просил у вас эту немедленную встречу, это вы просили встретиться со мной.
И теперь этот маленький учитель вдруг вскочил на ноги, и, не протянув на прощание мне руку, с трудом скрывая свою ненависть, выпалил:
- Сейчас с вашего учтивого позволения я положу конец этому разговору, ввиду злого умысла и непристойных намёков с вашей стороны.
Итак, я произвёл то, что можно определить как «этническое отступление», возложив всю вину на своё «немецкое» чувство юмора. Я тут же выразил заинтересованность в денежном пожертвовании, о котором он просил тебя в пользу каких-то фанатиков в Хевроне. Тут на него вдруг снизошёл пылкий дух проповедничества, и он, всё ещё стоя на своих коротких ножках, махая руками в фельдмаршальском стиле над картой Израиля в моём кабинете, произнёс добровольно и бесплатно короткую проповедь по поводу наших прав на землю Израиля со стихами и притчами.
Я спросил у этого Рамбама в миниатюре, осознаёт ли он тот факт, что твои политические воззрения находятся – по чистой случайности – на другом конце спектра, и что все те хевронские безумства на 180 градусов противоположны твоей общественной позиции? Он и на этот раз не смутился (скажу тебе, Алекс, мы ещё много чего услышим об этом дервише) и принялся терпеливо отвечать мне, что, по его скромному мнению, «в наши дни доктор Гидон, как и многие другие евреи, проходит опыт очищения и раскаяния, который, в конце концов, может привести его в скором будущем к сердечным переменам в целом».
В этот момент пришла моя очередь утратить европейский лоск и спешно накинуться на него: на основе чего ему кажется, ко всем чертям, что он знает о том, что происходит в глубинах твоего сердца? Согласно установке, содержащейся в твоей телеграмме, я провёл небольшое частное расследование об этом Сомо (наш знакомый Шломо Занд) и прилагаю отчёт. Если ты возьмёшь на себя труд прочитать внимательно, то наверняка поймёшь, что в случае, если речь идёт о запугивании, у нас тоже имеется опора, и мы без труда сможем показать этому джентльмену, что в эту игру можно играть вдвоём. Если только ты мне дашь разрешение, я пошлю к нему Занда для небольшого разговора по душам, и за десять минут на фронте воцарится полная тишина. Я надеюсь, что, по крайней, мере, ты доволен мной, ибо я тобой – совсем нет.
Just don’t go mad, for God’s sake*.
Твой Манфред, что очень встревожен
* Just don’t go mad, for God’s sake (англ.) – «Только не сходи с ума, ради бога».
Михаэлю Сомо,
Улица Тарназ, 7
Иерусалим
Здравствуй. Видишь ли, Мишель, я прямиком перехожу к делу – мне от тебя нужна ссуда. Я усердно работаю у твоего шурина, Авраама Авудрама, перетаскивая целыми днями ящики с овощами. Можешь проверить у него, что у меня всё в порядке. Я тоже доволен, потому что он ведёт себя со мной справедливо, платит мне ежедневно и кормит за свой счёт два раза в день. Спасибо за то, что ты мне это устроил. А ссуда нужна для покупки деталей, чтобы построить телескоф по схеме «Сделай сам». Твоя подруга Джанин (госпожа Фукс) устроила меня, как тебе известно, работать ночным сторожем и спать в планетарии, но без денег. То есть, это значит, что я не плачу, и мне не платят. Но я хорошо разбираюсь в техническом обслуживании оптики, с которым немного знаком, а у них есть ставка в штатном расписании, и они мне будут немного платить. Получается, что у меня почти нет расходов, и только доходы. Но с телескофом я хочу начать прямо сейчас, и стоит он четыре тысячи лир. Так что я прошу у тебя ссуду три тысячи. У меня уже есть в заначке тысяча. Я буду возвращать тебе десять платежей по триста ежемесячно из моей зарплаты. И это с уступкой, что ты не захочешь брать с меня проценты. Между тем, я никого не убил. Всё, что я прошу у тебя, если можно, это чтобы женщина о наших делах ничего не знала. Тебе лично и маленькой девочке я желаю всего хорошего.
С благодарностью, Боаз Б.
Аврааму Абудраму (для Боаза Брандштеттера),
Оптовый рынок, улица Карлебах, Тель-Авив
С божьей помощью
Иерусалим, первый рабочий день после праздника Песах (16.04)
Дорогой Боаз!
Я получил твоё письмо и весьма сожалел, что ты не пришёл на праздничную трапезу по нашему приглашению. Но я уважаю соглашение между нами, согласно которому ты делаешь всё, что пожелаешь, при условии, что ты делаешь это в поле лица своего. Раз не приехал, – то не приехал. Ничего страшного. Когда захочешь прийти – придёшь. Авраам звонил, и сказал, что ты молодец. От госпожи Фукс мы тоже получили положительный отклик о тебе. Очень хорошо, Боаз. Я был примерно твоего возраста, когда прибыл с родителями из Алжира в Париж, и тяжело работал в качестве подмастерья у рентгенотехника, моего дяди, чтобы заработать немного денег. Но в отличие от тебя, работа моя была только в вечерние часы, после учёбы в средней школе. Интересно также будет сравнить: я тоже однажды попросил у этого своего дяди дать мне ссуду с целью приобретения словаря Ларусса, который мне тогда был очень нужен. Но он мне не дал.
А теперь – что касается твоей просьбы: здесь три тысячи лир с чеком почтового банка на твоё имя. Если тебе понадобится ещё какая-то сумма, и для положительной цели, мы с большой охотой постараемся дать тебе её. А что до упомянутых тобой процентов, то я совсем не возражаю, чтобы ты вернул мне деньги с процентами, но не сейчас, Боаз, а через много лет, когда ты удостоишься чести разбогатеть благодаря исполнению заповедей, добрыми делами, а также материалу. А до этого – научись писать без ошибок. Но сейчас тебе будет лучше, если ты продолжишь откладывать для себя немного сбережений. Послушай меня, Боаз.
В одной вещи я был вынужден нарушить то, о чём ты меня просил: твоей матери известно о деньгах, которые я посылаю тебе. Это потому, что между нами нет секретов, и при всём моём уважении к тебе я не готов строить с тобой никаких заговоров против твоей матери, даже во имя небес. Если это тебе не нравится – не бери денег. Здесь я заканчиваю тёплыми пожеланиями и поздравлением с праздником.
Твой Михаэль (Мишель)
Иерусалим, 19.04.1976
Далёкий Алек! Я пишу тебе и на этот раз по твоему адресу в Иллинойсе, в надежде, что какая-нибудь секретарша потрудится переслать тебе моё письмо. Я не знаю, где ты. Чёрно-белая комната, твой пустой стол, пустая бутылка и пустой бокал – всегда окружают тебя в моих мыслях, как кабина космического корабля, в котором ты без остановки несёшься от одного континента к другому. И огонь, пылающий в камине, и твоя монашеская спина в зеркале, и твоя поседевшая, лысеющая голова, и пустые снежные поля, виднеющиеся из твоего окна и скрывающиеся в туманной дали…
На этот раз я пишу тебе за спиной Мишеля и совершаю грех и против него, и против нашей маленькой дочери. На этот раз я даже не смогу воспользоваться Боазом: твой сын устроен. Твои деньги и мудрость Мишеля спасли мальчика из клубка проблем. Друзья семейство Сомо закрыли его дело в полиции. И он даже сумел в прошлую субботу привезти Боаза к нам в Иерусалим. А я несколько раз смеялась при виде того, как мой маленький муж и твой гигант-сын состязались между собой ради благосклонности девочки. Такое сближение рушит всю твою стратегию? Очень сожалею. Ты потерял одно очко.
Когда я написала тебе в феврале и первое, и второе письмо, я не лгала тебе. Все детали, что я тебе сообщила по поводу Боаза, являются точными. Но, тем не менее: всё было ложью. Я с первой же минуты была про себя уверена, что Мишель – и без твоих денег – поступит правильно. И сделает это в верное время и в верном виде. А ещё я знала вот что, Алек: что ты, даже если сам дьявол подтолкнёт тебя помочь собственному сыну, по сути, не будешь знать, что делать. Ты не будешь знать, с чего начать. Никогда за свою жизнь ты не сумел сделать ничего собственными силами. Даже когда ты решил попросить моей руки, то отступил. За тебя попросил твой отец. Вся твоя олимпийская мудрость и вся твоя титаническая мощь начинаются и заканчиваются – всегда – чековой книжкой. Или трансатлантическим звонком Закхейму или какому-нибудь министру или генералу из твоей старой компании.
А что ещё ты умеешь? Восхищать или внушать страх? Классифицировать фанатиков, известных в истории? Заставить тридцать танков дрейфовать по пустыне, задавить и растоптать арабов? Ликвидировать нокаутом женщину и ребёнка?
Итак, если я заранее знала, что так и будет, то зачем тебе писала?
Тебе следует сейчас остановиться. Сделай маленький перерыв. Зажги себе трубку. Скользни слегка взглядом своих серых глаз по снегу. Пустота касается пустоты. Потом постарайся сосредоточиться и прочесть следующие слова с той же хирургической строгостью, с который ты разбираешь текст русского нигилиста прошлого века или какую-нибудь проповедь одного из отцов церкви.
Истинная причина, которая побудила меня написать тебе оба письма в феврале, это моё желание отдать себя в твои руки. Разве ты не понял? Это и впрямь не похоже на тебя: заполучить врага на мушку и забыть нажать на курок.
Я писала тебе как та красавица из сказок, посылающая далёкому рыцарю меч, с помощью которого тот уничтожит дракона и выпустит её на волю. Вот и проступает на твоём лице хищная улыбка. Горькая и пленительная улыбка. Я хотела нарядить тебя однажды ночью в чёрную рясу и покрыть твою голову чёрным монашеским капюшоном. Ты бы не пожалел об этом, так как подобная картина очень меня возбуждает.
Почему ты не приехал? Неужели ты и впрямь забыл о том, что мы в силах дать друг другу? Истинная правда в том, что даже в своих самых лунатических порывах я ни на миг не забывала, что ты такое. Я знала, что получу от тебя лишь арктический бриз или, по крайней мере, ядовитый плевок унижения. И всё же твой плевок совершенно потряс меня. Я могла предположить, что ты сделаешь тысячу вещей, но не знала, что ты просто откроешь затычку своей трубы и потопишь Мишеля в деньгах. У изобретательности, данной тебе дьяволом, нет границ. И купаясь в грязи в той лужи, в которой ты вывалял меня, я предлагаю тебе саму себя. Как и тогда, когда ты любил меня, Алек. Когда мы оба любили.
Я изменяю Мишелю, как изменяла тебе все последние шесть из девяти лет нашего брака. «Быть шлюхой – это у тебя в крови», – я знала, что ты сейчас это скажешь. Однако нет, Алек. Ты ошибаешься. Эта измена имеет отличия. Всякий раз, как я изменяла тебе с твоими друзьями, с твоими армейскими командирами, с твоими учениками, с электриком и сантехником, я всегда изменяла у тебя на виду и с тобой. Я была устремлена лишь к тебе, даже когда не в силах была сдержать крик. И особенно во время крика.
Сейчас два часа ночи в Иерусалиме. Мишель свернулся как эмбрион под пропотевшими простынями. Я в ночной рубашке сижу за столом Мишеля, заваленном тетрадями его учеников, и пишу тебе из самых глубин, и таким образом изменяю Мишелю, а также своей дочери. Это измена совсем иная. Так я никогда не изменяла, и я изменяю ему именно с тобой. Изменяю по истечении многих лет, когда даже ни одна тень лжи не пробежала между мной и им.
Неужели мой разум помутился?
Мишель, мой муж, – уникальный человек. Я никогда не встречала таких, как он. Я называла его «папой» ещё до того, как родилась Ифат, а иногда бывает так, что я называю его «мальчик» и прижимаю к себе его тонкое тело, как будто бы я – его мать, хотя самое главное в том, что Мишель – мой брат. Если у нас есть какая-то жизнь после того, как мы умрём, если когда-нибудь мы будем жить в мире, в котором ложь будет невозможна, Мишель будет там мне братом. Но ты был и остался моим мужем. Моим господином. Навсегда. В той жизни, которая будет после этой, Мишель возьмёт меня под руку и поведёт меня под брачный балдахин на свадебную церемонию с тобой. Ты – господин моей ненависти и моей тоски, тиран моих ночных снов.
- Ваша честь, – сказал ты своим равнодушным сонным голосом во время приговора суда. – Ваша честь, здесь уже было доказано без всяких сомнений, что эта женщина – патологическая лгунья. И даже когда она чихает, ей очень опасно верить.
В тот момент ты казался даже выше адвокатов, выше судьи на его помосте, и выше себя самого. Ты был похож на рыцаря, который убил дракона.
Но не торопись торжествовать. Тут не место высокомерию, мой господин. Ведь Мишель Анри Сомо и в постели намного лучше тебя. Во всём, касающемся тела, Мишель наделён абсолютным слухом. А по сути, не только Мишель. Почти все они могли бы преподать тебе урок. Даже тот парень, что был твоим шофёром в армии. Девственник, возможно, ему с трудом можно было бы дать восемнадцать лет, виноватый, напуганный, ниже травы, тише воды, дрожащий всем телом, и вдруг начинает фонтанировать ещё до того, как успел дотронуться до меня. И всё же, Алек, он потряс моё тело и моё сердце больше, чем удавалось это сделать тебе за все эти годы.
Сказать мне, что ты такое, Алек, по сравнению с остальными, которые у меня были? Ты – лысая скалистая гора, ты – иглу в снегах. Помнишь ли ты смерть в фильме «Седьмая печать»? Смерть, которая выигрывает в шахматы? Это ты.
Две недели назад, когда Закхейм передал Мишелю удивительный чек, который ты предоставил, он нашёл нужным предостеречь Мишеля такими словами: «Примите в расчёт, господин, что в эту игру могут играть двое». Мне приятна эта короткая фраза, и приятно послать её тебе сейчас в качестве благословения и пожелания спокойной ночи. Ты от меня не освободишься, Алек. Не сможешь откупиться деньгами, не купишь свою свободу. Не будет у тебя новой страницы. А теперь я закончу. Отправлюсь на почту и отошлю тебе это письмо, затем вернусь домой и разденусь, разбужу Мишеля, улягусь в его объятиях. Мишель – простой и нежный человек. То, чего нельзя сказать о тебе. А также и обо мне, мой любимый.
Илана
Боазу Брандштеттеру (через семью Фукс), Рамат ха-Шарон
С божьей помощью!
Иерусалим, 2 ияра 5736 (02.05)
Привет, Боаз, непокорный осёл! Не буду скрывать от тебя, что если бы ты был моим сыном или учеником, то я бы не стал приберегать свою плётку и от твоей физиономии, и от твоей задницы. Но после размышлений полагаю, что я не в безопасности рядом с тобой. Ты всё ещё способен поднять и швырнуть и в меня ящик с овощами.
Но всё дело в том, что, может быть, мы допустили ошибку, когда спасали тебя от колонии для несовершеннолетних преступников? Вероятно, там для тебя самое подходящее место, и ты – клиент их типа? Я прекрасно понимаю, что случилось: Авраам Абудрам тебе слегка врезал, так как ты был с ним грубым. И позволь мне написать тебе, что я его, в общем, оправдываю, несмотря на то, что я не поддерживаю рукоприкладство. Что ты о себе думаешь? Ты маркиз? Или царский сын? Ну, схлопотал ты небольшую затрещину за свой длинный язык, и что? Это достаточная причина, чтобы поднимать и швырять ящики? И в кого ты швырнул ящик? В Авраама Абудрама, которому шестьдесят лет, и который страдает, да будет тебе известно, от гипертонии. И это ещё после того, как он взял тебя на работу, несмотря на два дела на тебя в полиции, а третье дело я и офицер Эльмалиах с трудом закрыли.
Почему ты это сделал? Теперь ты молчишь. Прекрасно. Хорошо. Тогда я тебе скажу, почему: из-за высокомерия, Боаз. Так как ты родился большим и красивым, как сыны небес, и небеса подарили тебе большую физическую силу, и ты в своём безумии полагаешь, что сила эта – чтобы драться.
Сила – для того, чтобы преодолевать, осёл! Чтобы победить инстинкт. Может быть, тебе и впрямь подошло бы быть арабом или другим неевреем, ибо быть евреем, Боаз, значит уметь выстоять и преодолеть и продолжить следовать по нашей древней дороге. В этом вся Тора, если определить её за считанные секунды, «стоя на одной ноге»: преодолевать. Заруби это себе на носу, Боаз. Ты унизил свою мать и меня, но прежде всего, ты унизил себя. Как видно, тебя уже не научить смирению. Я зря трачу на тебя слова. Ты не воспримешь поучения. Сказать мне тебе, почему так? Это потому, что в твой голове застряла мысль, что ты какой-то там принц, весь из себя царь, дофин с утробы и по рождению. Вот и выслушай от меня кое-то, Боаз.
Твоего уважаемого и знаменитого отца я не имел чести знать, однако со всей ответственностью готов сказать тебе: твой отец – не маркиз и не царь. Может быть, разве что, царь мерзавцев. Если бы ты только знал, на какой позор и даже депрессию он обрекал твою мать, как унижал её, как попирал её честь, а тебя выгнал с глаз своих долой как презренного потомка своего. Да, верно, что сейчас он надумал заплатить какие-то деньги за несчастья и позор, и верно, что я решил проигнорировать вопросы нашей чести и приять от него деньги. Наверное, ты спросил себя: почему я решил принять его грязные деньги? Ради тебя, осёл. Чтобы попытаться направить тебя на путь прямой, путь истинный.
