Столько всего сейчас происходит в жизни... Но не успеваю записывать. Тоскую, горюю, ищу смысл жизни, ищу, на что опереться, много думаю, ищу работу, не понимаю, как и зачем жить дальше... Я не знаю, зачем, но мне важно всё это записать. Записать не только и не столько события, сколько свои мысли и переживания по поводу.
Но чем дальше событие, тем бледнее переживания. Я помню, ЧТО чувствовала в последние дни мамы, но то, что пошло потом, вспоминаю смутно: все дни потом слились в общую вселенскую потерянность, в непроходящую тоску. Сейчас я ищу работу, первую свою работу после 10-летнего ухода за мамой, - и у меня столько всего есть сказать, столько всего из меня рвётся.
Но у меня на очереди рассказ о похоронах мамы. Я хочу писать последовательно, не забегая и не убегая. Но так как пишу я медленно, то до сегодняшнего дня, чую, очередь дойдёт нескоро, чувства и эмоции к тому времени сгладятся, потускнеют.
Хотела было писать немного из прошлого, немного из настоящего, но для меня, в моём нынешнем состоянии, это большая нагрузка и какая-то раздвоенность сознания, где похороны мамы будут соседствовать с поиском работы. Мне трудно это соединение воспринимать. Поэтому сегодня - о похоронах мамы. Продолжу с того места, где остановилась в прошлый раз.
Ужасом всей моей жизни была смерть родителей. Всю жизнь, с малышкового возраста я больше всего боялась именно этого. Но от этого никуда не деться. ...Сначала уход бабушки, потом папы... теперь мамы...
Я часто в своих воспоминаниях о последних днях мамы употребляю слова "страшный день", "самый страшный день". Последние мамины дни, часы - всё было самым страшным. Глупо и нелепо здесь мерить страшноту дней. Но всё же день похорон был страшен по-особому - тем, что это был последний день пребывания мамы на свете.
Если в предыдущие страшные дни - в больнице, в морге - о маме, даже о мёртвой, можно было сказать "она есть", то после похорон мамы не будет, никакой, она исчезнет. Её нельзя будет увидеть, нигде.
Этого самого страшного дня - дня похорон - я тем не менее ждала именно по вышеозначенной причине - что я, наконец, после двух дней, которые для меня слились в вечность, увижу маму. Да, уже не живую, но увижу, смогу прикоснуться. А после похорон маму увидеть будет нельзя.
После похорон от мамы останется только бумага о смерти и несколько видео на телефоне, где мама ещё даже есть ходячая и листающая книгу. Я смотрю сейчас эти видео, впиваюсь глазами, целую мамочкины руки через экран, смотрю в родные уставшие глаза и тоскую глубинной тоской. Никак, никак не могу это вместить: вместо мамы - бумажка.
День похорон. 18 мая 2024 года.
Накануне, вечером, я составила список дел на завтра. На этом же листочке записала нужные телефоны - землекопа, женщины из храма (для отпевания). Понимала, что завтра я буду в таком состоянии, что если дела не записать, я не смогу всё вспомнить и провести по порядку.
18 мая проснулась я рано. Было тепло, солнечно. Май, весна. Даже не знаю, какие слова подобрать, чтобы описать своё состояние. В этот день уходил мой мир, моё светило, моя нежность и любовь. Сегодня последний день, когда я вижу маму. А потом - всё... Хотелось сесть, замереть, не начинать этот день. Но замирать было некогда. Надо было браться за скорбные хлопоты, чтобы проводить мою крошечку в последний путь.
Первым пунктом у меня шли звонки сиделке и сестре - я сообщила, когда отпевание, к которому часу им приезжать. Естественно, в морг я никого из них брать не собиралась. Утром в морг я поехала одна. Эти 2 - 3 часа до начала маминого последнего пути, до гостей я хотела провести с мамой наедине, только мы вдвоём. Это было моё и только моё горе.
Я прощалась с человеком, который неотлучно был со мной 48 лет, который, сам того не сознавая, дал мне море любви, который всегда и везде болел за меня душой, который лучился нежностью, потому что нежность была маминой сутью.
Я позвонила в похоронное агенство. Мне сказали, что всё в порядке, мужчины к назначенному времени будут с гробом у морга. Я оделась, взяла документы и поехала к маме.
Стояла в автобусе и не понимала: как же так, люди едут на работу, студенты смеются у университета, кто-то договаривается по телефону об отпуске - всё как всегда - а мамы нет! Как так?! Мир продолжает жить...
Перед глазами мелькнуло знакомое лицо. Это оказалась моя начальница. Я ж была официально оформлена как сиделка при собственной маме, получала за уход не пособие, а зарплату. Начальница спросила про маму. Я ответила: мама умерла. Про то, куда еду сейчас, распространяться я не стала: не хотелось пустых разговоров. Хотелось тишины.
Начальница начала уговаривать меня не увольняться: "Это ваше призвание. Вы созданы для этого дела. Я с удовольствием вас возьму дальше работать. Это ваше!" Я провела рукой по шее: сыта уходом, сыта! Я 10 лет в этом "призвании", я не могу, не хочу больше жить в боли, возвращаться в неё.
Да, это в некотором роде моё, я люблю стариков, всех - трепетно и нежно, я прощаю им всё, любые странности и капризы, я не обижаюсь на них - и всё потому, что понимаю, как мало им осталось, как близко они к краю... Может, потом, потом-потом я вернусь в эту сферу - не сиделкой, в другом качестве, но пока - нет.
