Ну вот опять. Едва Иван Ильич прилёг на диван, Рокси запрыгнула ему на живот и принялась усердно месить лапками то самое место. Под ложечкой, где давно поселилась сосущая, тянущая боль. Болезненное ощущение исчезало после еды — но очень скоро оживало и требовало новой порции болеутоляющей пищи. Кошки чувствуют воспалённые места — может, оттуда исходят особые токи, может, поднимается температура, которую пока не в силах обнаружить самые чуткие медицинские термометры.
Вот так же, потоптавшись, Роксана упорно ложилась на грудь Шурочке. Та терпела, хотя без того задыхалась. Верила, что кошки лечат. Гладила жмурящуюся от удовольствия чёрную узкую мордочку, чесала за шёлковыми ушами.
- А ушки у тебя холодные, тоже сердечко плохо работает. Обе мы с тобой старенькие.
***
Рокси исполнилось четырнадцать лет, в переводе на человеческий возраст — 74 года. Ровесница.
Её взяли из приюта крошечным котёнком. Тогда была мода на приюты, их сразу пять штук открылось со всех сторон на окраинах города. Шурочка называла их: «Пять приютов - пять тюрем строгого режима». Считала, что свободолюбивые животные предпочли бы усыпление — пожизненному заключению в тесной грязной клетке.
За железными прутьями старая кошка вылизывала выводок. Из копошащейся попискивающей кучи они выбрали самого слабого и некрасивого, самого жалкенького крошку. Напрасно он неслышно разевал розовый голый ротик и пытался пробиться к соску. Понятно, что обречён.
Невесомый, несуразный, немедленно обмочившийся комочек назвали пышным именем Роксана — пришлось соответствовать. Через два года это была изящная гибкая, чёрная как южная ночь красавица с египетскими миндалевидными, звёздно мерцающими глазами.
***
Иван Ильич обедал картофельным пюре с килькой в томате. Томатный соус хрустел на зубах: не то песок, не то килечьи глазки. Роксана вылизала консервную банку, засунув туда голову и долго гремела, гоняя по кухне как шайбу. Подняла личико в оранжевых кругах, благоухала рыбой. На десерт ей разрезал пакет из-под сметаны. Рокси, наступив лапкой на уголок — чтобы не елозил, вдумчиво вылизала пакетик до блеска. Будь Иван Ильич кошкой, никогда бы не додумался, что можно так зафиксировать движущийся предмет — а ещё говорят, у кошек низкий интеллект.
Положил себе добавки: покушать он любил. Тёщенька, приезжая, шёпотом волновалась на кухне:
- Он у тебя оливье ест без хлеба! Салат и так мясной, а он сверху колбасу, колбасу! Ему что, оливье - гарнир?! Как ты это терпишь?!
Шурочка смеялась: «Мам, прекрати! Пусть человек ест что хочет». «На шею сел, распустила! - продолжала волноваться тёща. - Смотри: ты бледненькая, в чём душа, а он ишь, раздулся... Пузы-ырь! Да у твоего благоверного, как у акулы, отсутствует центр насыщения. И не зови меня больше к себе, только расстраиваюсь!»
Роксана тёще тоже не нравилась:
- Чёрт, а не кошка. Глядит, будто вот-вот цапнет.
Вот и хорошо, тёщенька, не приезжайте, без вас обойдёмся в нашем маленьком уютном мирке.
***
После обеда пылесосил большую комнату. Шурочка, бывало, встанет в дверях, улыбается:
- Сразу видно, что ты у меня деревенский. Водишь насадкой размашисто, как траву косишь.
А что делать, приходилось махать: нагибаться мешал объёмный живот. Она притворно вскрикивала: «Ваня, осторожнее! Могут быть преждевременные, а у нас тройня, одна надежда на маткапитал! Береги себя, Ваня!». И тормошила и целовала, чтобы не сердился: она его любила таким, какой он есть.
Едва включил пылесос, Роксана ушла. Нервно подрагивала хвостом: она находилась с этим агрегатом в неприязненных отношениях. Ещё невзлюбила младшего брата пылесоса — тонометр. Когда Иван Ильич мерил давление, Роксанка со вздыбившимся загривком и быстро-быстро била лапкой резиновую грушу и трубку, шипящую и шевелящуюся как змея.
***
Ну вот и ладушки. Помыл полы и даже тротуарную плитку во дворе, выплеснул грязную воду в канавку. Пограблил сухую прошлогоднюю траву, развёл маленький костёрчик, чтобы сжечь сор. Подумал, усмехнувшись: «Как Бог, чищу Землю водой и огнём».
Часы показали четыре пополудни: им с Роксанкой пора к ветеринару. Приём и раньше стоил недёшево, а нынче так вообще цена взлетела до заоблачных высот — в связи с Событиями.
Он старался вслух о них не говорить — забудешься, брякнешь не то слово, нарвёшься на штраф. Война. Слово, похожее на вскрик, на испуганное девичье ойканье. На протяжный, отчаянный, обречённый вой матери по сыну. На провал, овраг, на бездонную яму в сырой земле. Хорошо, что резкая на язык, не сдержанная, горячая Шурочка уже не видит того, что творится вокруг. Плохо, что на него легла тяжесть, которую намного легче было пережить вдвоём.
***
У них был отложен денежный жирок, но всё съела Шурочкина болезнь. Пересчитал пенсию, отложил НЗ — на коммуналку, хлеб и молоко. Остальное — в растрескавшееся портмоне и в карман поношенного добротного, ещё советского плаща. Рокси угрём скользнула в переноску и лукаво оттуда поглядывала, поторапливала взглядом. Как ни странно, она любила путешествовать в людных местах, для неё это был выход в свет.
- Красавица!