Я решил, что будет правильно прибавить здесь кое-что о моей собственной жизни в продолжение того, что я писал тебе о преодолении и покорении инстинкта. Не стану упоминать, Боаз, о том, что мы, евреи, вытерпели в Алжире от арабов, а затем в Париже – уже как арабы от евреев, и как «черноногие» от французов, если ты, случайно, в курсе, что это значит. Если я и расскажу тебе что-то, то только о том, что мне пришлось вынести здесь, в этой стране, и я всё ещё продолжаю это терпеть из-за моих убеждений и верований, из-за своей внешности, из-за своего происхождения. Если бы ты знал это, то уж осознал бы, что схлопотать лёгкую затрещину от такого доброго человека, как Авраам Абудрам, это, по сути, означает удостоиться ласки. Но что?! Тебя в жизни баловали. Ты не поймёшь.
Но это только вступления. А теперь к сути письма. То, что приводится ниже, написано с ведома моего и твоей матери.
А. Немедленно пойди к Аврааму и попроси у него прощения. Это во-первых.
Б. Всё то время, что семейство Фукс – Бруно и Жанин – согласно держать тебя у себя в сарае для инструментов в своём саду, почему нет? – оставайся у них. Но с настоящего времени я буду платить им квартплату из той компенсации, что вернул твой отец. Ты не будешь жить там бесплатно. Ты не попрошайка, а я – не «социальный случай».
В. По моему личному предпочтению – отправляйся сейчас же изучать Тору и ремесло в семинарию на освобождённых территориях (ты пишешь как мальчик во втором классе). Но это – по твоему усмотрению. У нас и в мыслях нет навязывать тебе это. Если захочешь – мы тебе это устроим. Не захочешь – нет. О нашей Торе у нас сказано: «Её пути – приятные пути, а не пути принуждения». А если случайно снова захочешь искать работу, приезжай сюда, в Иерусалим, поживи дома, и мы посмотрим, что можно для тебя устроить. Только без ящиков.
Г. Всё это при условии, что ты вступишь на путь исправления отныне и навеки. С большой грустью и тревогой
Мишель, Ифат и мама
P.S. Будь добр, заруби себе на носу моё слова чести: если ещё хоть один маленький раз ты проявишь со своей стороны насилие, Боаз, то даже слёзы твоей матери не помогут тебе со мной. Ты в одиночестве пойдёшь по своей дурной дорожке и предстанешь перед своей судьбой без меня.
Семье Сомо
Улица Тарназ, 7,
Иерусалим
Здравствуй. Я получил твоё длинное письмо, Мишель, и с извинениями позвонил Аврааму, хотя я не уверен, кто у кого должен просить прощения. Когда к вам придёт это письмо, я уже буду плыть в море на корабле. Со своей стороны скажу: забудьте меня. Это несмотря на то, что я, по сути, люблю Ифат после тех двух раз, что я был у вас. Тебя, Мишель, я достаточно ценю, хотя иногда ты и занудлив. О тебе, Илана, я сожалею, так как тебе было бы лучше, если бы ты меня вообще не рожала.
С благодарностью,
Боаз
Профессору Гидону
Через адвоката, господина Закхейма,
С божьей помощью
Иерусалим, 9 ияра 5736 (09.05.76)
Уважаемый господин!
Я, подписавшийся ниже, дал обет, что у меня не будет с вами никаких дел, ни благих, ни дурных, ни в этом мире, ни в будущем мире, из-за того, что написано у нас в Книге Псалмов, часть первая, стих первый: «Блажен тот человек, который не следовал предложениям злодеев, не стоял на пути грехов и не сидел на собрании шутов». Причина, по которой я нарушаю обед, это спасение жизни, а может быть даже, упаси Господь, спасение двух жизней.
А. Ваш сын Боаз. Сегодня утром он подал знак, что жив: короткое письмо, в котором он объявил нам, что сбегает и будет работать на корабле. И это после того, как он снова втянулся в различные проделки. Я немедленно пустил в действие свои связи, чтобы его искали на всех израильских и иностранных судах, собирающихся покинуть страну. К сожалению, у меня нет уверенности, что поиски дадут положительный результат: может быть, парень как раз не на море, а на суше, скитается где-то по стране. Поэтому я решил обратиться к вам, несмотря ни на что, чтобы попросить, чтобы и вы сделали что-нибудь как знак протянутой руки помощи в свете огромной несправедливости, что вы причинили его и его матери. Такому учёному, как вы, надеюсь, будет достаточно лёгкого намёка, чтобы вы поняли: у вас не просят денег, вас просят действовать немедленно, возможно, посредством приближённых к вам кругов.
Б. Моя жена Илана Сомо. Проделки Боаза уложили её на смертное ложе. Вчера она призналась передо мной, что послала вам без моего ведома ещё одно личное письмо как ответ на ваши финансовые платежи. Вы можете представить себе, что я сильно рассердился на неё, но тут же вернулся к самообладанию и простил её, потому что она призналась, и в особенности, потому, что муки искупляют грехи. А госпоже Сомо выпало мук сверх меры, и всё из-за вас, господин профессор. Разумеется, мне и в мысли не придёт выяснять, что она написала в своих письмах вам, – такие вещи ниже моего достоинства. Но она по собственному желанию рассказала мне, что вы ей не ответили. Может быть, вы успокоите одно из тех страданий, что причинили ей, если напишите ей письмо и объясните, почему вы издевались над ней, попросите прощения за все свои грехи. Те деньги, что вы дали – вы как будто не давали.
В. Деньги. Вы, господин, послали мне из Женевы 7 марта письмо, в котором говорилось, чтобы я взял деньги, заткнулся и не благодарил. Ну что ж, зарубите себе на носу: мне и впрямь не приходило в голову говорить вам спасибо. За что спасибо? За то, что постарались вспомнить с большим опозданием и заплатить малую часть из того, что полагается, согласно закону справедливости и честности, Боазу и госпоже Сомо? А по сути, и её маленькой дочери. Как видно, вашей наглости нет пределов, господин. Как у нас написано – «медный лоб».
Судя по сумме выплаты, которую вы нашли необходимым выслать, я понял, что пожертвование для выкупа дома в Алакалае в Хевроне было вами отклонено абсолютно. И всё же, я воспользуюсь этим печальным шансом, чтобы вновь призвать вас пожертвовать заранее сто двадцать тысяч американских долларов ради этой святой цели. Может быть, ваше сожаление и пожертвование распростят над юношей милосердие небесное и он благополучно вернётся. Есть награда и наказание в этом мире, есть суд и есть Судья, но я слишком мал, чтобы понять, как работает небесная бухгалтерия, и почему ваши ужасные злодеяния причиняют страдания женщине и ребёнку. Кто знает: возможно, однажды ваш сын удостоится чести поселиться в Хевроне под крышей того дома, что мы намерены выкупить у чужаков на деньги, пожертвованные вами, и таким образом восторжествует справедливость, и тот, кто сидит в небесах, рассмеётся.
Здесь, в конце подчеркну, что это письмо я вынужден послать вам через адвоката, господина Закхейма, так как господин Закхейм просто отказывается передать мне ваш адрес. Я желаю также пожаловаться на поведение господина Закхейма: по-видимому, в голове у него сидит низкокачественный триллер об угрозах и вымогательстве денег – триллер с Михаэлем Сомо в роли дона Корлеоне из мафии или чего-то подобного. Если бы подобное исходило от кого-то другого, я бы не стал обходить это молчанием, но господин Закхейм, судя по его фамилии, видимо, либо он сам, либо его семья прибыли к нам сюда после Катастрофы*. Тем евреям, что прибыли после Катастрофы, я прощаю всё. Может быть, господин Закхейм прошёл через такие испытания, что привели его к болезненной подозрительности, в особенности к таким людям, как я, с такими же националистическими взглядами, с таким же происхождением, соблюдающим предписания религии.
Итак, я решил простить вашего адвоката, но не вас самого, господин. Вам нет прощения. Возможно, если вы выполните все три пункта в моём письме: поиски юноши, извинения перед дамой и пожертвование во имя спасения земли Израиля, на небесах вас будут судить милосердно. По крайней мере, там увидят, что на чаше весов ваших что-то есть в вашу пользу.
С благословением в праздник нашей независимости,
Михаэль Сомо
* Катастрофа – общепринятое в Израиле обозначение Холокоста.
Приложение
Мой Алекс! Настоящим передаю тебе запечатанный конверт от твоего наследника-коротышки. Я бьюсь об заклад, что он снова просит у тебя денег. Если ты случайно думаешь на этот раз отстроить за свой счёт Иерусалимский храм или присудить бонус ослу Мессии, то делай это, пожалуйста, без меня. Я приму ислам и покончим на этом.
От Сомо я узнал, что колоссальный мальчуган опять сбежал. Я не могу понять, как этот обелиск может от них скрываться. Но не о чем беспокоиться: по прошествии дня-двух он возникнет, конечно, на центральной автобусной станции торгующим товарами, полученными от моряков, как было в прошлый раз, когда он смылся от них.
Кстати, я случайно видел твою «Грушеньку» на улице Бен-Йехуда несколько дней тому назад. Она выглядит очень хорошо, несмотря на свой «километраж». Чего нельзя сказать о тебе, Алекс. Я был достаточно напуган твоим видом, когда в этот раз мы виделись в Лондоне. Возьми себя в руки и прекрати искать неприятности.
Твой верный Манфред
Телеграмма Сомо. Иерусалим. Закхейм получил распоряжение найти мальчика. Требуемое письмо скоро будет выслано госпоже. Получите ещё пятьдесят тысяч если согласитесь провести проверку тканей мальчика. Одновременно я пройду аналогичную проверку в Лондоне.
Александр Гидон
14.05.76
Дорогой господин Закхейм!
Мой бывший муж сообщил нам своей телеграммой, что попросил вас помочь найти моего сына, который сбежал, по-видимому, чтобы работать на корабле. Пожалуйста, сделайте всё, что можете. В тот момент, когда вы что-то узнаете, свяжитесь с нами. Мой бывший муж упомянул в своей телеграмме о проверке тканей Боаза для подтверждения отцовства. Как я уже говорила вам сегодня утром по телефону (а вы попросили меня сделать это письменно), я отзываю свой семилетний отказ для проведения подобного анализа. Единственная проблема сейчас – это найти мальчика и убедить его согласиться на такой анализ, которого просит его отец. Это не будет лёгким делом. Пожалуйста, господин Закхейм, объясните моему бывшему мужу, что я отзываю свой отказ на анализ без всякой связи с субсидией, которую он упомянул в своей телеграмме. Проще говоря: он не обязан давать нам ещё денег. Наоборот: я рада, что эта просьба об анализе пришла сейчас и от него. Во время нашей тяжбы в суде, как вы помните, господин Закхейм, я противилась проверке, но и он тоже не соглашался пройти проверку. Если он захочет пожертвовать для той цели, которую отметил мой нынешний муж, то, пожалуйста, пусть сделает это вне связи с проверкой. И самое главное, господин Закхейм, я умоляю вас, если у вас будут какие-то известия о том, где мальчик, – сообщите нам, даже посреди ночи.
Ваша, с благодарностью,
Илана Сомо (Гидон)
Лондон, 16.05.76
Госпожа Сомо!
Закхейм действует энергично, чтобы найти для вас пропажу, хотя я предполагаю, что ему одному нелегко соперничать со всем племенем Сомо, которое барабаны наверняка уже вызвали на охоту. Так что я полагаю, что ещё пока это письмо будет в пути, придёт сигнал от Боаза. Кстати, я почти что жалею из-за этого: кто из нас иногда не мечтает вдруг исчезнуть, не оставив никаких следов?
Вчера мне пришло письмо от вашего мужа. В рамках его большого плана по вымаливанию пощады у небесного Иерусалима он велит мне немедленно раскаяться и начать после этого предоставлять вам свои извинения и объяснения. После этого, по-видимому, придёт очередь аскетизма и постов.
Я по глупости считал, что всё произошедшее между нами уже и так хорошо выяснено в двух раввинских судебных инстанциях и в районном суде, и любое дополнение будет только лишним. По сути, у меня было впечатление, что это вы должны были дать мне объяснения. На самом деле, в ваших письмах видна смутная попытка истолковать мне своё положение, главным образом – детали исполнения супружеского долга в постели господином Сомо. Мне не интересна эта тема, хотя описываете вы её неплохо, но, может, излишне литературно, на мой вкус, как и чувства, которые моя персона продолжает или не продолжает у вас вызывать, не колышут меня. Тем не менее, вы почти не коснулись того единственного, беспокоящего меня вопроса: почему в своё время вы с пеной у рта отказывались от анализа тканей? Если бы выяснилось, что я – биологический отец, тогда, конечно, мне было бы намного сложнее, а может, и невозможно, – выиграть у вас в суде. До сего дня мне не удалось это уловить. Вы боялись доказательств, что не я – его отец? Или боялись доказательств того, что я – его отец? Существует ли тень сомнения в том, кто его отец, Илана?
И что вас подвигло сейчас внезапно изменить свое мнение и согласиться в итоге на проведение анализа тканей, если вы и впрямь изменили своё мнение, и если снова его не измените? Неужели это только из-за денег? Но деньги-то были и тогда. Вы и тогда сражались ради денег. И проиграли. Справедливо проиграли. Неужели у вас никогда не было сомнений насчёт результатов анализа? Может быть, вы со злым умыслом предпочли потерять всё и быть выброшенной вместе с ребёнком на улицу – и всё только ради того, чтобы впрыснуть мне яд сомнения?
Если вы дадите мне прямой ответ на вопрос: почему вы противились в шестьдесят восьмом проведению анализа на установление отцовства, и почему согласились на это сейчас, я, со своей стороны, беру на себя обязанность переписать своё завещание на Боаза, а также послать вам ещё пятьдесят тысяч долларов по обратной почте. По сути, если вы дадите мне ответ, то анализ вообще будет излишним. Я откажусь от него в обмен на убедительный ответ на свой единственный вопрос. Если же, напротив, если вы предпочтёте прибавлять ложь ко лжи, нам будет лучше оборвать все контакты. И в этот раз мы оборвём их навсегда. Вы накормили меня ложью в таком количестве, что её могло бы хватить на целую дивизию обманутых мужей.
Я живу один в тишине. Ложусь спать каждую ночь в десять часов, сплю без снов. Встаю каждое утро в четыре и работаю над статьёй или лекцией. Все страсти утихли. Женщины и мужчины, деньги, власть, слава наводят на меня скуку. Иногда только я ещё выхожу немного погулять между концепциями и идеями, читаю по триста страниц ежедневно. Я гнусь и подбираю то тут, то там цитату или сноску на полях. Это то, что есть, Илана. И если уж мы говорим о моей жизни, то ваши поэтические описания кабины космического корабля, снега и так далее, и впрямь красивы. Это всегда было твоей сильной стороной. Однако по чистой случайности в моей комнате есть центральное отопление, а не камин, а за моим окном нет никакого снега – сейчас май, а есть только кусочек сада, холёный английский газон с пустой скамейкой, плакучая ива и серого цвета небо. Вскоре я возвращаюсь в Чикаго. Что касается моей трубки и виски, то уже более года, как мне запрещено пить, а также курить.
Алек, нелюдимый злодей
Письмо А. Гидону через адвоката Закхейма
Иерусалим, 24.05.76
Алек, нелюдимый злодей!
Сегодня мы получили открытку от Боаза. Он находится где-то на Синае. Он не открываем нам, где, но, согласно открытке, он работает и зарабатывает хорошие деньги. Зато ты своим письмом смог причинить мне боль и даже напугать тем, что написал, что тебе запрещено курить и выпивать. Пожалуйста, напиши мне, что случилось. Ты задал мне два вопроса: почему я противилась на судебном процессе, затеянном мной против тебя, чтобы нам все троим сделали анализ тканей, и возражаю ли я до сих пор проведению подобной проверки? Ответ на второй вопрос таков: сейчас я не возражаю. Но только сейчас, и это, по сути, касается вас с Боазом. Если тебе это и впрямь важно, постарайся убедить его пройти проверку. Но до этого – пойди и найди его. Пойди сам. Не посылай вместо себя Закхейма с его детективами.
Ответ на первый вопрос таков: семь лет назад, несмотря на то, что я очень желала вытянуть из тебя алименты и часть имущества, однако не хотела этого ценой передачи Боаза в твои руки. Дивлюсь я, как это ты с твоим международно-известным умом не уловил этого ещё тогда. Хотя, по сути, я не удивляюсь. То, что заставляло меня противиться анализу тканей, это то, что мой адвокат пояснил мне, что в случае доказательства анализом того, что отец – ты, после того, как ты вынудил меня признаться в прелюбодеянии, раввинский и обычный суд передаст ребёнка тебе. Я была уверена, что ты станешь колебаться, забирая у меня ребёнка, и оставишь мне вместо него немного денег. А Боазу было только восемь лет. Вот и весь секрет, мой господин.
Я не хотела выиграть в суде и потерять ребёнка. Как раз наоборот. Если бы ты тогда дал хотя бы десятую часть тех денег, которыми начал осыпать нас сейчас, я могла бы растить Боаза у себя, и мне, и ему было бы до сих пор не так плохо. Но это – как раз и есть та причина, которая заставила тебя забрать у меня всё. Ты и сейчас бы не дал нам ни гроша, если бы до смерти не перепугался того, что я тебе рассказала: как Мишель прокладывает путь к мальчику, и как Боаз, по-своему скрытно, по-видимому, питает симпатию к Мишелю. Кстати, мне всё равно, что Мишель по своей наивности продолжает верить, что ты внезапно покаялся и стал исправлять, как он выражается, свои пути. Но меня ты не одурачишь, Алек: ты дал нам деньги не для того, чтобы исправить, а чтобы разрушить. Убогий Алек, ты зря пытался убежать. Тебе это удалось ещё меньше меня. Зря мы молчали целых семь лет.