Хотя ещё не было восьми (морг работает с девяти) - морг был открыт. Я заглянула. Работница меня узнала, кивнула головой, сказала "сейчас". Было солнечно, лениво, тихо, завязывались липы, цвели каштаны. Через короткое время работница позвала меня.
Плачу. Сижу сейчас опять плачу. Господи, ну что ж так больно, тоскливо, тяжело?! Но почему мамочка так много значит, почему от этой любви столько страданий? Почему горе так трудно переносимо? Моя крошечка, сейчас бы за счастье просто увидеть тебя, а уж прижаться к твоим рукам - это счастье вдвойне. Но нет, уже не увидеть, не прижаться.
Мамочка лежала в коридоре на железной каталке. Я побежала к ней. И припала. Именно припала. Когда человек долго жаждет, долго без воды и, наконец, доходит до родника - о нём говорят, что он припал к воде. Вот и я так, припала.
Всей собой я обняла мамочку. Передо мной лежало что-то святое. Я осторожно и благоговейно дотрагивалась до маминых рук, до родного лица. Вглядывалась, вглядывалась, впитывала, пила, не могла утолить эту жажду. Ведь последний раз я видела маму два дня назад, живой. А теперь она мертва.
У меня было ощущение, что между этими событиями прошла вечность. Разрыв, разлом времени. И действительно, вечность: жизнь - и смерть.
Я кружила около мамы как птица, не зная, как мне её обогреть, как позаботиться, что для мамы сделать. Целовала, обнимала, укрывала, запоминала.
Мама была во всём, что я принесла - в теплом платьице, в скромном сиренево-голубом платочке, в чулках и тапочках. Настолько всё это было её!
Сейчас мир одержим достигаторством и себялюбием. Отовсюду несётся, что надо быть нахрапистым, любить себя, знать себе цену, думать в первую очередь о себе, не торчать в углу - выдвигаться на передние позиции. А кто не такой - тому в терапию, ущербный он, забитый, с заниженной самооценкой.
Мама была полной противоположностью всего этого. Тихая, скромная, нежная, чистая-чистая, думающая в первую очередь о других, заботушка обо всех, никогда не лезла вперёд. Я рада, что мамочка у меня такая. И рада, когда люди говорят, что я похожа на неё.
Стать нахрапистой и себялюбивой - для меня значит потерять себя, потерять мою суть. Я не такая, и другой быть не хочу. Старомодная? Пусть. Я за модой не гонюсь, я гонюсь за гармонией и хочу жить в ладу с собой, по своим ценностям.
Всё в мамином облике говорило о её характере, о её сути, сущности. Платье с платочком и тапочками гармонично подчёркивали простоту, чистоту и детскую ясность её большой души.
Щеки, лобик, руки у мамы были ледяными. Это было настолько непривычно, что я, будучи в разуме и понимая причины этого леденящего холода, всё равно дыханием старалась согреть маме руки, щеки.
Мама дома всегда была в тепле. Если в комнате холодало - я включала конвектор. Если были холодные ноги, руки - я тут же надевала маме носки, укутывала её потеплей, грела мамины руки в своих. ...И потом, пробуя ножки-руки, удовлетворённо выдыхала: тепленькие, мама согрелась, ей хорошо.
Поэтому сейчас холод маминых рук был настолько не свойственен ей, что я всей душой болела за мою крошечку. Плакала и плакала: что мама тяжело ушла - в мучениях, в холоде и голоде, среди равнодушных людей; что могла бы ещё пожить - мы бы справились; что вижу маму последние часы, их всё меньше и меньше; что мама ушла без меня...
Я просунула маме палец за воротник платья, чтобы посмотреть, надела ли ей работница крестик, - и посередине шеи, в ямке мои пальцы наткнулись на какую-то мягкую большую пуговку. Наверно, это было что-то из вскрытия - шов, пломба или что-то в этом роде. Неприятное ощущение.
Обратила внимание на рот и руки мамы. У мамы ручки изящные, тонкой лепки, в болезни они вообще исхудали - видны были жилки, косточки пальцев. Здесь же руки были пухлые. И рот...
У мамы давно нет зубов. Ничего мы не удаляли, к стоматологу не ходили, как-то они сами все повыпадали. От этого, когда мама слегла, губы у неё западали внутрь, превращались в ниточку, рот изгибался скорбной скобкой - мама казалось мёртвой. Часто мне приходила мысль, что вот так мама будет выглядеть в гробу.
Но маме что-то сделали со ртом. Он не западал, губы были на месте, плотно сомкнуты. Глаза закрыты, тоже плотно. Наверно, для этого что-нибудь там подклеивали, подпихивали, вливали. Неприятно всё это.
Мне по душе старые деревенские обычаи, когда ушедшего человека в последний путь готовили его родные, близкие. Обмывали, одевали, обували, укладывали. С любовью, с заботой, с удвоенной нежностью - зная, что это в последний раз. А сейчас любовь и забота превратились в протокольную услугу, где в казённом учреждении усопшего готовит в мир иной чужой равнодушный работник.
Долго поговорить мне с мамой не дали - очень быстро приехал мерседес с гробом. Мужчины маму переложили с каталки в гроб, накрыли тюлем, и мы поехали. Домой. Мамочка ехала дома. Я сидела в машине у маминого лица, видела маму, могла до неё дотронуться. И несмотря на то, что я понимала: это последние наши с ней часы, - это было счастье, моё горькое счастье.