- Нефертити!
- Какая странная порода,это помесь со сфинксом?
Рокси, будто понимая, соблазнительно нежилась, тянула сквозь сетку бархатистые лапки, поблескивала слюдяными щёлками глаз.
Врач осматривал, назначал новые витамины, препараты — тут же при ветеринарке была аптека. Цены — ой-ой. Рокси не подозревала, что стала предметом роскоши. Могло не хватить, приходилось экономить на автобусе. У Ивана Ильича с Рокси давно был разработан простенький способ добираться бесплатно, правда, приходилось выходить из дома раньше часа на два, с запасом.
Пока до них по узкому проходу доходила кондуктор со своей кассовой машинкой— успевали проехать «зайцами» на задней площадке остановку, а то и две. Изгоняемые с позором, безропотно вылезали и ждали следующего автобуса — так потихоньку достигали конечного пункта назначения. Правда, в последнее время кондукторы запомнили толстого старика с котом: где в сердцах обругают, где в шею вытолкают, а где и поджопник не прочь дать.
Они кротко подчинялись, понимая: нарвётся кондукторша на контроль, её крупно оштрафуют. Все они были простые усталые пожилые женщины, небось дети, внуки…
Присаживались на скамеечку, на предварительно расстеленную газетку. До Шурочки-то он был не опрятен, чего греха таить. Гоня его в ванну, она приговаривала:
- Ах ты гадкий, ах ты грязный, неумытый поросёнок!
Называла «мой карапуз», в переводе с казахского "чёрный живот". Сейчас Иван Ильич мог бы расслабиться: и башмаки пореже чистить, и брюки по стрелочке на утюжить — но тогда он предал бы память Шурочки. Поэтому чистил, мыл, оттирал и штопал, обкалывая пальцы и шёпотом чертыхаясь.
Рокси сидела рядом, любопытно наблюдала за игрой, которую, ясно, хозяин затеял специально для неё. Коварно ждала мгновения, чтобы броситься на раскачивающуюся длинную нить.
Шурочка говорила: «Чем длиннее нитка, тем ленивее человек». Да ведь попробуй попади нитью в игольное ушко — легче верблюда пропихнуть, поэтому отрезал с запасом. Отнимал у Роксаны нитку, распутывал, заканчивал работу. Мысленно приглашал Шурочку полюбоваться на аккуратную штопку, вообще на скромный холостяцкий порядок — она, зыбкая, улыбалась неяркими губами, кивала, одобряла: вижу, мол, вижу. Молодец!
***
Когда Шурочка уходила навсегда, Иван Ильич и Роксана сидели рядом. Думая, что уже всё кончено, он охватил большую сивую голову, простонал:
«Какая чёрная ночь! Самая чёрная в жизни».
И тут Шурочка, не открывая глаз, чрезвычайно чётко и громко сказала:
- Даже после самой чёрной ночи наступает рассвет.
Он решил — Шурочка бредит. Врач потом сказал, что умирающий часто неосознанно произносит фразы, которые память по неизвестной прихоти выхватывает и вспышкой озаряет в последние секунды.
***
Ох, слишком часто он упоминает, тревожит Шурочкину душу. Попенял себе, попросил у жены прощения. Ведь известно, что душеньки устают, мечтают отдохнуть, оторваться от земной жизни. А тут их, бедных, бесконечно тревожат, вызывают, выдёргивают из небытия, плачут, обжигают горячей солью слёз. Воспоминания близких для них - как магнит для железных песчинок. И лишь когда не станет последнего помнящего о ней человека — вот тогда полностью освобождённая душа встряхнётся и с облегчением, радостно засмеявшись, взмоет и растает навсегда. Ну, или поселится в очередном бренном теле — это уж во что человек верит, какая религия.
Всё это словоохотливо объясняла соседка: заходила, прикармливала Ивана Ильича супчиком, холодцом, пирогами. Роксанке приносила в кулёчке холодную варёную рыбу. Рокси к ней ластилась — предательница.
Сядет соседка без спросу напротив, подопрёт лицо кулаками, пригорюнится — кусок в горле застревает. Ох, не прочь она печь пироги в его духовке, греметь кастрюлями, разделывать свиную голову у него нас кухне, готовить суп и отваривать рыбу на его плите. Иван Ильич застенчиво отводил глаза от неприятного настойчивого взгляда-буравчика.
Как отделаться от назойливой женщины?!
… На обратном пути Иван Ильич записался на гастроэндоскопию: пора, наконец, заняться собой, проверить желудок. Хватит малодушно прятать голову в песок, имей мужество взглянуть в глаза судьбе.
***
Из больницы вернулся, тяжко шаркая ногами, глубоким вечером. Роксана по-женски маялась в прихожей, ждала у самих дверей. Впилась глазами с тревогой, выжидательно: решалась судьба хозяина, а значит, и её. Определялась линия их дальнейшей жизни. Семья или - в лучшем случае - приют?
Иван Ильич, убрав живот, присел, Рокси немедленно примостилась на руках, но сидела неудобно, жёстко, будто готовясь в любой момент спрыгнуть, больно, тревожно впилась когтями в плечо.
- Ну, Роскси, порядок. Всего-то гастрит и множественные зарубцованные язвочки. Сяду на диету, буду пить соду, отжимать картофельный и капустный сок. Живём!
И Рокси всё поняла, положила лёгкую голову ему плечо, громко завела свою песенку. Пощупал у кошки уши — тёплые. Лекарство сработало! И так хотелось верить, что и человеческие отношения потеплеют, весна растопит грязный снег и унесёт вонь и мерзость в канализацию, и возобладает разум, и всё наладится.
И после затянувшейся вокруг чёрной ночи, наконец, наступит рассвет.