Напиши мне всю правду о состоянии своего здоровья. Плакучая ива и серые небеса за окном твоей комнаты внезапно потрясли меня. Теперь пришёл мой черёд задать тебе вопрос. Почему ты принял мой отказ? И почему, по сути, ты сам отказался проходить проверку тканей? Почему ты не сражался за Боаза так же, как сражался за то, чтобы растоптать меня в суде? Почему ты не сражался за него, чтобы до конца растоптать меня? И почему именно сейчас ты вспомнил и предлагаешь нам состояние, чтобы была проведена проверка? Теперь твой черёд не обманывать.
Я буду ждать ответа.
Илана
Илане через адвоката Закхейма
Лондон, 02.06.76
Потому, что я не мог. Я не хотел брать Боаза к себе. Я не знал, что с ним делать. Если бы я согласился на проверку, ребёнка привязали бы ко мне на основании судебного решения. Что бы из него вышло, если бы он рос у меня? А между тем, Закхейму и его детективам удалось отыскать Боаза. То есть мне, а не Сомо. Как там говорит твой «святой»? Будьте добры, отметьте это у себя. Выясняется, что он работает на туристическом судне со стеклянным дном в Шарм эш-Шейхе. И он, правда, довольно хорошо зарабатывает. Я велел Закхейму по телефону оставить его в покое. Я надеюсь, что твоему мужу хватит ума не пытаться вмешиваться. Даёшь ли ты ему читать мои письма? Я полагаю, что он настаивает на своём праве читать ещё до тебя, а может быть, ещё и выступать как цензор то тут, то там. С другой стороны, может быть, он как раз из чувства чести воздерживается глядеть на письма своей жены и тайком рыться в её ящиках. С третьей стороны, он способен украдкой прочесть каждое слово в твоё отсутствие дома, а потом поклясться на Торе, что он доверяет своей жене, и что у него – упаси боже! – нет никаких сомнений в её порядочности, а её письма для него – святыня. Четвёртая возможность – ты ручаешься мне, что он не читает твоих писем, однако ты сама даёшь ему читать. Боюсь, что ты скажешь мне «да», а по сути – не дашь ему. Ты изменишь мне с ним, ему – со мной, нам обоим – с каждым из нас или нам обоим – с продавцом молока. У тебя же всё возможно. Всё возможно, Илана, кроме одного: чтобы я узнал, кто ты на самом деле. Всё, что у меня есть, я дал бы, чтобы знать это. Но всё, что у меня есть, это деньги, а деньги, как ты написала мне, не помогут. Шах и мат.
Раз уж я упомянул про деньги, напиши мне, сколько ещё тебе потребуется. Неужели ты и впрямь захочешь, чтобы я дал их ему ради выкупа Хеврона? Мне это не важно. Я ему куплю Хеврон. Взамен того, что ты откроешь мне, в чём секрет этого «праведника». У меня есть подтверждение от двух частных детективов, что, по всей видимости, ты ему ни разу не изменяла. Что ты в нём нашла? Что в нём находит Боаз? Я помню грядку с «конфетами» в саду, кладбище бабочек, лабиринт и луна-парк, что он приготовил для черепахи, обе его маленькие ручки на руле моей машины, танковые бои на ковре, и трубку, которую он однажды помыл водой с мылом, его побег в овраг после одного из твоих «самоубийств». То, как однажды я вернулся ночью и обнаружил на кухонном столе зелёную зажигалку – не мою, и набросился на тебя с кулаками, и он внезапно появился на кухне и шёпотом попросил меня прекратить, так как ты – слабее. А когда я сказал ему – «Ну-ка, дуй в постель» и продолжил избивать тебя, он поднял и бросил в меня маленький горшок с кактусом, и тот попал мне в бок. Я в безумии схватил его и бил его золотистой головой о стену – снова и снова. У меня в кармане был пистолет, и я мог вас обоих застрелить той ночью и в себя всадить пулю. И, по сути, я это сделал. И с тех пор мы трое – это сон.
Я хочу, чтобы ты знала: все эти годы не было и месяца, когда бы я не получал от Закхейма и его детективов отчёта о тебе и о Боазе. И всё, что мне стало известно о его большой склонности к насилию, мне очень по душе. Это деревце растёт вдали от сгнивших яблонь. Мы оба с тобой его не достойны. Ни один из нас не достоин ничего, кроме как пули в лоб. Может быть, один только твой чёрный дьявол чего-то и достоин: быть похоронным в его Пещере патриархов. И как можно скорее.
Что ты в нём нашла, Илана? Что находит в нём Боаз? Если дашь мне убедительный ответ, то вы получите обещанный чек. Твоё внезапное беспокойство из-за моего здоровья (или воодушевление из-за наследства) трогает меня за сердце, как обычно. Но не преувеличивай. Я всё ещё в игре. Несмотря на операции. Однако без виски и трубки. Таким образом, из твоего поэтического арсенала остались только ручка и очки, которые и я впрямь иногда двигаю на два сантиметра влево или на три сантиметра вправо по поверхности письменного стола. Как раз так, как ты описала в своём письме.
Дракон
Алек-отшельник!
Если бы просто намекнул мне семь лет назад в суде на то, что не собираешься использовать моё признание в неверности, чтобы забрать у меня Боаза, у меня не было бы ни одной причины возражать проведению анализа на отцовство, тем более, что в том не было никакой необходимости. Сказал бы ты мне тогда два слова – сколько бы страданий было бы предотвращено!
Кто свёл тебя с ума, чтобы видеть в милосердии лекарство? В нежности и отзывчивости – позор, а в любви – признак слабости мужчины?
Тем временем издание твоей книги на иврите – главная тема дня. Твоя фотография взирает на меня со страниц любой газеты. Вот только эта фотография – как минимум десятилетней давности. Я всматриваюсь в твою фотографию, и арктическое сияние мерцает сквозь серую тучу. Словно искра, захваченная в плен ледником.
Десять лет назад мы ещё жили в старой квартире на Абу-Тор. Осенними дождливыми субботами мы вставали в десять, избитые и измученные жестокостью нашей ночи, испытывающие головокружение от множества снов. Мы вышли из спальни и обнаружили, что Боаз проснулся и с научной серьёзностью сидит за твоим письменным столом. Перед ним горит твоя лампа, твоя трубка зажата у него во рту. Он рисует панель космического корабля. Или горящий самолёт в падении. Я направилась на кухню приготовить завтрак и обнаружила, что Боаз накрыл стол на троих. Ты и я ловили взгляды друг друга. Иногда я уставлюсь на тебя, – специально для того, чтобы ты не смог взглянуть на меня. А ребёнок, словно социальный работник, был посредником между нами, чтобы я налила тебе ещё кофе, или чтобы ты передал мне сыру.
На исходе этих суббот ещё до того, как мы укладывали спать Боаза, ты внезапно вставал, быстро наливал себе коньяку, единым глотком выпивал его, с силой шлёпал пару раз по спине своего сына, грубо накидывал на плечи плащ и бросал мне уже у дверей: «Я вернусь во вторник вечером. Постарайся немного очистить, если можно, территорию». Ты уходил и закрывал дверь с такой отчаянной сдержанностью, которая была почище любой пощёчины. Если сможешь, то постарайся поверить, что Мишель не читает твоих писем, хотя я рассказала ему о нашей переписке при посредничестве Закхейма. Не бойся. Или может, мне следовало бы написать здесь «не надейся»?
Несмотря на твоё отрицание, я продолжаю видеть тебя сидящим у окна, напротив снежных полей, без деревца, без холмика, без птицы. Они тянутся вдаль, до комков серого тумана.
Зато тут у нас наконец наступило лето. А позавчера появился Боаз. «Привет, Мишель и Илана». Я пришёл съесть вашу Ифат. Бедуинский викинг, опалённый солнцем, пропитанный запахом моря и пыли. Его волосы спускаются до плеч, как выжженное золото. Когда он проходит через дверь, наклоняет голову. С Мишелем он разговаривает, согнувшись в глубоком поклоне. А что касается Ифат, то он опускается и становится на четвереньки, а она лезет по его «ветвям» вверх, пока не коснётся потолка. Она пускает на его волосы слюни от конфет, что он дал ей. Боаз привёз с собой худую молчаливую девушку – не красавицу, но и не дурнушку. Она из Франции, изучает математику и старше его, по меньшей мере, на четыре года. После того, как Мишель проверил её и обнаружил, что она из еврейского дома, он успокоился и разрешил им переночевать у нас, на ковровой дорожке перед телевизором. Ради безопасности он оставил гореть свет в ванной и широко открыл разделяющую нас с ними дверь, чтобы удостовериться, что «у меня дома Боаз не выкинет глупостей».
Что привело Боаза к нам? Выясняется, что он обратился к Закхейму и попросил какую-то сумму денег на известные тебе цели. Почему-то Закхейм решил рассказать ему о тех ста тысячах, которые ты предоставил Мишелю, однако отказался дать Боазу даже карманные расходы. Какой-то запутанный трюк его привёл к тому, что он предложил Боазу отправиться к Мишелю потребовать то, что ему причитается.
Боаз пришёл предложить Мишелю присоединиться к нему в качестве партнёра в каком-то деле с туристическими катерами на Красном море. По его словам, ему требуется первоначальный капитал, который – он уверен – он сможет заработать и вернуть в течение нескольких месяцев. При упоминании о партнёрстве Мишель встал, и, как обычно, поступил правильно, то есть взобрался вдруг на подоконник, раскрыл механизм жалюзи, разобрал его и завинтил вновь, оставшись в конце концов на подоконнике. Таким образом, он мог говорить с твоим сыном, находясь сверху. Он сказал ему без гнева, что разговаривать не о чем. Ни займов, ни ссуд, несмотря на то, что «Боаз определённо по мудрости напоминает царя Соломона в своё время, всё же семья Сомо не станет финансировать за свой счёт ни гарем, ни корабли из хризолита».
Этим утром на грузовике приехали несколько друзей Мишеля – русские и американцы в кипах – и взяли Мишеля, Боаза и его подругу прогуляться вокруг Вифлеема. Так что сейчас я сижу одна дома и пишу тебе на вырванных из тетради листах. Ифат находится в детском саду. Эта девочка похожа на Мишеля: она тоненькая, кучерявая, распространяет вокруг себя застенчивую ласку. Почти с самого её дня рождения Мишель называет её «мадемуазель Сомо». Он произносит «мамазель», а она в ответ возвращает ему «мамзер»*.
А знаешь ли, Алек, что Мишель решил в конце года уволиться со своей работы в качестве преподавателя французского? У него есть мечты насчёт недвижимости на земельных участках на территориях, насчёт общественной деятельности по пятам своего брата, которого он превозносит. Твои деньги изменили его жизнь. Ты не на это рассчитывал, но иногда случается так, что и дракон удобряет грядку, которая может разрастись в целый сад.
В одиннадцать часов вечера я должна отправиться в кафе «Савийон» на тайную встречу, передать это письмо Закхейму. Хотя Мишелю это известно. А Закхейму? Он полон самодовольства. На эти встречи он приходит – такой высокомерный, стильный и язвительный. Одетый в спортивный пиджак, на шее у него – шёлковый богемный платок, его лысый татарский череп блистает и источает запах духов. Ногти его хорошо ухожены, и только из носа и ушей его торчат пучки чёрных волос. Раз за разом ему удаётся сломить моё сопротивление и навязать мне кофе и пирожное. И потом он начинает делать комплименты, двусмысленные намёки, а также иногда случайные прикосновения, за которые он быстро извиняется с блеском в зачарованных глазах. В последний раз он продвинулся до стадии цветов. Разумеется, не целый букет, а одна гвоздика. Я была вынуждена улыбнуться и понюхать цветок, который вместо своего собственного запаха пах духами Закхейма. Словно его вымочили в них.
Ты спрашиваешь: что я нашла в Мишеле? И я признаюсь: я снова солгала. С Мишелем у меня в постели всё нормально. Он старается продолжить и стать лучше. Я даже нашла некую брошюрку с инструкциями на французском, которую он скрывал в ящике со своими инструментами. Выяснилось, что то немногое, что он знал, почерпнуто им у стеснительных девушек, таких же, как он сам, в дни его юности в Париже. А может, напротив, в отличие от того, что он утверждал, – в каком-нибудь борделе для бедных?
После нашей свадьбы я забеременела. Прошёл ещё год после рождения малышки, прежде чем я научила его, как меня поразить, как отучить его от манер похитителя велосипедов тогда, когда занимаешься любовью. И когда у него наконец получилось впервые извлечь из меня тот звук, что ты можешь извлечь даже при помощи писем, Мишель был похож на первого астронавта на Луне. Его подавленная гордость сотрясла моё сердце любовью. На следующий день взволнованный и пылкий, Мишель не пошёл на работу, а обратился к своему брату и занял у него тысячу лир, чтобы купить мне летний костюм. А вечером в мою честь устроил королевский ужин из четырёх блюд и бутылки вина. С тех пор он потихоньку исправляется и иногда ему удаётся извлечь из меня чистый звук.
Ты не достигал и, наверное, не достигнешь даже щиколоток Мишеля. Неслышное уважение, Алек, пыл смущённой благодарности вызывает у него до и после занятий любовью моё тело. Мечтательное сияние разливается по его лицу по ночам, как бедному ресторанному скрипачу, которому разрешили трогать скрипку Страдивари каждую ночь.
Но что сможет понять чешуйчатый дракон, как ты, в милосердии, любви и нежности? От тебя этого ни разу не было. И никогда не будет. Кроме, разве что, твоих подвалов для пыток, где томится моя плоть. Твой тропический ад. Влажные джунгли в разлагающейся тёплой гнили. Это не я вырвалась и убежала. Это ты перебил горшки. Я была готова – и до сих пор готова – продолжать. Почему ты изгнал меня? Почему ты завёл меня в сердцевину тьмы, оставил там и сбежал? И до сих пор ты прячешься от меня в своей чёрно-белой комнате. Ты не ответишь. Страх парализует тебя. Напиши мне, где ты. Напиши мне о своих делах. И как твоё здоровье на самом деле.
Плакучая ива.
Телеграмма Гидону в Лондон. Боаз снова в беде. Его ищет полиция. Манфред.
Телеграмма (лично) Закхейму в Иреусалим. Дай Боазу мой адрес. Пусть обращается прямо ко мне. Алекс
* Мамзер на иврите означает «Ублюдок», «Выродок».
Илане через адвоката Закхейма
Чикаго, 28.06.76
Плакучая ива!
Прямо перед тем, как я покинул Лондон, мне пришло твоё длинное письмо – письмо, пропитанной влагой джунглей. Почему я развёлся с тобой? Таков твой вопрос на этот раз. И мы немедленно займёмся им.
Тем временем, я слышу, что Боаз наносит удар во второй раз. А Сомо вновь вытаскивает его. Такой установившийся порядок, по моему мнению, довольно хорош. Единственная вещь, которая меня пугает, это счёт, который мне вскоре будет непременно выставлен вместе с процентами и поправкой на индекс.
Начинает ли там Боаз отращивать себе пейсы? Собирается жить среди фанатиков на Западном берегу Иордана? Сомо заставил его выбирать между жизнью в поселениях и заведением для малолетних преступников? Ладно. Я полагаюсь на Боаза: в скором времени эти поселенцы проклянут как Сомо, так и тот миг, когда они согласились принять у себя нашего «вскрывателя черепов».
Я постараюсь найти ответ на твой вопрос. Проблема в том, что моя ненависть начинает «слезать» с меня. Помимо моей ненависти, что ещё осталось у меня? Только деньги. Но и они уходят, засасываются в тумане в нефтяные танкеры Сомо. Я семь лет спокойно угасал в тумане, и вдруг ты атаковала меня без всякого предупреждения, со свежими силами. Мои уже отработавшие своё танки стоят без горючего и боеприпасов. Может, они уже начинают ржаветь?
Я спрашиваю себя: почему не последовал твоему доброму совету – почему не поспешил бросить твоё первое письмо – как живого скорпиона – прямиком в огонь, после того, как прочитал первое предложение? К настоящему времени у меня даже не осталось прав держать на тебя зло: ведь это ты по доброте душевной заранее удосужилась указать на то, как избежать тех ловушек, что ты же и расставила мне. Ни мгновения ты не сомневалась, что я избегу сетей. У тебя больше сил, чем у меня: солнце против снега. Мы закончили, Илана. Шах и мат. Как после авиакатастрофы. Мы сидели с тобой и занимались с помощью переписки расшифровкой содержимого чёрного ящика. Но отныне и во веки веков, как написано в постановлении суда о нашем разводе, у нас нет друг к другу никаких претензий. Что бы дала тебе твоя победа? Что ты будешь делать с мечом после того, как сотрёшь меня? Что ты будешь делать сама с собой? Ты быстро угаснешь, мадам Сомо. Постареешь. Сильно растолстеешь. Твои золотистые волосы растреплются. Тебе потребуется красить их в пергидрольный блонд, если только не станешь носить чепец. Твои груди наполнятся жиром, и головокружительный бюст – как это обычно бывает с польскими матронами – вырастет до подбородка. Обе ноги твоих распухнут. Твой зад станет подобным звериному. Твой пах увянет и станет источать зловоние. Даже солдат-девственник, даже умственно отсталый подросток будут спасаться бегством от твоих «соблазнительных прелестей», как убегают от яростной, разгорячённой страстью самки гиппопотама. Твой послушный активный деятель, маленький месье Пардон, будет тащиться за тобой, как щенок за коровой, пока не столкнётся с какой-нибудь расторопной ученицей, которая одним жестом руки поманит и притянет к себе его – пыхтящего и благодарного, что его спасли из-под нависшей над ним горы. Так придёт к концу глава твоей жизни, связанная с праздником Мимуна*.
Тебе всё ближе становится любовник, у которого нет ни игры, ни легкомыслия в жизни. Может быть, он облачится перед тобой в чёрную сутану и натянет капюшон, как ты просила.
Я прервал своё письмо к тебе и подошёл к своему высокому окну (на двадцать восьмом этаже офисного здания на озере в Чикаго). Я стоял у окна почти полчаса и искал на твой вопрос ответ – почему я предал нас? Я, к примеру, мог сказать, что бросил тебя, так как ты начала загнивать. Или потому, что твои проделки – даже с обезьянами или козлами – начали повторяться. Или что я сыт тобой по горло.
* Мимуна – традиционный праздник евреев из Марокко, который приняли, в основном, сефардские и восточные общины. Отмечается после окончания последнего дня Песаха. Мимуна выражает радость оттого, что евреям снова разрешено есть хамец (продукты, изготовленные путём заквашивания, запрещённые к употреблению в Песах).
Однако мы договорились избегать лжи. Ведь за все эти годы я мог спать только с тобой, а по сути – всю свою жизнь, так как я пришёл к тебе девственником. Когда я беру в свою постель какую-нибудь юную почитательницу, появляешься ты и проталкиваешься между мной и ею.
Если я – джинн, Илана, ты – моя бутылка. Мне не удалось выбраться наружу.
Но и тебе тоже не удалось, леди Сомо. Если ты – джинн, я – бутылка.
Десять минут до полуночи. Может быть, я позвоню Аннабель – своей секретарше – и разбужу её. Попрошу её принести виски и приготовить мне лёгкий полуночный ужин. Она разведена, ей около тридцати, она язвительная, миниатюрная, в очках, полезна. Всегда одета в джинсы и неуклюжие свитера. Курит одну сигарету за другой. Вызову такси, и через полчаса буду звонить в звонок на её двери. Когда она откроет мне, я заключу её в объятия, и прежде чем она успеет передумать, я попрошу её руки и потребую немедленного ответа. Моё известное имя, плюс аура мрачного мужчины, плюс идущий от меня аромат полей сражений, плюс моё имущество, минус любовь, плюс опухоль, вырезанная из моей почки – в обмен на её согласие носить мою фамилию и ухаживать за мной, если обострится болезнь. Я куплю ей миленький домик в одном из милых пригородов, но при условии, что вместе с нами поселится и дикий великан шестнадцати лет, которому будет позволено приглашать к себе девушек без обязательства с его стороны оставлять непогашенным свет в ванной и открытые для контроля двери. Билет на самолёт будет отправлен ему в Хеврон уже завтра утром. Обо всём остальном позаботится Закхейм.
Но напрасно, Илана. Моя ненависть отшелушивается от меня, как старая штукатурка. Здесь, в кабинете, у меня есть кровать, шкаф и маленькая ванная. Но вот только узкая кровать вдруг почему-то вызывает у меня страх, словно на ней распростёрто мёртвое тело. Однако это всего лишь моя одежда, которую я вывалил из своего чемодана, когда сегодня утром вернулся из Лондона.
Когда-то я любил тебя. В голове моей стояла такая картина: ты и я летним вечером сидим на балконе нашего дома перед простирающимися холмами Иерусалима, а ребёнок играет в кубики. На столе – бокалы мороженого и вечерняя газета, которую мы не читаем. Ты вышиваешь скатерть. А я мастерю цаплю из сосновой шишки и зубочисток. Такая была картина. Мы не смогли. А сейчас поздно.
Вампир
(Записка, вручённая Иланой Закхейму)
Добрый день, адвокат Закхейм. Эту записку я передам вам по окончании нашей встречи в кафе «Савийон». Я не стану больше видеться с вами. Мой бывший муж найдёт иной способ передавать мне свои письма. Я не вижу причины, почему бы ему не посылать их по почте, как с этих пор буду делать и я. Эту записку я пишу только потому, что мне будет трудно сказать вам прямо в лицо, что я питаю к вам отвращение. Мерзкая сделка, которую вы намёком предложили мне, касаемо наследства Алекса, стала кульминацией. Вы не поняли мою беду, и даже сегодня ничего не понимаете. Мой бывший муж, мой сегодняшний муж, а может, и мой сын, знают и понимают, что тогда произошло. Но только не вы, господин Закхейм. Вы – вне этого.
Илана Сомо
Несмотря ни на что, я бы выполнила ваши пожелания, если бы вы только нашли способ вернуть мне его. Это срочно из-за его болезни.
Господину Мишелю Сомо
Государственно-религиозная школа «Шатёр Ицхака», Иерусалим
Абсолютно личное, только адресату
05.07.1976
Уважаемый господин Сомо! Передо мной лежит ваше письмо от 13 сивана этого года. Я медлил с ответом, чтобы изучить ваше предложение. Мне не стыдно признаться, что я не испытываю особых чувств к так называемым «территориям» и тому подобному. Может быть, я был бы склонен с аппетитом проглотить их, как вы, если бы не живущие там арабы. От них я отказываюсь. Я серьёзно думал над проспектом вашей организации, который вы приложили к своему письму. Ваша программа – выплатить каждому арабу полную плату за его имущество и землю, плюс билет в одном направлении за наш счёт. Это кажется мне проблематичным: примем за исходную цифру двадцать тысяч долларов, умножим на два миллиона арабов, и чтобы финансировать это переселение народов, нам потребуется продать всю страну и ещё влезть в долги. Стоит ли продавать государство Израиль, чтобы приобрести территории? Ведь вместо этого можно просто поменяться: мы поднимемся на святые прохладные горы, а они займут наше место во влажной низменности. На это они, может быть, согласятся по своей воле. С вашего соизволения я ещё минуту задержусь на идее обмена гор на прибрежную равнину. Тем временем выясняется, что наш дорогой доктор Гидон тем временем отказался от своего намерения продавать своё имущество в Зихроне. Однако возможно, что в скором времени он изменит своё мнение снова: в последнее время трудно предугадать его настроения.
Пока моё предложение следующее: равно из этических и практических соображений будет лучше, если я не буду брать на себя обязанность по управлению вашим личным имуществом или представления вашей организации, что освобождает вас от уплаты мне гонораров за труды. И напротив, я буду рад консультировать вас бесплатно по любому вопросу, в котором вы решите положиться на мои скромные навыки. И начну с совета: сшейте себе два-три великолепных костюма – начиная с настоящего времени у вас есть довольно солидное состояние, которое, возможно, станет ещё более солидным в силу трагических аспектов в положении доктора Гидона. Всё это – при условии, что вы послушаетесь моих советов и будете действовать с максимальной осторожностью. Ваше общественное положение таит в себе нечто таинственное и великое, господин Сомо: может быть, близится тот день, когда о вас заговорят наверху.
В конце я вынужден затронуть один несколько деликатный момент: завязалась интенсивная переписка между вашей супругой и её бывшим мужем. По моему скромному мнению, никакой пользы она не принесёт ни одной из сторон. Болезнь доктора Гидона может подтолкнуть его к трансформационной регрессии. Его завещание в нынешнем виде достаточно позитивно для вас, но обновлённые отношения с вашей женой способны всё перевернуть с ног на голову, не говоря уже о других сторонах, приложенных к этой связи. На вашем месте я бы присматривал за ней в оба глаза.
С благословением и надеждой.
Ваш слуга Манфред Закхейм
Подполковнику, профессору А. Гидону
Отделение политологических наук,
Университет штата Иллинойс,
Чикаго, США
Здравствуйте. Вам пишет Боаз Брандштетер: вы знаете, кто это. Ваш адрес я взял у своей мамы, так как господин Закхейм не согласился мне его дать, а от Мишеля Сомо я не хочу больше никаких одолжений. И от вас – тоже не хочу. Так что я напишу коротко и по делу. Вы дали деньги Мишелю Сомо для меня. Я это слышал от него, а также от господина Закхейма, который сказал мне, чтобы я взял их у Мишеля. Но Мишель не даёт мне денег, а только наоборот. Каждый раз, как я впутывался в неприятности, он помогал мне, но деньги забирал себе, оставляя мне всегда гроши. И ещё он говорит мне, что делать, а что – нет. Теперь я живу в Кирьят Арбе, работаю и зарабатываю деньги в оптической мастерской. Но это место не для меня. То, что я хочу, – это чтобы никто не говорил мне, что делать, а чего – нет. Теперь, если вы на самом деле дали денег Мишелю Сомо, то мне нечего сказать, и это письмо не существует, однако если вы имели в виду меня, то тогда почему деньги не дошли до меня? Вот и всё, что я спрашиваю.
Боаз Брандштеттер
В Кирьят Арбу
Чикаго, 23.07.76
Здравствуй, Боаз!
Я получил твоё письмо и тоже не буду затягивать своё. Ты хочешь жить один, и чтобы никто не говорил тебе, что делать, а что – нет. Я это принимаю. По сути, мне хотелось точно того же. Но я оказался достаточно слабым. Предлагаю пока забыть о деньгах, которые находятся у Сомо. У меня есть для тебя две возможности: одна в Америке, и одна – в Израиле. Хочешь приехать в Америку? Решай и получишь билет. Я устрою тебе здесь проживание и найду работу. Может, даже в оптике. Со временем ты также сможешь изучать то, что тебе интересно. Если захочешь вернуть мне в будущем расходы, сможешь вернуть мне их со своей зарплаты. Это не горит и не является обязательным.
И прими во внимание, что в Америке у тебя будет проблема с языком, – по крайней мере, в первое время. И у тебя нет никаких двоюродных братьев и прочих родственников в местной полиции. Вторая возможность – ты получишь в своё распоряжение большой и пустой дом рядом с Зихрон Яаковом. Сейчас дом в очень плохом состоянии, но у тебя пара замечательных рук. Если решишь постепенно ремонтировать дом, я буду платить тебе за это приемлемую месячную зарплату и покрою все расходы на стройматериалы и так далее. Ты сможешь пригласить кого захочешь пожить с тобой в доме. Там много чего нужно сделать. И это недалеко от моря. Всё, что тебе следует сделать – это подойти к адвокату Роберто ди Модина, что находится в Иерусалиме, в той же конторе, где сидит адвокат Закхейм, у которого ты однажды был. Обрати внимание: не ходи к Закхейму. Иди прямо к ди Модина и скажи ему, какое у тебя желание. Он уже получил указание выполнить твой запрос – один или другой. Ты не обязан отвечать мне. Будь свободным и сильным. А если сможешь, то постарайся и меня судить по справедливости.
Папа
Телеграмма Алексу
Я выполнил необходимые формальности для введения Боаза во владение имуществом. Выдал ему установленную вами сумму на первое время. Со вчерашнего дня он уже находится в Зихроне. Мой компаньон кипит от гнева.
Роберто ди Модина
Телеграмма Алекса Закхейму
(лично) Закхейму, Иерусалим
Имущество в Зихроне не подлежит продаже. Это окончательно. Роберто окончательно ведёт все мои дела. передай ему все материалы. Ты – Яго для бедных. Продолжай испытывать свою удачу у Сомо. Попытаешься ли ты поместить меня в пансионат в Кармеле? Твой внук пока ещё в моём завещании. Берегись.
Алекс
Отделение политологии
Университет штата Иллинойс, США
Иерусалим, 02.08.76
Алек, джинн и бутылка. Прочитать твоё письмо я смогла лишь к часу ночи. Весь день оно ждало меня, запечатанное, в моей сумочке, как гадюка, между носовым платком и губной помадой. Вечером Мишель задремал у телевизора по своему обыкновению. Я разбудила его во время передачи «Фраза дня», чтобы он посмотрел полуночные новости. Рабин, по его мнению, не глава еврейского правительства, а американский генерал, который по чистой случайности немного говорит на ломаном иврите и продаёт свою страну дяде Сэму. Снова нами правят неевреи, а мы перед ними раболепствуем, зато я в его глазах – самая красивая в мире женщина. Он сказал это и поцеловал меня в лоб, вытягиваясь на кончиках пальцев. Он был уставшим и сонным. Голос его потрескался от курения сигарет. Когда я уложила его в нашу кровать и накрыла, он сказал, что самый таинственный псалом в книге псалмов – тот, который начинается словами «Дирижёру. О голубке, безмолвствующей вдали». Он назвал меня «голубкой, безмолвствующей вдали». И продолжая говорить, задремал на спине, как маленький ребёнок. Только тогда я села читать твой «свиток пыток» под ровное дыхание Мишеля, сливающееся с хором цикад из оврага, разделяющего нас и арабскую деревню.
Ты наверняка не забыл знаменитое правило, которое появляется в начале «Анны Карениной», где Толстой провозглашает со своих высот, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а несчастливые семьи – несчастливы по-своему. При всём моём почтении к Толстому, скажу тебе, что верно обратное: несчастные в большинстве своём претворяют в жизнь одно из четырёх-пяти страданий-клише, изношенных из-за частого употребления. Тогда как счастье – это тонкий и редкий сосуд – как китайская ваза, и немногие люди, пришедшие к нему, гравировали его штрих за штрихом в течение многих лет. Каждый – по своему образу, каждый – по своему подобию. И при отливании своего счастья они ассимилировали и свои страдания и обиды. Так очищается золото от шлаков. На свете есть счастье, Алек, даже если оно и мимолётно, как сон. Но тебе оно недостижимо, так же далеко, как звезда для крота. Ни слава, ни продвижение в карьере, ни покорение и власть, ни капитуляция и покорность, а трепет слияния. Растворение «я» в ближнем. Раковина-жемчужница обнимает инородное тело, ранится, и превращает его в плод – жемчужину, а тёплые воды всё омывают и обволакивают. Ты ни разу не испытал в своей жизни ощущение подобного растворения, когда тело – это скрипка, а пальцы – струны души. Когда «другой» и «я» сливаются и становятся единым кораллом.
Любил ли ты когда-нибудь? Меня или, может быть, своего сына? Ты не любил. Ты завоевал меня. А затем удалил меня, как предмет, потерявший свою ценность. Все эти годы ты смотрел на своего сына как на какой-нибудь простой песчаный курган, пока не получил от меня сведения, что враг обнаружил в нём внезапно какую-то ценность и пытается там удержаться. Тогда ты запустил все свои силы. И снова победил как по единому мановению руки. Любовь тебе – чуждая вещь. Даже смысла этого слова ты не познаешь. Разрушить, погубить, истребить, положить на лопатки, извести, зачистить, ударить, сжечь, пронзить, упразднить, испепелить, искоренить, поджечь – вот границы твоего мира, и они же – пределы лунной панорамы, где скитаешься ты и твой Санчо Панса – Закхейм. Туда же ты пытаешься сейчас сослать нашего сына.
А теперь я открою тебе кое-что, что наверняка принесёт тебе удовлетворение: твои деньги уже начали разрушать и мою жизнь с Мишелем. Шесть лет я и Мишель прилагали усилия – как двое, переживших крушение корабля, – чтобы построить маленькую хижину-убежище, чтобы в ней были свет и тепло. Мы гравировали «китайскую вазу», обустраивали гнездо «безмолвных голубиц». В постели я источала на него столько сил, что он не мог этого представить себе даже в мечтах, и Мишель платил мне обожанием и немым и пламенным поклонением. До тех пор, пока не разверз ты над ним хляби небесные и не затопил его своими деньгами, как самолёт, разбрызгивающий ядохимикатами поля: и всё мгновенно начало желтеть и увядать.
В конце учебного года Мишель решил оставить в школе свою должность учителя французского. Неделю назад мне стало известно, – между прочим, – что Мишель продаёт наш дом с незаконченной пристройкой одному из своих двоюродных братьев, с которым он подписал договор на приобретение нового дома в отстроенном еврейском квартале старого города. Он также снова записался в национально-религиозную партию и вместе с тем решил подписаться на газету «Ха-арец».
По утрам он уходит по своим делам, суть которых мне не ясна, и возвращается поздно вечером. Вместо вечного габардина и клетчатого пиджака приобрёл себе летний костюм из дакрона лазурного цвета – костюм, в котором он напоминает мне сообразительного продавца машин из какой-нибудь американской комедии. Мы уже не сидим на балконе и не любуемся сумеречным закатом на исходе субботы. И мы втроём больше не устраиваем перед сном подушечные бои. Религиозные продавцы земельных участков заходят к нам после проводов «царицы-субботы». До меня доносится запах чолнта и фаршированной рыбы, когда я наклоняюсь, чтобы налить им кофе. Это типы, сдобренные упоением перед самими собой, видящие свой долг вежливости в прославлении перед ним моей красоты, а передо мной – в прославлении печенья, которое я купила в супермаркете. Они заискивают, неуклюже гримасничая перед Ифат, смущённой посвистыванием в её честь. Мишель велит ей спеть или продекламировать стихотворение перед ними, и она цитирует. Затем он намекает мне, что мы обе с ней сыграли свои роли и около часа секретничает с ними на балконе.
Я укладываю спать Ифат, ругаю её ни за что, закрываюсь на кухне и пытаюсь сосредоточиться на книге, но ко мне врываются взрывы сальных смешков. Мишель тоже смеётся – с усилием, как официант, что вышел в люди. Когда мы остаёмся одни, он отдаётся перевоспитанию меня на новый лад: старается обучить меня по земельным участкам, грантам, законам о земле Иордании, займам, капиталу, льготам, гарантиям. Он уже видит всё твоё состояние в своей копилке. И как у нас написано: «Посланники добродетельной миссии не понесут ущерба». Тебе же, по его мнению, свыше суждено попытаться искупить свои грехи с нашей помощью при значительном пожертвовании ради построения государства. Ему всё равно, на кого из нас ты запишешь свои деньги: с божьей помощью, во имя Торы, заповедей и добрых деяний, и если мы внесём деньги для выкупа земли израильской, то будем нам приумножение и хлынут на нас потоки прибыли. На прошлой неделе его пригласили поучаствовать в какой-то таинственной поездке в окрестностях Рамаллы. В этой же поездке был и твой Моше Даян. Мишель вернулся, окружённый ореолом тайны и пылкий, как гимназист. Он кичился тем, что Даян внезапно задал ему острый вопрос, а он, по его словам, не смутился и тут же, с места, дал ответ экспромтом, что «путём махинаций приобретёшь себе землю». И он удостоился улыбки Даяна и прозвища «умный паренёк».
- Мишель, – сказала я, – что с тобой? У тебя идёт кругом голова?
Он обнял меня за плечи жестом одного из нашей компании и мягко ответил мне:
- Голова кругом идёт? Наоборот. Я освобождаюсь. Освобождаюсь от позора бедности. Скажем так, мадам Сомо: вы у меня будете царицей Эсфирь. И в пропитании своём, и в одежде, и в прочем, – и я не преуменьшаю, хоть ты даже и не знаешь этого пока. Ещё немного – и мой брат сам придёт к нам просить о благодеяниях, и мы не поскупимся на блага. Как сказано у нас: «Скромные унаследуют эту землю».
Итак, ты снова победил. Одним взмахом ты растоптал нашу хижину, расколотил нашу китайскую фазу, извлёк из недр Мишеля какого-то гротескного, маленького Алекса из народного популярного издания. И в то же время ты как жонглёр цирка послал Закхейма к чёрту, и одним дуновением рта своего вырвал Боаза из нашей шаткой хватки, запустив его до самого Зихрона, где ты и посадил его точно в том квадрате, который ты обозначил для него на своей военной карте. Всего этого достиг ты, не утрудившись даже, чтобы выйти из густого облака. Всё – с помощью пульта дистанционного управления. Всё – с помощью нажатия кнопки.
Иди и встань у своего окна. Сам обними себя за плечи. Или ляг и лежи на кровати в своём офисе и жди, пока после отчаяния придёт милосердие, в которое ты не веришь. Зато я верю.
Илана
Прошла неделя. Илана снова пишет.
Здравствуй, Алек. Вчера утром я отправилась в Хайфу навестить твоего отца в санатории в Кармеле. Но по дороге из-за минутного порыва я села на остановке в Хадере в автобус и поехала в Зихрон. Перед ржавыми железными воротами, которые скованы ржавой цепью на ржавом замке. Моему взору через гнутые решётки открывается замок. Тёмные зияющие окна – как беззубые пасти.
Меня охватила внезапная тоска по былому, тому, что не вернётся. Резкая ностальгия – по тебе, твоему сыну и твоему отцу. Я подумала о годах твоего детства в этом унылом поместье: без матери, без брата и сестры, без друга, кроме маленькой макаки твоего отца. О смерти твоей матери зимой в три часа ночи. Она умерла, оставленная по ошибке одна в своей комнате, которую ты мне однажды показывал, – комнате, похожей на клетку под стропилами крыши, с окном, выходящим на море.
Я стала шагать вдоль забора, пока не нашла отверстие. Рядом с садовым сараем, в тени кривого эвкалипта, на котором ты в детстве построил себе «летающую крепость», я нашла треснувшую скамейку. Исцарапанная и пыльная, я свалилась на неё.
Тысяча лет прошла с того летнего дня, когда ты впервые привёл меня сюда, чтобы хвастнуть мною перед твоим отцом или продемонстрировать мне богатства отца. Ещё по дороге на своём надменном армейском джипе – с антенной и пулемётом – ты предупредил меня, чтобы я не смела влюбляться в твоего отца. Он был похож на большущего, великанского пса – не умного, скалящего зубы для забавы и лающего во всю глотку, виляющего не только своим хвостом, но и почти половиной тела, умоляющего о капельке нежности, прыгающего вперёд и снова возвращающегося назад, чтобы положить у моих ног ветку или резиновый мяч.
Да, он был мне симпатичен. Случалось ли тебе хоть раз слышать о симпатии? Его грубость тронула моё сердце. Его неуклюжие ухаживания. Его грусть, прикрытая весельем. Его густой голос. Его аппетит. Старинные манеры кавалера, бурные знаки его внимания ко мне, роль русского барина, которую он преувеличенно исполнял передо мной. Мне было приятно, что я способна порадовать его в его шумном одиночестве. А ты позеленел от ревности. Несчастный Алек.
Во дворе появились две девушки. Одна – тёмненькая, округлая, в сандалиях и шортах. Бутоны её сосков темнели под влажной майкой-трико. А её подруга – миниатюрная, растущая, словно стебель из своего длинного платья. Они обе стали полоть у лестницы мотыгами пырей, вьюнок и бешеный огурец, которые простёрлись у подножия лестницы. Между собой они говорили на английском мягко и мелодично, и меня они вообще не заметили. Из дома вышла маленькая козочка, а за ней – ведущий её за верёвку сам Боаз: смуглый, выше, чем был раньше. Водопад его волос – нет, гривы – червонного золота спадал на плечи, смешиваясь с завитками на груди. Босой и голый, кроме полоски голубых плавок. Маугли, волчий сын. Тарзан, король джунглей. Он привязал козу к ветке. Встал, скрестив руки, и на губах его играла тень улыбки. Пока одна из девушек не подняла на него взгляд и не воскликнула по-индейски: «Вау!» Тогда он повернул голову и увидел меня и заморгал. Медленно на лице его появилась шутливая, циничная улыбка, и он спокойно постановил, словно перед ним была обыкновенная птица: «Вот пришла Илана». Спустя мгновение прибавил: «Это Илана Сомо, моя красавица-мать. My beauty mother. А это – Сандра и Синди. Они тоже две красавицы. Что-нибудь случилось, Илана?»
Я встала и пошла навстречу ему. Сделал два шага и остановилась. Я не могла объяснить себе, какой чёрт принёс меня сюда. Я не нашла слов сказать ему, а твой сын стоял и молчал, без смущения разглядывая меня. Он стоял невозмутимо, чем-то напоминая сытого хищника. В конце концов, я тупо пробормотала: «Ты очень хорошо выглядишь». «А вот ты – как раз нет, Илана. Ты выглядишь обиженной. Но у тебя это обычная вещь. Посиди здесь минуту, отдохни, а я поставлю кофе на газовую плитку».
Итак, я села на ящик, который твой сын очистил для меня ударом своей босой ноги. Я спросила, всё ли в порядке, не нужно ли ему чего-нибудь. И неожиданно для себя, не дождавшись его ответа, я услышала, как сама добавила, спрашивая его, сердится ли он ещё или возмущён ли он.
- Я не обижен. Вообще. Я против того, чтобы обижаться на пришибленных людей.
Я спросила, ненавидит ли он тебя. И тут же пожалела.
Он молчал. Почесался, словно со сна. Продолжил готовить в кофеварке кофе.
- Ответь мне.
- Ненавижу? С чего вдруг? Я не ненавижу. Я против того, чтобы ненавидеть. У меня это примерно так: у меня с ним нет никаких дел. Жаль, что он уехал из Израиля. Я против того, чтобы уезжать тогда, когда страна в беде. Хотя и мне тоже хотелось бы поездить. И я по правде поезжу ещё, когда страна выберется из несчастий.
- Почему ты согласился принять от него этот дом?
- А какое мне дело до того, что я беру у него деньги? Или у Мишеля? Или у них обоих? Ведь никто из них не заработал эти деньги своим трудом. Это деньги, которые выросли для них на дереве. Тот, кто хочет, пусть даст мне – это не проблема. Я точно знаю, что делать с деньгами. Вот и вода кипит. Ударим по стаканчику кофе? Попей, будешь себя лучше чувствовать. Я положил тебе сахара и помешал. Почему ты так на меня смотришь?
Что-то толкнуло меня ответить ему, что я лишняя. Мне всё равно, если я умру. Так будет лучше всем.
- Йалла, хватит уже с этим! Переверни страницу. Хватит уже этого дерьма. Ифат всего три года и один месяц. С чего бы тебе умирать?
- Можно мне спросить тебя кое о чём?
- За спрашивание денег не берут.
- Скажи, ты когда-нибудь любил? Я не имею в виду… в постели.
Он молчал. Затем помотал отрицательно головой справа налево, словно в отчаянии от моей глупости. Затем грустно и нежно:
- Ну конечно, любил. Ты хочешь сказать, что совсем не обращала внимания?
- Кого?
- Тебя, Илана. И его. Когда я был маленьким и считал вас родителями. Я сходил с ума из-за ваших криков и драк. Думал, что всё из-за меня. Откуда мне было знать? Всякий раз, как ты кончала с собой и тебя везли в больницу, я хотел его убить. Когда ты трахалась с его друзьями, я хотел подсыпать им яду. Но вместо этого я колотил каждого, кто только попадался мне под руку. Я находился под давлением. Теперь я против побоев. Разве что когда кто-то колотит меня. Тогда я немного даю сдачи. Теперь я только за то, чтобы работать и жить в мире. Теперь всё, что меня интересует, это я сам и страна.
- Страна?
- Конечно. А что, у тебя глаз нету? Ты не видишь, что тут творится? Эти войны и всё дерьмо? Спорят и убивают друг друга каждый день, вместо того, чтобы жить. Поедают сердца и ещё стреляют и кладут бомбы. Я против такого положения. Я как раз сионист, если тебе важно это знать.
- Ты – что?
- Сионист. Хочу, чтобы было хорошо, и чтобы каждый сделал что-то для блага страны. Даже что-то совсем небольшое. Ведь тот, кто совсем ничего не делает, ввязывается в проблемы. Вот, к примеру, ты и оба твои мужа: вы все трое вообще не знаете, что означает «жить». Вы всё время гоняете ветер, вместо того, чтобы что-то делать. А также этот праведник и его компании с «территорий». Жизнь – для Торы, жизнь – для политики, разговоров и споров, вместо того, чтобы быть ради жизни. И у арабов точно так же: они научились у евреев поедать друг друга, самих себя и всех людей вместо нормальной пищи. Я не говорю, что арабы – не сукины сыновья. Они сукины сыновья в квадрате, ну и что? Сукины дети – это же люди, не мусор. Их становится жалко, когда они умирают. В конце концов, евреи покончат с ними, или они покончат с евреями, или они прикончат друг друга, и снова в Израиле ничего не будет, кроме Торы, Корана, лис и травы.
- Боаз…
- Что?
- А у тебя есть сейчас время? Часа два?
- Для чего?
- Поедем со мной в Хайфу навестить твоего деда. Ты помнишь, что у тебя есть больной дед в Хайфе? Который построил для тебя этот дом.
Он молчит. И вдруг как молния его огромная ладонь нанесла себе по голой груди жестом гориллы удар и вытряхнула на землю раздавленного овода.
- Боаз…
- Да-да, с трудом помню, но с чего это мне к нему ехать? Чего мне у него нужно? О, вот и еда готова… Нет? Ты уходишь? Метрах в двухсот от задних ворот есть остановка автобуса, так что выходи из задних ворот. Может быть, тебе было бы лучше вообще не приезжать сюда: ты пришла в порядке, а уходишь в слезах? Подожди, подожди. Внизу, в подвале, я нашёл эти монеты, чтобы ты отдала их Ифат и сказала, что они от меня, «Бозаза», и что я откушу ей нос. Помни, что ты можешь вернуться сюда, когда захочешь, и остаться столько, сколько захочешь. Ты свободна.
Из Зихрона я поехала в Хайфу. Резкий, странный запах – отравляющая смесь сосновой смолы и лизоля пронизывал санаторий на горе Кармель. В беседке, увитой виноградными лозами, я нашла твоего отца, одиноко сидящего. Его растрёпанная толстовская борода спускалась на замызганный, в пятнах домашний халат. Лицо его – коричневое, сморщенное, словно спрессованный инжир. Маленькая ложечка в руке и рядом – стаканчик йогурта и пирожок на тарелке на столике перед ним.
Когда я позвала его по имени, он медленно, величественно встал со своего места и поклонился мне два раза. Он назвал меня «мадам Ровина*» и поблагодарил за то, что я нашла время прийти на его похороны и даже принесла цветы.
Я положила свою ладонь на тыльную сторону его широкой дымчатой руки, испещрённой пигментными пятнами старости, и спросила его о том, как его здоровье. Твой отец вперил в меня тяжёлый взгляд, и его привлекательное лицо потемнело. Вдруг ухмыльнулся, как будто разгадал мою маленькую хитрость, и, в конце концов, посерьёзнел, нахмурился и потребовал, чтобы я ответила ему, прощаются ли грехи Достоевского: как такое могло быть возможно, что настолько божественный человек был способен бить свою жену всю зиму, играть в карты и пить в то время, как умирал его агонизирующий младенец?
- Володя, – сказала я. – ты помнишь, кто я такая?
Он вытащил свою ладонь из моей. Глаза его наполнились слезами грусти. Нет. К своему стыду, он должен признаться, что не помнит. Тогда я усадила его так, что он опирался о спинку своего стула, поцеловала в лоб и назвала своё имя.
- Конечно, – рассмеялся он по-детски, – ты – Илана, вдова моего сына. В Симферополе все были убиты, все. Никого не осталось в живых.
С этими словами он встал и, не попрощавшись, повернулся спиной и пошёл к дому – стройный, как старый индеец. Закончилось моё свидание. Что ещё мне оставалось делать, кроме как вернутся на автобусе в Иерусалим? Ночью я лежала без сна и думала о той макаке – твоём единственном друге детства в стенах пустой усадьбы, которую ты и твой отец наряжали в костюм официанта с галстуком-бабочкой, надрессировав её с поклоном подавать на подносе гранатовый сок – пока она однажды не укусила тебя в шею. Слуге-армянину было приказано застрелить её, а ты вырыл ей могилу и придумал надгробную
* Хана Ровина (1893, Березино, Минская губерния — 1980, Тель-Авив) — российская и израильская актриса театра Габима. С 1928 года жила в Израиле. Лауреат Государственной премии Израиля (1956). Оставила после себя дочь — актрису и певицу Илану Ровину (1934-2020).
надпись. И с тех пор ты остался один. Что было в тебе такого, что ты покорил моё сердце? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос, я перечислю здесь для тебя десять заповедей нашего сына в случайном порядке, но его словами: 1. Всех жаль. 2. Обращать чуточку внимания на звёзды. 3. Против возмущения. 4. Против насмешек. 5. Против ненависти. 6. Шлюхи – тоже люди, а не мусор. 7. Против побоев. 8. Против убийств. 9. Не есть друг друга поедом, а делать своими руками что-нибудь. 10. Полная свобода.
Эти слова – полная противоположность тебе, тебе так же далеко до них, как кроту до звёзд. Прохладное зло, которое исходит от тебя, твоя доходящая до истерики ненависть к остальным девушкам в батальоне – это то, что похитило моё сердце. Твои манеры безразличного, барского высокомерия. Жестокость, которой веяло от тебя, как ароматом. Презрение, что ты распространял вокруг себя как пламя, и смотрел, как оно горящей струёй изливалось на твоих друзей, подчинённых и группу секретарш и машинисток, которых твоё присутствие всегда заставляло каменеть.
Я помню армейские слова, которыми ты обстреливал меня из уголков рта: отрицательно, положительно, принято, ерунда, будет выполнено, глупость, точка, убирайся.
Однажды дождливой летней ночью ты предложил подбросить меня до города. Около получаса мы ехали, не перекинувшись и единым словом, а наши глаза были прикованы к «дворникам», боровшимся с наводнением. Спустя двадцать или тридцать километров ты вдруг спросил:
- Ну, что такое? Ты вдруг стала немой?
И впервые мне показалось, что я услышала в твоём голосе какое-то колебание, и я наполнилась детской радостью.
- Скажи, Алекс, то, что говорят девушки, это правда? Что у тебя есть одна небольшая проблема?
- Какая проблема?
- В нашей роте говорят, что у тебя ни разу не было подружки, потому что ты женат на танках.
- Это не проблема, – ухмыльнулся ты мне в ответ в темноте. – Наоборот, это решение.
- Тогда, возможно, тебе будет интересно узнать, что, как утверждают девушки, твоё решение – это наша проблема, и что они готовы приставить к тебе одну из добровольцев, которая пожертвует собой ради остальных.
По тому, как сильно ты ударил ногой по педали газа, я смогла догадаться о той бледности, которая разлилась по твоему лицу.
- Скажи, Брандштеттер, ты… меня сильно ненавидишь?
Вместо того, чтобы ответить, я попросила тебя остановиться после светофора и съехать на обочину дороги. И не добавив ни слова, я притянула твою голову к своим губам, что уже проделывала тысячу раз в своих фантазиях. Затем я злонамеренно звонко рассмеялась и сказала, что тебя и впрямь придётся учить всему с самого начала, и что, по-видимому, даже целоваться тебе ещё ни разу не приходилось. Что пришло время показать тебе, где приклад и где спусковой крючок, и что, если ты только отдашь приказ, я проведу с тобой ускоренную подготовку. Да, ты и впрямь оказался девственником – напуганным, негибким. Когда я скинула с себя одежду, ты отвёл свой взгляд. Прошло, по крайней мере, шесть недель, прежде чем ты разрешил мне оставить свет и увидеть твоё обнажённое тело – тонкое, юношеское, очень сильное и испуганное. Когда я гладила тебя, у тебя появлялся озноб, как от щекотки. Любое прикосновение к твоей спине было для тебя как удар током. Бывало, что во время занятий любовью я взрывалась от смеха, и тут же ты весь сжимался. И вместе с тем твой дикий, отчаянный голод в наши первые ночи, твоя яростная страсть, что загоралась вновь почти сразу после удовлетворения желания – всё это вскружило мои чувства. Я и сама не знала удовлетворения.
Если я спрашивала своё сердце, что случилось, кто ты мне, что будет с нами, я не находила даже тени ответа, кроме страстной лихорадки. Пока однажды – это было уже после моего увольнения из армии – около полугода после той ночи в джипе с громом и молнией в одном потрёпанном ресторане на автозаправке в Хадере ты вдруг не сказал:
- Поговорим серьёзно.
- О Кутузове? О битве при Монте-Касино?
- Нет-нет. Поговорим о нас двоих.
- В рамках наследия героизма?
- В рамках изменения рамок. Будь серьёзнее, Брандштетер.
- Что-то случилось, Алек?
Ты некоторое время рассматривал пластиковую дешёвую солонку. Затем, не смотря на меня, сказал, что ты и в собственных глазах нелёгкий человек. Наверное, я сделала попытку ответить, но ты накрыл мою ладонь своей рукой и сказал:
- Дай мне минуту, Илана. Не мешай. Это у меня выходит с трудом.
Я позволила. Ты тоже снова замолчал. По окончании твоего молчания ты сказал, что ты всю жизнь живёшь один в глубоком смысле этого слова. Спросил, поняла ли я. Спросил, что, по сути, я нашла в таком… чёрством человеке? Не дожидаясь моего ответа, ты продолжил и быстро сказал, слегка заикаясь:
- Ты – моя единственная подруга. Включая друзей… И первая. И ты…
Ты налил мне остатки пива и в замешательстве сам выпил его и сказал, что собираешься остаться навсегда холостым.
- Ты знаешь, семья… У меня нет представления, с чем это едят. Тебе жарко? Ты хочешь, чтобы мы ушли отсюда?
Твоя мечта – стать в будущем стратегом или кем-то вроде военного теоретика. Демобилизоваться, вернуться в Иерусалимский университет, достичь там второй и третьей научной степени…
- Девушки… не совсем моя область. Хотя я уже большой мальчик, мне двадцать восемь. Это значит… Ну, кроме… физического влечения. Ни разу мне в голову не приходило…подружиться с кем-то. Все эти чувства и так далее… Это всегда приводило меня в ступор. До того, как я познакомился с тобой. Пока ты не завладела мной. По правде… Я испытываю давление и с тобой тоже. Но… Между нами что-то есть, не так ли? Не знаю, как это определить. Может быть, ты… относишься к моему типу.
И ты снова заговорил о своих планах. Завершить до шестьдесят четвёртого года докторскую диссертацию. Затем заняться теорией. Теорией войн. Или чем-то более общим: тезисом о насилии в истории. Ты прибавил что-то ещё и замолчал. Попросил высказать мою реакцию.
Я же – впервые с тобой – использовала слово «любовь». Сказала тебе примерно, что твоя печаль – это моя любовь, что ты пробудил во мне гордость за это чувство, что ты и я – мы оба, – вероятно, и впрямь принадлежим в одному типу, что я бы хотела иметь от тебя ребёнка, что ты – привлекательный человек, и что, если ты женишься на мне, я тоже выйду за тебя.
И вот как раз в ту ночь после той беседы на автозаправке в Хедере твоя мужская сила разочаровала тебя в постели. И вдруг тебя охватили беспокойство и стыд, и от прикосновения моих пальцев она съёживалась всё больше, пока почти совсем не спряталась в свои «ножны», как у маленького мальчика. А я готова была расплакаться слезами счастья, покрыла всё твоё тело поцелуями и качала всю ночь в своих объятиях твою красивую стриженую голову. Мои поцелуи касались краешков твоих глаз, так как ты был мне дорог той ночью, словно я сама тебя родила. Тогда я поняла, что мы в ловушке один у другого, что были мы единой плотью.
По прошествии нескольких недель ты повёз меня к своему отцу. А осенью мы уже были женаты.
Скажи мне теперь: почему я написала тебе об этих давно забытых делах? Дабы расцарапать старые шрамы? Расковырять понапрасну наши раны? Расшифровать «чёрный ящик»? Снова причинить тебе боль? Пробудить в тебе тоску? Или, может быть, это очередная моя хитрость, чтобы снова заманить тебя в мои сети?
Я признаюсь по всем шести пунктам обвинения. У меня нет смягчающих обстоятельств. Кроме, разве что, одной: я любила тебя не вопреки твоей жестокости, я любила как раз дракона в тебе.
Бывало, ты возвращался с манёвров, с бригадных учений в час ночи после ночного укрощения какого-то нового танка – что вы тогда укрощали – «Центурионы»? «Питоны»? – и глаза твои покраснели от пустынной пыли, на лице твоём – припорошенная, словно мукой щетина, однако ты был бодр и энергичен. Ты будил меня ото сна, прося себе ужин, принимал душ, не закрывая дверь, затем усаживался в майке и коротких теннисных шортах за столом на кухне и накидывался на хлеб, салат и яичницу из пары яиц, что я успевала тебе приготовить. Не желавший совершенно спать, ты наливал себе французский коньяк, сажал меня прямо в ночной рубашке в гостиной, и со скрытой, язвительной яростью начинал читать мне лекции. Ты обличал глупость своих начальников, рвал в клочья ментальность сброда из Пальмаха*, обрисовывал черты, которые должны быть у поля битвы к концу века, и внезапно менял тему и рассказывал мне о какой-то маленькой девушке-соллдате, которая пыталась соблазнить тебя этим вечером. Интересовался, ревную ли я. Допрашивал меня словно случайно о тех мужчинах, что у меня были до тебя. Интересовался, случается ли, чтобы меня иногда возбуждал кто-то посторонний, просил, чтобы я для тебя квалифицировала по степени своего возбуждения твоих командиров, друзей, гостей в канун субботы, водопроводчика, зеленщика и почтальона. В конце концов, в три часа утра мы шли в постель или прямо тут же падали на ковёр на полу, и летели искры. Моя рука на твоих губах, чтобы до ушей соседей не долетело твоё рычание, твои ладони – на моём рту, чтобы заглушить мои стоны. И я – ослабевшая, получившая удовольствие и боль, разгорячённая и выбившаяся из сил, – назавтра спала до часу или до двух. В своей дрёме я слышала твой будильник в половине седьмого. Ты вставал, брился, ещё раз принимал душ – на этот раз – холодной водой – и зимой тоже, надевал чистую, отутюженную и накрахмаленную мной военную форму, проглатывал хлеб с сардинами, выпивал стоя кофе, а затем – хлопанье двери. Ты перепрыгивал через две ступени, и слышался звук отъезжающего джипа…
Так началась игра – тень кого-то третьего в постели. Мы вызывали дух какого-нибудь мужчины, что случайно привлёк мой взгляд, и ты изображал его. Иногда изображал двоих – себя и постороннего. Моя роль заключалась в том, чтобы отдаваться по очереди или одновременно.
Когда Боазу исполнилось два года, наши адские печи уже полыхали чёрным пламенем. Наша любовь наполнилась ненавистью, которая поглотила всё, но продолжала маскироваться под любовь. Когда тем снежным январским вечером ты обнаружил ту зажигалку на полке в ванной, ты смеялся во весь голос, побил меня кулаками до тех пор, пока не вырвал из меня путём сокрушительного перекрёстного допроса каждую деталь, каждую мелочь и галлюцинацию. И не снимая ни с себя, ни с меня одежды, ты овладел мною стоя, словно вонзив нож. Вот так наша жизнь начала мерцать обманчивым болотным светом. Безумие твоего гнева преследовало тебя, была ли я покорной тебе или нет, казалась бы испытывающей боль от удовольствия или равнодушие, описывала ли всё или упрямилась в своём молчании. Ты днями и ночами пропадал вне дома, прячась, как монах, в нише, что снимал рядом с русским подворьем, покоряя свою докторскую диссертацию, словно пробивая укрепления врага. Ты появлялся без предупреждения – в восемь утра или в три часа дня, запирал Боаза в его комнате и заставлял меня признаваться со всеми подробностями, удовлетворяя со мной своё желание. Потом начались мои самоубийства – таблетками и газом. И союз, что ты заключил с Закхеймом, и твоя плодоносная война со своим отцом, и наш тропический рай, парад грязных полотенец, вонь носков мужчин, которые ухмылялись и срыгивали, вонь чеснока, редьки и шаурмы, кислота мужского пота – липкого, горячего, их слюна на моих плечах и волосах, пятна их спермы
* Пальмах (аббревиатура) – Армия обороны Израиля, создана по согласованию с властями британского мандата в Палестине. Существовала с 15 мая 1941 года по 7 ноября 1948 года.
– на моих простынях, глупость их пустых комплиментов, поспешный поиск их белья, потерянного среди простыней, ухмыляющееся высокомерие, что овладевало ими после удовлетворения их желания, рассеянное зевание, постоянное оглядывание на часы. Они молотили меня, словно мстили или словно записывали на свой счёт очки в таблице какой-то мужской лиги. Как будто копили мотто-часы. Пока я не стала чужой сама себе и тебе, и ты развёлся со мной. На дне ящика с косметикой я храню записку с твоим почерком. Ты записал мне четыре строки из «Радости бедных»: Ты – печаль моей лысеющей главы. Ты – горе длинных ногтей моих. Услышь меня, стучащего тебе. В потрескивании пола по ночам.
Так ты написал в зале суда и передал мне посредством Закхейма. Ни слова не добавил ты. В течение целых семи лет. Почему теперь ты вернулся как призрак в окне моей новой жизни? Иди в свои поля и охоться. Уходи и не возвращайся. Даже в томлении моём. Даже в стуке и потрескивании пола. Уходи из деревянной гравюры. И из чёрного капюшона. Возьми в жёны свою очкастую секретаршу. Возьми себе жену и построй дом для неё. Может быть, у тебя родится ещё один сын, и ты по возвращении с работы вечерами сможешь сидеть с ним за чёрным письменным столом, вырезать ему картинки из журнала National Geographic, дотрагиваться своими пальцами до его волос и пачкать их клеем. Жена твоя проведёт своей ладонью по твоему усталому лбу, а по ночам будет массировать тебе затылок, затёкший от работы за письменным столом и от одиночества. Вы сможете поставить пластинку – не Вивальди и не Альбинони, а может быть, какой-нибудь мерзкий джаз. Из соседней комнаты на вас повеет запахом талька и шампуня – запахом детского сна. Вы будет лежать в своей постели, слушать ярость ветра за закрытыми окнами. Затем свет будет погашен, и её пальцы отправятся в плавание среди волосков на твоей груди. Ты сомкнёшь глаза. Тогда появлюсь я и зашуршу между вами, а в темноте мы с тобой беззвучно рассмеёмся. Мой джинн и бутылка.
Сейчас уже почти шесть утра. Всю ночь я писала тебе. Я приму душ, оденусь и пойду готовить завтрак своей дочке и мужу. В мире есть счастье, Алек. Не забывай.
Илана
Телеграмма Мишелю и Илане в Иерусалим
Я решил изменять своё завещание. Вы получаете четверть, а остальное отойдёт Боазу при условии, что вы согласитесь назначить меня его опекуном до его совершеннолетия. Пожалуйста, решайте скорее.
Александр Гидон
Телеграмма Алексу в Университет Иллинойса, Чикаго
При всём уважении, господин мой, Боаз не продаётся. Его мать ответственна за него, а я ответственен за неё. Если вы желаете ему добра, а также в качестве частичного искупления своих грехов, соизвольте, пожалуйста, пожертвовать в пользу выкупа Израиля и вернуть мальчика под наш надзор.
Михаэль Сомо
Привет, Мишель
Я пишу тебе это из Зикрона. По-моему, Илана в беде. Мы видели это, когда она приехала сюда навестить нас. На все сто процентов она никогда не была нормальной, но сейчас всё более чем скверно. Моё предложение – чтобы она с Ифат приехали в Зикрон на некоторое время, чтобы заняться уборкой или поработать в огороде и немного отдохнуть от твоей суперрелигиозности. Не сердись, Мишель, ты знаешь, что ты прекрасный и хороший человек, только что? Твоя ошибка в том, что все должны быть в точности такими, как ты, а кто не как ты – тот у тебя не человек. Всё то благо, что ты сделал для Иланы, для меня, для страны, Мишель, не достаточно хорошо, пока ты не дашь каждому жить своей жизнью. Вот возьми Кирьят-Арбу, куда ты меня засунул. Очень красивое место, панорамное, и что? Это вообще не подходящее место для такого, как я, который не суперрелигиозный, и который не считает, что государство должно постоянно побеждать арабов или отбирать у них их земли. По-моему, нужно их оставить в покое, и чтобы они оставили и нас в покое тоже. Моё предложение – чтобы Ифат и Илана приехали сюда. Я им устроил здесь чистую, самую хорошую комнату, немного мебели. У меня уже есть шесть парней и шесть девчонок, которые работают здесь и наводят порядок. Пусть она приедет с Ифат – здесь ей будет хорошо, прямо «пять звёзд». Целый день мы работаем, потом идём купаться в море, а вечером играем и немного поём. А ночью я буду охранять их. Здесь есть большая кухня, и я не обойдусь… прости, не возражаю, чтобы для них было кошерное отделение, если Илана того захочет. Свободно. Здесь у меня не Кирьят-Арба: любой делает всё, что ему хочется, лишь бы хорошо работал, обращался с другими по-доброму, не приставал к другим и не читал мораль.
Ну, что скажешь, Мишель? Я написал это тебе, так как у вас ты – босс и всё устанавливаешь. Но мне не важно, если и Илана тоже прочтёт. Я закончу благодарностью и почтением, так как, в конце концов, ты молодец, Мишель.
С уважением и благодарностью,
Боаз Брандштеттер
Дом Гидеона в Зикрон Яакове
С божьей помощью
Иерусалим, 19 ава 5736 (15.08.1976)
Дорогой Боаз!
Твоя мать и я читали твоё письмо два раза подряд и не верили глазам своим. Поспешу ответить тебе по порядку, с самого начала и до конца. Я с удовлетворением отметил, что ты вместе с несколькими юношами и девушками из нашего народа воплощаете в жизнь заповедь о возрождении родины и в поте лица своего добываете хлеб из земли. Это очень хорошо, Боаз. Видно исправление. У меня такое впечатление, что ты трудишься там честно, по законам государства, хотя, к нашему сожалению, ты, по-видимому, по-прежнему преступаешь ряд запретов Торы и упорно остаёшься невеждой. На этот раз ты не разбазариваешь деньги на сомнительные удовольствия, а вкладываешь в восстановление развалин и создание сельскохозяйственного пункта. И потому я счёл верным приложить к этому письму чек на сумму две тысячи пятьсот израильских лир. Таким образом, начиная с этой поры и дальше я буду что-то давать тебе ежемесячно, при условии, что ты обязуешься под честное слово начаться учиться хорошо читать и писать и, возможно, поменьше нарушать субботу. Тебе не потребуется больше брать деньги у того преступника. Договорились, Боаз?
И ещё кое-что о твоей личности, чему, возможно, нет цены: видимо, ты начал, вместо того, чтобы причинять страдания, немного любить своего ближнего, как самого себя. На что намекают мои слова? На детское предложение, содержащееся в твоём письме. Ты ещё мал, чтобы принимать у себя свою сестру и мать, однако мы были очень растроганы этим предложением. Я чуть не написал даже здесь: «О таком ребёнке мы и молились». Может быть, мы все втроём приедем к тебе с кратким визитом, но только при условии, что прежде ты сам снова начнёшь приезжать по субботам в Иерусалим. Через несколько месяцев мы переедем в красивую просторную квартиру в еврейском квартале в старом Иерусалиме. И тебе там выделена комната: приезжай, когда захочешь. Но чтобы они приехали пожить в развалинах, которые тебе достались от твоего отца! Среди этих типов, каждый из которых, может быть, и ангел, но я их не знаю, не знаю их семей. Что это значит? Что ты хочешь вырвать твою мать и сестру из моих рук? Но я прощаю это тебе. Твоё намерение было добрым.
А теперь о тех опасных идеях, что ты написал мне: что главное в жизни – это развлекаться. Я был в шоке, не скрою от тебя. Это мнение, Боаз, является «матерью» всех грехов. И тебе лучше бежать от него со всех ног, как от чумы. Главное в жизни – это творить добро, чтобы твой отец и всякие умники вроде него не говорили, что никто не способен отличить добро от зла, и что «добро для Шимона – это зло для Леви, и наоборот», что зависит всё от «когда» и «где». Это всё увёртки. Мы уже довольно наслушались. И нам нет дела до этой философии, которая вся – только цветы, но не плоды, как сказал один мудрец, да ещё к тому же ядовитые цветы. Держись подальше от этой примеси. Скажу тебе, Боаз, что ещё не родился на свет такой человек, включая и арабов, и преступников, который бы в глубине души своей не знал, что такое добро, и что – зло. Это очень хорошо известно нам, когда мы покидаем утробу матери, что творить добро ближнему – это добро, и что творить зло – это зло. В этом – вся Тора, если изложить её, «стоя на одной ноге».
Тем временем не стесняйся писать мне письма – даже с ошибками. Ты мне как сын.
Обнимаю тебя, твой Мишель.
П.С. Хорошенько подумай, примешь ли ты то предложение, которое сопровождает чек. Если нет – не беда. В любом случае оставь у себя деньги в этот раз. Если да – то, как сказано, ты будешь получать от меня такую же сумму ежемесячно. Взвесь это, Боаз, в уме. Твоя мама тоже хочет написать тебе несколько строк.
Здравствуй, Боаз
Всё, что ты делаешь там, в доме твоего деда, мне кажется чудесным. Ты лучше всех нас. Я не смогу приехать к тебе с Ифат, не причинив горя Мишелю. И более того – мои руки пусты. Мне нечего дать. Что поделаешь: я потерпела неудачу. Потерпела неудачу во всём, Боаз. Потерпела абсолютную неудачу. Но только и потерпевшая неудачу женщина, и даже ненормальная женщина способна любить и тосковать. Даже убогой любовью. Чего бы я ни дала за недостижимую возможность сделать что-то для тебя. Если сможешь, постарайся не презирать меня. Хорошенько береги себя.
Мама
Мишелю и Илане
Здравствуйте, Мишель, Илана и моя сладка Ифат. Я получил ваше письмо и деньги. Вы зря так беспокоились и подняли такой шум вокруг меня. У меня всё в порядке на сто процентов и вам не о чем волноваться. Примерно с шестидесятью процентами из того, что ты написал, я согласен, кроме стихов из Торы, а в остальных где-то тридцати процентах я вообще не понял, что ты от меня хочешь. Ты милый человек, Мишель, но ты сбит с толку этой своей Торой и политикой. Самое лучшее – это насладись жизнью и успокойся от своих выкупов и освобождений. Илана, ты в порядке, только знаешь, что? Начни что-то делать. Я вложил в конверт перья павлина для Ифат, так как мы получили от одной старушки в подарок павлина, и он кружит у нас по двору.
Привет и пока.
Боаз Брандштеттер
Телеграмма Гидона Закхейму в Иерусалим
Я ложусь на неделю для облучения в госпиталь «Маунт Синай» в Нью-Йорке. Склоняюсь к возвращению в Израиль, возможно, после окончания облучения. Сможешь обеспечить мне частную клинику, тихую и оборудованную для химиотерапии?
Алекс
Телеграмма Закхейма Алексу, госпиталь «Маунт Синай», Нью-Йорк
В продолжение моего телефонного звонка тебе вчера. Всё организовано на случай, если решишь приехать, включая отличную клинику, частного врача и медсестру.
Манфред
Телеграмма Иланы Мишелю, отель «Кастиль», улица Гамбон, Париж
Мишель, не сердись. Я поехала с Ифат в Зихрон. Я была обязана. Пойми. Ради тебя я постараюсь соблюдать субботу и кашрут. Тебе нет необходимости сокращать свою поездку. Боаз тебе шлёт привет и передаёт, чтобы ты там получил удовольствие и не беспокоился. Люблю тебя. Илана
Телеграмма Мишеля Илане в Зихрон
Илана, возвращайся с девочкой домой, или я попрошу Эльмалиаха доставить тебя в патрульной машине. Я вынужден остаться здесь ещё на несколько дней. Дело граничит со спасением жизни. Я простил тебя при условии, что ты вернёшься ещё сегодня. Я не согрешил перед тобой и не заслуживаю подобного. С большой печалью. Мишель
Дом Гидона, Зихрон Яаков
С божьей помощью,
Иерусалим
Вечер накануне священной субботы, 8 элула 5736 (03.09.1976)
Господин мой!
Это письмо вы получите из рук посланника ещё до наступления субботы. Так что мы даём вам примерно тридцать часов на то, чтобы отдать себе отчёт о своих поступках, ибо в воскресенье утром – в половине десятого – к вам приедут несколько моих друзей забрать домой мою дочь Мадлен Ифат (либо вежливо и учтиво, либо другими путями). Всё в соответствии с вашим же поведением. А что до несчастной женщины, пребывающей с вами, то она предстанет перед собственной судьбой. Как соизволил объяснить мне вчера вечером почтенный раввин Бускила, её положение всё ещё нуждается в уточнении: вполне вероятно, что по Галахе*, в данный момент она запрещена для своего мужа и запрещена для своего любовника и потеряна для обоих миров. В любом случае, моё настоящее требование относится только к моей дочери Мадлен Ифат, на которую и по законом Торы, и по законам государства, у вас нет никаких прав. И потому вам лучше вернуть её миром в воскресенье утром и не заставлять нас принимать меры. Вы были предупреждены, мой господин.
Подписано: Михаэль (Мишель) Анри Сомо
P.S. По правде говоря, я сомневаюсь, что такой человек, как вы, обладает хоть каким-то страхом божьим или даже каплей совести. Здесь, в Иерусалиме, я слышал, как люди говорят о вас, что вы большой последователь арабов. Если так, почему бы вам не считать меня арабом: возможно, вы бы вели себя со мной в соответствии со своими прекрасными принципами, касающимися арабов. Что, вы отобрали бы у араба его
* Галаха – свод еврейских религиозных норм из Торы и комментариев к ней – Талмуда, Мишны.
жену? Его дочь? Его «овечку бедняка»? Вы наверняка бы прямо на месте принялись писать об этом в вечерние газеты, устраивать демонстрации, сотрясли бы небо и землю, если бы кто-то осмелился сделать подобное даже с последним из арабов. Но мы – бесхозные, нашу кровь дозволено проливать, мы позор для своих соседей, посмешище для всего своего окружения. Мы уже накануне Грозных дней*, господин Гидон, и вам лучше помнить, что есть Тот, кто воздаёт по тщеславным заслугам, и ни насмешек, ни легкомыслия не терпит. Или я живу в заблуждении?
Может быть, боже упаси! – небеса пусты? Нет суда и нет Судьи? Может быть, мир уже заброшен?
По правде говоря, я уже с самого начала питал подозрение, что у вас в сердце – «семь мерзостей»**. С тех пор, как начали вы с той несчастной переписываться, это вышло за естественные грани. С тех пор, как ваши чеки стали литься на нас как благодатные дожди, по ночам у меня от страха ныли почки: а не расстилаете ли вы под нашими ногами сеть? Что это? Новое сердце вдруг забилось в вашей груди? Или перед нами пляшет сатана? Однако я говорил себе: «Может быть, я должен пройти это испытание, не поддаваться сомнениям, дать вам возможность усомниться и открыть перед вами врата раскаяния?» Слишком чистые глаза, чтобы видеть зло – вот каким я был, вместо того, чтобы положить конец этой грязной связи ещё в самом зародыше.
И я тоже согрешил? Корысть ослепила мои глаза. На миг душа моя захотела умереть, и даже промелькнула у меня страшная мысль: пойти и убить вас собственными руками. Но вот уже через мгновение я передумал и сдался. И когда вышла с небес луна, я успокоился и умиротворился.
Но вы, мой господин? Как же вы не боитесь? Ведь руки у вас в крови. Правда в том, что вы, хотя и являетесь большим заступником арабов и ненавистником Израиля, но кровь арабскую вы проливали как воду во время войн, и между войнами тоже. Тогда как я – якобы националист и фанатик – за всю свою жизнь не пролил крови. Даже одной капли. По моей вине не упало ни одного волоса с головы араба, несмотря на то, что и я, и мои предки натерпелись от них позора и плевков и даже более худших вещей. Однако что? Это вы сейчас великий милосердный человеколюб, тогда как я – жестокий фанатик. Вы – лагерь мира, а я – круг кровопролития. Почему эта злая клевета летит на крыльях? Потому что вам и подобным вам приличествует слава, а мне и таким как я – молчание. Но как же мы восхищались вами в дни нашей молодости! Великолепные герои! Новые львы Иудеи!
Но зачем мне с вами спорить и излагать перед вами свои обиды? Вы обязаны вернуть мне мою дочь в воскресенье утром, а после этого – идите и горите в огне ада!
Земля эта отдана нечестивым. Вы – соль этой земли. Вам – имущество и власть, вам – мудрость и суд. Мы же всего лишь пыль у вас под ногами. Вы – левиты, священники-коэны, а мы – водоносы. Вы – слава Израиля, мы же – толпа. Вам даны степень, почести, высокий рост, и весь мир вам поклоняется. Нам же – низость души и роста, и с трудом отличишь нас от арабов. Мы должны благодарить за ту честь, что выпала нам: рубить для вас деревья, есть остатки вашей трапезы, а иногда и брать в жёны ваших бывших жён, которых вы выбрасываете после себя.
Да будет вам известно, что такой, как я – простой еврей среди многих, – готов простить и уступить. Но не сейчас, господин мой, а лишь тогда, когда перейдёт к вам чаша сия. После того, как вы покаетесь в грехах и скажете: «Мы провинились. Мы предали». После того, как покинете вы свой дурной путь и снова станете служить этой стране, вместо того, чтобы разрушать её и заботиться о себе и своём доме и позорить её на весь мир злословием.
Итак, время ваше вышло. Прошло ваше царство, господин мой, и вскоре перейдёт оно в руки ваших друзей, что лучше вас.
* Грозными днями называют десять дней между праздниками Рош ха-Шана (еврейский новый год) и Йом Кипур (День искупления, когда был разрушен Иерусалимский храм).
** Отрывок из Книги Притчей Соломоновых: (26:25). «Если он говорит и нежным голосом, не верь ему, потому что семь мерзостей в сердце его».
Но мне будет лучше сейчас прекратить. Я уже слишком много написал. Утром мой шурин приедет на своём пикапе «Пежо», чтобы забрать это письмо и доставить вам в Зихрон. Нет худа без добра. И сейчас, когда у меня в этом мире нет ничего, отныне и навсегда я посвящу себя делу выкупа Израиля, и в этом моя месть, и сколько бы вы и вам подобные ни свирепствовали, он будет выкуплен. Но только ещё кое-что: по крайней мере, в этот раз попытайтесь вести себя с ней с пониманием, с некоторым милосердием, а мою дочь верните мне по-доброму.
Господину Сомо,
суббота, 04.09.1976
Здравствуйте, господин Сомо.
Вчера вечером ваш шурин привёз мне ваше бурное письмо. Для ваших подозрений нет оснований. По правде говоря, ваша супруга сама, по доброй воле решила задержаться здесь ещё на несколько дней и поухаживать за мной, пока я в скором времени не пройду курс облучения в больнице, и тогда, разумеется, она немедленно вернётся к вам. Надеюсь, что вы, господин Сомо, не будете к ней жестоки, когда она возвратится и будете обращаться с ней милосердно.
Из больницы «Хадаса», как видно, я уже не выйду. Год назад я заболел раком почек и меня два раза оперировали. Сейчас опухоль распространилась по всей брюшной полости. Состояние моё довольно плачевно. Сейчас, в конце моей жизни, есть пара-тройка вещей, о которых я начал сожалеть. Поэтому-то я и прибыл на прошлой неделе в Израиль, не предупредив заранее, чтобы повидаться с Боазом и побыть в доме, где я вырос. Здесь я обнаружил Илану, которая решила ухаживать за мной, по крайней мере, как сестра милосердия. Не я её пригласил побыть здесь, но у меня также не было причины вновь прогонять её. К тому же, фактически дом принадлежит Боазу, хотя формально ещё записан на моё имя. Отношения между мной и ею здесь, господин Сомо, ни в коей мере не являются отношениями мужчины и женщины. Если вам это необходимо, я в письменной форме изложу это для вашего раввина, в которой подтвержу её невиновность.
Я составил откорректированное завещание, которое обеспечит как будущее Боаза, так и будущее вашей семьи. Если вы не растратите деньги на мессианские проекты и прочее, ваша дочь будет защищена от лишений и бедности, которые терпели вы. Кстати, малышка кажется мне нежной и щедрой. Сегодня рано утром, пока вся коммуна ещё спала, она пришла и села на край моей кровати и сказала, что нашла мне некое лекарство – видимо, нефть и листья тутовника – и дала мне в подарок мёртвую стрекозу в пластиковом пакете. В ответ она попросила и получила три бумажных кораблика.
Что же касается остальных ваших утверждений, то мне ничего иного не остаётся, как признать свою вину по большинству пунктов обвинения. Проще говоря, господин Сомо, – дело не только в том, что в вас я вижу человека, который намного лучше меня, но в том, что я вижу в вас хорошего человека. И точка. Я узнал о ваших превосходных качествах в последний год, и в особенности, в последние дни. Как со слов Иланы, так и со слов Боаза. А также мимоходом – путём пристального взгляда на вашу дочь.
Я испытываю к вам определённое уважение поверх наших разногласий. И в то же время приношу свои извинения за горе, что причиняет вам моё существование.
Как вы заметили в своём письме со своей интуитивной проницательностью, моё время вышло, господин Сомо. По правде говоря, по мне звонят колокола. Знаете ли, господин, она и я сейчас пользуемся одним языком: «да, нет, холодно, хороший чай, мне нравится платье, спасибо». Как двое маленьких детей, что не умеют разговаривать. Я останавливаюсь на этих деталях, чтобы снова подчеркнуть: для ваших подозрений нет оснований. Между мной и ею нет даже словесной связи. Зато во мне возникло желание написать вам эти страницы, хотя я и понятия не имею, для чего.
До самого утра я сидел у окна, завернувшись в шерстяное одеяло, как иудей во время своей молитвы. Я размышлял о жалобах в вашем письме. Если бы у меня ещё оставалось время, я бы вытащил вас из вашей сторожевой будки, сделал бы вас генералом, передал бы вам ключи, отправившись в пустыню философствовать. Вы бы захотели поменяться местами, господин Сомо?
Небольшая коммуна хиппи обитает вокруг меня даже в дневные часы как бы шёпотом, на цыпочках, словно я – призрак, что вырвался из подвала и полетел гнездиться в комнатах. А комнат здесь целое изобилие. Девушки, что живут здесь, – две или три американки, одна француженка, и одна, которая кажется мне израильской гимназистской из хорошего дома, которую привёл сюда, возможно, романтический побег от семьи, а возможно, и желание самореализации как альтернатива самоубийству. Все они, видимо, его любовницы. И возможно, юноши тоже. Что в этом понимает такой человек, как я? В его возрасте я был онанирующим девственником. Может быть, и с вами было так же, господин Сомо? Я даже женился, будучи ещё девственником. И вы тоже, мой господин?
Если вы рисовали в своём воображении картины разврата в полумраке, которому предаётся здесь ночью и днём ваша жена в объятиях жестокого дьявола, то вот вам простая правда: нет никакого полумрака, а есть только яркий летний свет или темень. А что до дьявола, то он большую часть времени дремлет под действием болеутоляющих лекарств, что привёз с собой из Америки. А когда он не спит, то лежит на кровати из досок и глядит куда-то или волочит себя и блуждает. Опирается он на новую палку и тащится из отремонтированного флигеля дома в сад и останавливается поговорить с вашей дочерью. Пытается научить её играть в пять камешков, даёт ей поносить свои наручные часы и продолжает путь, считая себя и каталогизируя тени своего детства и юности.
Здесь он выращивал шелковичных червей. Здесь он зарезал и похоронил попугая. Здесь он прятался два дня после того, как отец побил его. А здесь он спрятал лёгкие сандалии, оставшиеся в наследство после матери и снова обнаружил их сгнившие остатки под свободно колышущимся полом. А здесь, в низком пространстве под задней лестницей, он съёжился и плакал в последний раз в своей жизни, когда отец убил его макаку. Ибо в этом доме он вырос. А сейчас пришёл в нём умирать.
Дадите ли вы нам свою милость и позволите ли им остаться здесь ещё немного? Речь идёт о коротком промежутке времени.
Кстати, Боаз предлагает, чтобы и вы к нам присоединились. Судя по его словам, вы сможете внести свой вклад: ваш опыт рабочего на стройке будет полезным, но при условии, что вы не будете выступать тут инспектором по соблюдению кошерности. Каково ваше мнение?
Закхейм описывает вас как хитрого, честолюбивого фанатика, хотя и не лишённого иезуитских навыков и тонких политических инстинктов. Если говорить о Боазе, то, по его мнению, вы – не более, чем добросердечный зануда. Илана в своей обычной манере по милости своей наделяет вас нимбом скрытого праведника. Но, будучи в ином настроении, она находит в вас левантийские черты. Вам удалось и во мне пробудить определённое любопытство.
Только без благочестивых проповедей, вы, высокомерный бурдюк, осмелившийся хвалиться передо мной тем, что никогда не пролили крови, не тронули и волоса на голове араба, вы освобождаете Израиль подлизыванием с помощью нашёптываний и заклинаний, сдобренных моими деньгами. Очищаете наделы наших предков чистым оливковым маслом.
Вы в своём письме желаете мне, чтобы «ко мне перешла чаша сия». И вот она на самом деле перешла ко мне и уже почти пуста. Вы бьёте меня за то, что я похитил у вас «безмолвную овечку» и последние крошки, что составляют вашу трапезу. Но по сути, это я подбираю крохи с вашего кошерного стола. Вы угрожаете мне, что я вскоре предстану перед собственной судьбой, а я – хм, уже и стою-то с трудом. Что ещё вы попросите, мой господин?
Дорогой мой Закхейм оценивает меня примерно в два миллиона долларов. Так что даже после отчислений половины в пользу Боаза вы сможете кружить на своём лимузине между вашими «ростками избавления».
Закхейм полон решимости перевезти меня даже силой на своей машине для прохождения курса облучения в больницу «Хадаса», и заодно также передать вам ваших потерянных овечек. Я решил окончательно остаться здесь. Чего мне искать в Иерусалиме? Подыхать среди слюнявых пророков и лающих мессий? Я остаюсь у своего сына. Буду до самого конца складывать мешки. Но какое мне дело? С каких это пор меня волнует, как я выгляжу в глазах ночного сторожа? А вообще-то, господин Сомо, Мишель, вам следует немного поостеречься. Старая и больная змея ещё способна укусить – может быть осталась у меня капля яда под конец. Почему бы мне в этот момент не сообщить вам, что ваша красотка-жена поднимается сюда ко мне по ночам? Она влетает в своей ночной рубашке ко мне в комнату после того, как все засыпают. Фонарь для разведчиков, принадлежащий Боазу, дрожит в её руке, и трясутся бледные круги на стене с потрескавшейся штукатуркой. Она снимает с меня одеяло. Скользит ладонью по моему животу. Её губы в темноте пробегают по редеющим волосам на моей груди. Может быть, она пытается добиться от меня коитуса в полудрёме? И может быть, у неё это получается? Я не могу сказать вам об этом с уверенностью: бодрствование у меня напоминает сон, а сон напоминает вялый бой. Может быть, всё это имеет место только в моих грёзах? В её грёзах? В ваших грёзах, Марсель?
Почему бы мне не подстрекать против вас Закхейма? Я ещё успею изменить завещание. И поделить всё между организацией по защите животных и комитетом по примирению с палестинцами. Я вас раздавлю, друг мой, если снизойдёт на меня злой дух.
Но духа-то этого и нет. Силы зла начали покидать меня с выпадающими волосами и вваливающимися внутрь щеками и моими губами, что втягиваются в полость рта, оставляя лишь дьявольскую щель.
Теперь, когда меня покинула злоба, зачем мне давить вас? Вы уже и так захватили достаточно. Теперь настала моя очередь платить, а ваша – получать компенсацию. Вы ведь не откажетесь, верно? Я возьму на себя миссию стать вашим мессией, вывести вас из рабства на свободу, и из нищеты – к великому богатству. Как у вас там написано: «И поднимется семя твоё и завладеет вратами врага твоего».
Но успокойтесь, Марсель: ваша жена хранит вам верность. Никаких ночных экспедиций и никаких сношений в агонии, разве что в воображении у нас троих. Туда невозможно проникнуть ни на танках, ни с помощью искр избавления. Ваша маленькая дочь также вас не забывает: вот она вошла в мою комнату и решила продвинуть мою электробритву в ранг телефона – его здесь нет. Она использует её, чтобы доложить вам в Иерусалим в беседе на полчаса, как продвигаются её отношения с козами, гусями и павлином. Я уже говорил, что Боаз нашёл ей черепаху?
Закончу, мой господин. Не волнуйтесь. Каин ещё чуть-чуть – и подохнет. А Авель станет наследником. Не только на Гавайях в конце концов восторжествует справедливость. Ваш старый теологический вопрос – до каких пор преступники будут радоваться? – в нашем случае получит конкретный и простой ответ: до сентября. Или до октября. По крайней мере – до декабря.
А затем, как это у вас написано: человек и скотина удостоятся избавления и напоишь Ты их из потока услад Своих.
В этом доме у меня нет телефона, и чтобы удостовериться, что пока вы не встанете и не сбежите на Гавайи, я сейчас попросил Боаза, чтобы он поехал на своём велосипеде в посёлок и заказал такси. За сорок-пятьдесят долларов – сколько это теперь в израильских лирах? – водитель наверняка согласится доставить это письмо прямиком к вам домой в Иерусалим и передать вам его в руки лично как раз на исходе субботы. Я слегка утомился, Мишель. И ещё эти боли… Итак, здесь я заканчиваю. Довольно. Водитель получит указание подождать, пока вы не напишите ответа, который он привезёт мне ещё до наступления ночи. Вот что я спрошу у вас: вы всё ещё настаиваете на своём праве получить их обеих немедленно обратно? Если да, то я их отошлю завтра утром и всё на этом.
Если же напротив вы согласитесь оставить их здесь ещё на некоторое время, то получите половину из моего наследства, и ещё вам зачтётся благодеяние первой степени. Думайте побыстрее и решайте. Я жду вашего ответа, который привезёт водитель такси ещё сегодня ночью.
Берегите себя, милый друг. Ничему у меня не учитесь.
С божьей помощью,
Иерусалим, исход субботы
Господину Гидону
С помощью посланного вами водителя, что ждёт здесь и был так добр, что согласился выпить у меня чашку кофе, я направляю вам несколько строк вслед за вашим письмом этим утром.
Первым делом я попрошу вас простить меня за те тяжёлые оскорбления, которые я бросил вам в своём позавчерашнем письме, не зная, что вы прикованы к постели и безнадёжно больны. У нас написано: не судят человека, у которого горе. Я же, когда писал вам, пребывал в очень большом горе.
А сейчас нам предстоят дни трепета, когда врата раскаяния и милосердия распахнуты настежь, так что я предлагаю, чтобы Илана и Ифат вернулись домой сюда утром, а также и вы приезжайте сами, чтобы получить подобающую медицинскую помощь в больнице «Хадаса». И я предлагаю, чтобы вы остановились в нашем доме, Александр, и чтобы сюда, разумеется, приехал Боаз: сейчас его святая обязанность – находиться близ своего отца и подкреплять его во время болезни. Благодаря вашему раскаянию, вашим страданиям, вашему героизму ради Господа, проявленное в наших войнах, и с помощью милосердия небесного, – я уверен – вы поправитесь. Завтра утром я пойду и передам всё высокочтимому раввину Бускиле, который взором глаз своих наверняка проникнет в самую суть дела, и я попрошу у него не лишать вас своего благословения, которое сотворило много чудес даже с безнадёжными больными. Помимо этого, я позвонил племяннику своей золовки, который работает в онкологическом отделении «Хадасы», чтобы организовать вам там особый приём, и чтобы для вас было сделано всё возможное и сверх того.
И ещё кое-что, Александр: сразу, как только водитель закончит пить свой кофе и отправится назад к вам с этим письмом, я пойду к Стене Плача и помолюсь о вас и положу среди камней записку, чтобы вы поправились. Сейчас дни милосердия. Пожалуйста, будьте так добры и скажите Илане сегодня вечером, а заодно и Боазу, что мы простили друг друга, что я прощаю Илану и уверен, что небеса простят нас всех.
Желаю счастливого нового года и полного выздоровления, не помня зла, которое, может быть, было прежде.
Михаэль (Мишель) Сомо
21.10. 1976, четверг
Дорогой Мишель,
С ночи идут дожди. А на горизонте сверкают резкие и молчаливые молнии – молнии без грома. Только лай собак во дворе иногда рассекает звук падающей воды. И снова стоит заброшенным и тихим большой дом. Жизнь перенеслась на кухню: сегодня утром Боаз разжёг там в камине большой огонь. Перед этим огнём они сидят или валяются на своих матрасах.
Сейчас два часа дня. Я закончила свою работу на кухне и пошла в покинутую комнату, в которой мы проживали с Ифат до того, как ты послал за ней, чтобы её забрали у меня. Ты не передал её своей золовке? Своей племяннице и её мужу? Не подвёл ли ты черту, чтобы начать новую жизнь? Или, может быть, твоя удивительная семья уже посоветовала тебе подругу жизни? Вдову или разведённую? Ты уже продал нашу квартиру и переехал в свою Кирьят-Арбу?
Это письмо бесполезно. Ты его не прочтёшь. Да и если прочтёшь, не ответишь мне. Или ответишь посредством своего брата, который потребует от меня уйти навсегда из твоей жизни. И ещё он напишет, что своими дурными поступками я лишила себя прав на девочку, что есть суд и Судья, и этот мир – не хаос.
Наверняка в одной из твоих святых книг написано, что я выполняю заповедь. Дарю милосердие. Не откроешь ли ты передо мной врата раскаяния?
Каждое утро я брею его щёки электрической бритвой. Причёсывая расчёской остатки его волос. Одеваю и обуваю его. Повязываю ему слюнявчик и кормлю с ложечки. Яйцо всмятку и йогурт. И вытираю ему подбородок и рот.
Иногда большую часть утра мы проводим за бесконечной игрой в шашки или в карты. Когда он выигрывает, его охватывает детское веселье, а если выигрываю я – он начинает топать ногами и жаловаться своей матери, что я жульничаю. Но по большей части он молчит. Нарушает своё молчание, только чтобы попросить меня сопроводить его в туалет. Его отправления затруднены и болезненны, и я должна ему помогать во всём, как будто меняю младенцу подгузник. Боаз сплёл для него подобие кресла для лежания – верёвочный гамак с рамой из ветвей эвкалипта. Он уютно усаживается в него поближе к горящему камину, укутавшись в три шерстяных одеяла, молча смотрит на девушек, готовящих ужин, или на Боаза, занимающегося грамматикой.
Иногда он засыпает в своём гамаке, не чувствуя во сне боли. Во рту его – большой палец. Лицо его – умиротворённо. Дыхание его ровно и размеренно. Это для него самоё лёгкое время. Когда он просыпается, на улице уже сплошная темень. Кухня освещена жёлтым электрическим светом и огнём из веток, что пылают в камине. Я кормлю его. Подаю таблетки со стаканом воды. Затем он сидит в своём гамаке и слушает мелодию на гитаре примерно до полуночи. Боаз наклоняется над ним, осторожно берёт на руки и молча несёт его по лестнице в нашу мансарду. Мягко укладывает его на кровать, выходит и закрывает дверь.
Он выходит, а я вхожу. Несу термос с чаем на ночь и поднос с лекарствами. Закрываю жалюзи, которые Боаз соорудил для нас. Покрываю его одеялами и пою несколько колыбельных. Если ему кажется, что я была небрежной: повторилась или закончила, не допев до конца, он обращается к своей матери и жалуется на меня. Во время дрёмы он иногда грустно шепчет:
- Илана, мокро!
И я меняю ему штаны и простыни под ним, не поднимая его. Я уже стала в этом деле специалистом. Когда он наконец засыпает, я должна оставить гореть лампу на стене. И я сажусь вязать, пока мои глаза не закроются. За четыре последние недели я связала ему свитер, шапку и шарф из шерсти. Для Ифат я связала перчатки и застёгивающуюся спереди кофту. Я и тебе тоже свяжу, Мишель: белый свитер в полоску. А что ты сделаешь, если завтра к вечеру я появлюсь у двери? Захлопнешь передо мной дверь? Не вернутся больше те субботние вечера в нашей квартире: Ифат со своей куклой забирается к нам в постель под одеяло и устраивается между нами, требуя сделать ей из подушек пещеру? Утренний поцелуй, которым мы все трое осыпаем, как будто по традиции, пластмассовую лысую голову куклы. Ты по своему обыкновению приносишь нам в постель стакан апельсинового сока и чашку процеженного какао.
Месяц назад ты послал своего шурина, чтобы тот привёз тебе Ифат. Посредством раввина Бускилы ты в письменном виде объявил мне, что начал процесс развода, и согласно религиозному праву, мой статус – «бунтующая жена», а также приступил к сбору ссуд, чтобы вернуть «наши нечистые деньги».
Бедный Мишель: до конца победа в его руках. Я в его руках. Твоя честь – у него под ногами. И даже венец жертвы, достойной милосердия, сама смерть крадёт у тебя и возлагает на его лысеющую голову. Я видела ту благородную записку, что ты сочинил и передал ему, в которой ты нас щедро приглашаешь приехать всем вместе к тебе домой. И вместо того, чтобы расплакаться, я разразилась смехом. «Какая ползучая аннексия, Алек! Ему там кажется, что ты ослабел, ему кажется, что пришёл час воссоединить всех нас под крыльями божественной благодати».
И Алекс сжал губы в гримасе, что заменила ему собой улыбку.
Каждое воскресенье я езжу с ним на такси в Хайфу в больницу – там ему делают химиотерапию. Как ни странно это звучит, но в его состоянии есть улучшение. Он всё ещё слабый и сразу устаёт, дремлет большую часть дневных часов, полуспит-полубодрствует по ночам, сознание его измучено лекарствами, но боли уменьшились.
А как ты? Ты освобождаешься от своих занятий в деле искупления, чтобы успеть в половине второго дня забрать Ифат из садика? Поёшь ли ей своим хриплым голосом «Благодарность Тебе за пищу насущную нашу», «Ты так прекрасна», «Ты величественен в царствии Своём»? А может быть, ты уже «пересадил» её в семью твоего брата, а сам держишь путь к скалистым горам Хеврона?
Если ты приедешь и привезёшь её, я тебя прощу, Мишель. И даже буду спать с тобой. Я сделаю всё, что ты попросишь. И ещё то, что ты постесняешься попросить. Ты милосерден ко всему Израилю, к древним развалинам, к Боазу, к Алеку, но не к своей жене и дочери. Даже о своём решении о разводе ты счёл нужным сообщить мне через своего раввина, который от твоего имени сообщил мне, что я – «бунтующая жена», и отныне и во веки веком мне запрещено видеть Ифат. Неужели я недостойна даже того, чтобы ты требовал с меня объяснений? Чтобы ты, наложив на меня аскезу, указал мне путь к раскаянию? Чтобы ты написал мне сам библейское проклятие?
У нас осталось немного времени. Уже зима. Когда начнутся большие дожди, нужно будет разобрать и спустить с крыши телескоп. Боазу придётся отказаться от своих одиночных скитаний по Кармелю. Больше не будет он спускаться к морю, чтобы поплавать на плоту, в котором нет ни единого гвоздя. Однажды он уйдёт странствовать и не вернётся. Друзья подождут его здесь пару недель, а затем исчезнут один за другим, пожав плечами. Коммуна распадётся на все четыре стороны. Не останется ни одной живой души. Ящерица, лиса и гадюка снова унаследуют дом, и вновь придут дикие травы. Я останусь здесь одна – сторожить агонию. А потом? Куда мне идти?
Когда я была маленькой девочкой, дочерью эмигрантов, сражающейся с остатками смущающего акцента и остатками нездешних манер, меня околдовали старые песни о родине – песни, которых ты не знаешь, ведь ты прибыл сюда позднее. Мелодии, вызывавшие во мне неясные желания, таинственное женское томление, ещё до того, как я стала женщиной. Я до сих пор вздрагиваю, когда слышатся по радио «Прекрасная земля отцов», «Жила-была девушка на Кинерете» или «На холме». Они словно издалека напоминают мне клятву верности, словно говорят они: «Есть, есть та обетованная земля, но мы ещё не нашли». Какой-то замаскированный шутник затесался между нами и сбил с пути, и вот в какой мерзости мы оказались. Испорчено то, что было дорого, и что уже не вернётся. Нас влекло к очаровательным соблазнам, пока тропа не завела нас в болото, и не опустился на нас мрак. Ты помянешь меня в молитвах своих? Упомяни моё имя, скажи, что я жду милосердия. И мне, и ему, и тебе. Его сыну, его отцу, Ифат. Скажи в своих молитвах, Мишель, что не в наших силах вынести одиночество, томление и тоску. А без них мы – неподвижны. Скажи, что мы хотели ответить любовью на любовь, и вот – ошиблись. Скажи, чтобы нас не забывали, и что мы по-прежнему мерцаем во тьме. Попробуй выяснить, как мы выберемся отсюда. Где она, та обетованная земля?
Или нет: не молись. Вместо того, чтобы молиться, построй вместе с Ифат Башню Давида из кубиков. Отведи её в зоопарк, в кино. Приготовь ей свою яичницу-глазунью. Сними для неё пенки с какао и скажи: «Пей, киш-киш-карья!» Не забудь купить ей к зиме фланелевую пижаму и новые ботинки. Не передавай её своей золовке. Задумывайся иногда о том, что Боаз носит своего отца на руках. Вечером, когда ты возвращаешься из своих поездок, ты сидишь по-прежнему в носках перед телевизором, пока тебя не переполнит усталость? Засыпаешь в одежде перед ним? Зажигаешь одну сигарету от другой? Или вместо этого сидишь у ног своего раввина и изучаешь Тору в слезах? Купи себе тёплый шарф. От моего имени. Не простудись. Не заболей.
А я буду тебя ждать. Попрошу Боаза смастерить широкую кровать из досок и набить матрас водорослями. Мы будем лежать без сна, внимая темноте. Дождь постучит в окно, по кронам деревьев пройдёт ветер, высокие громы прокатятся в направлении гор к востоку, залают собаки. Если тот, кто в агонии, застонет, если пронзит его дрожь и станет бить острый озноб, мы – ты и я – сможем обнять его с двух сторон, пока не станет ему тепло между нами. Если у тебя появится желание – я прильну к тебе. И его пальцы скользнут по нашим спинам. Или ты прижмёшься к нему, и я приласкаю вас обоих. Так как ты издавна хотел слиться с ним и со мной. Слиться с ним во мне и слиться со мной в нём, чтобы мы трое стали единым целым. И тогда с улицы, из темноты, из щелей в жалюзях придут ветер и дождь, море, облака, звёзды, и молча накроют нас троих. А утром мои сын и дочь выйдут с плетёной корзиной выкапывать редис в огороде. Не грусти.
Ваша мама
Господину Гидону,
Госпоже в ответ на письмо, посланное мне,
И дорогому Боазу
Дом Гидона в Зикрон-Яакове
С божьей помощью
Иерусалим
4 день месяца «горький» хешван, 5737 (28.10.76)
Здравствуйте
Так написано у нас в псалме «Благослови душу мою» (Псалмы, 102): Милосерден и сострадателен Господь, долготерпелив и снисходителен. Не вечно будет Он гневаться и не навсегда негодовать. Не по грехам нашим сотворил Он и не по беззакониям нашим воздал нам. Ибо так же, как высоко небо, велика и милость Его к боящимся Его. И как далёк восток от запада, удалил Он от Себя наши преступления. Как милует отец сынов своих, так и Господь милует боящихся Его. Ибо знает Он, как мы созданы, помнит, что мы – прах. Смертен человек как трава, как полевой цветок, что отцветает. Когда ветер пройдёт над ним – и нет его. И не узнаем мы более, где он. А милость Господня из века в век над боящимися Его».
Амен.
Михаэль Сомо