«Доченька, ей эта квартира нужнее, чем тебе».
Ирина стиснула зубы, до боли сжала пальцами виски. Опять, опять эта фраза! Будто иглой в мозг — до слез, до сердечных спазмов.
Ну что за несправедливость, что за издевательство! Она, Ирина, в этой квартире уже, считай, двадцать лет живет. Дни и ночи над ней корпела, каждый уголок своими руками обустраивала. А теперь — здрасьте-приехали, очистить помещение? Освободить жилплощадь для дорогой сестрицы? Ребенка она, видите ли, ждет. Четвертого!
Злые слезы подступили к глазам, обожгли веки. Ирина сморгнула, шмыгнула носом. Ну уж нет! Не дождетесь, милые родственнички! Шиш вам с маслом, а не квартирка!
Она зябко поежилась, запахнула потуже видавший виды халат. Тоскливо оглядела свои владения — гостиную, заставленную мольбертами и папками с эскизами. Спаленку, где помещалась только узкая кровать да шкаф-купе. Кухню — такую тесную, что двоим не развернуться.
Но ведь это был ее дом! Ее крепость, ее уютное гнездышко. Здесь каждый сантиметр, каждый предмет мебели хранил частичку ее души, ее вдохновения. Сколько бессонных ночей она провела тут, склонившись над очередной картиной! Сколько сомнений развеяла, сколько надежд лелеяла!
Как же так, а? Как они могли? Мама, папа, Валька, ее сестрица! Предатели! Взяли и сговорились за ее спиной!
А ведь когда-то все было иначе. Когда-то они с Валей были не разлей вода, лучшие подруги. И мечты у них были общие, и секретов друг от друга не держали.
Это потом уже все изменилось. Валька замуж выскочила, свалила в однушку к своему Толику. А Ирине вторая родительская квартира досталась — по праву старшей, по обоюдному согласию. Валя и сама сказала: мам, пусть квартиру Иришка забирает.
Мама с папой тогда еще живы-здоровы были. Мама в школе работала, папа — на заводе. В одной квартире ютились, не жаловались. А эту, вторую, целенаправленно для детей берегли. Чтобы, значит, было куда идти, было где семьи создавать.
Только вот незадача — Ирина замуж не спешила. Да и не за кого было, прямо скажем. Она после школы в художественное училище поступила — все говорили, талант у нее. А там все больше подружки да друзья-приятели. Никаких тебе серьезных отношений, сплошные альбомы да зарисовки.
Родители, конечно, намекали. Мол, пора бы уже и о личном подумать, часики-то тикают. Но Ирина только отмахивалась — рано, мол, еще. Успеется, никуда женихи не денутся.
Вот Валька — другое дело. Та всегда мальчишками интересовалась, на свидания бегала. А как школу окончила — так сразу под венец, даром что восемнадцать только-только стукнуло.
Мать с отцом поначалу сопротивлялись, не благословляли. Боялись — молодые еще, глупые. Нагуляются, разбегутся. Но Валька уперлась — люблю, мол, жить без него не могу. И Толик туда же — хоть сейчас в загс, только дайте добро.
Делать нечего — согласились родители. Но сказали: рано вам еще отдельно жить. Поживите годик-другой с нами, присмотримся. А там видно будет.
Валька прямо позеленела вся от злости. Я, говорит, взрослая! Мать только рукой махнула — делайте, мол, что хотите. Ну а как поругаетесь еще, разбежитесь? Куда тогда Вальку девать, куда селить?
Но Валя и слушать не стала. Только отмахнулась — мы, мол, не такие. Мы на века, до гробовой доски. Не будет у нас ни ругани, ни разводов. Одна любовь до беспамятства! На том и порешили. Родители Толиковы купили молодым однушку, и потекла у них семейная жизнь — тихая, мирная. Без скандалов и раздоров.
А Ирина в родительской квартире осталась. Как в своей, законной. Мама с папой не возражали — живи, мол, доченька. Обустраивайся, хозяйничай. Творческой натуре простор нужен, уединение. Вот и твори себе на здоровье, сколько душеньке угодно.
И ведь творила! Как она творила! По пятнадцать часов у мольберта просиживала, и не уставала совсем. Только кисти мелькали, только краски смешивались — в немыслимые, фантастические цвета.
Выставки, вернисажи, восторги критиков. Первый крупный заказ от модного дома — на серию абстрактных принтов. Гонорары, премии, слава — пусть и не всемирная, но весьма ощутимая.
Родители гордились, в дочке души не чаяли. Валька тоже радовалась — искренне, от всего сердца. То и дело забегала в гости, интересовалась успехами. Своим счастьем делилась — дескать, у них с Толиком тоже все в шоколаде. Он на повышение пошел, зарплату прибавили. Того гляди, квартиру побольше купят, семью расширят.
Так и случилось. На Валин двадцать первый день рождения объявили — ждем, мол, прибавления. Мама с папой прослезились, расчувствовались. Ирина тоже порадовалась — вот же здорово, тетушкой скоро станет!
А через полгода грянула беда. Мама слегла. Отцу пришлось с работы уйти — сидел с ней, выхаживал. Только ненадолго его хватило — год спустя тоже слег, и уже навсегда.
Ирина металась — хлопоты, бумаги, похороны. Мама совсем сдала, почернела лицом. Теперь уже Ирина за ней ухаживала — сутками напролет, забросив все дела.
Валентина, конечно, помогала чем могла. И сама приезжала, и Толика своего присылала. Да только у них уже двое детишек народилось — куда там еще за свекровью приглядывать?
Так все и повелось. Ирина — в родительской квартире, с мамой. Валька — с семьей своей, в тесноте да не в обиде.
Ни та, ни другая не роптали, не жаловались. Все ж родные, кровные. Да и кому, как не им, друг дружке в беде помогать? Тем более что дела у обеих потихоньку налаживались.
Ирина от заказчиков отбоя не знала — в очередь записывались, за каждый эскиз чуть ли не дрались. Могла бы уже и в центре мастерскую открыть — да только зачем? Она ведь привыкла к своему гнездышку. Так спокойнее, надежнее. Да и от мамы недалеко — а мама не самая здоровая, за ней и присмотреть надо.
А Валька тоже не отставала. Толик ее дело свое открыл, стал хорошо зарабатывать. Одежду детям меняли каждый сезон. А уж когда третьего ждать начали — тут вообще красота, идиллия!
Валька-то поначалу боялась — куда, мол, нам третьего? И так вчетвером в однушке ютимся, повернуться негде! Но Толик только отмахнулся — ерунда, прорвемся! Купим квартиру побольше, деньги дело наживное.
А Валя до того увлеклась семейной жизнью, что про маму с Иркой почти позабыла.
Редко звонить стала, еще реже — заезжать. А если уж являлась — то как в гости, будто чужая. Посидит полчасика, чайку попьет — и назад, к своим. К мужу любимому, к детишкам ненаглядным.
Ирина не обижалась. Некогда ей было на сестрины визиты внимание обращать. Сама с утра до ночи крутилась — то за мамой ухаживала, то по клиентам моталась. Квартиру обустраивала.
Валька третьего родила — долгожданную девочку. Назвали Алисой — в честь прабабки, маминой мамы. Теперь сестра совсем из дома носа не показывала — пеленки, распашонки, детские смеси…
Толик ее тоже на работе пропадал — семью-то кормить надо было, обеспечивать. Так что все заботы легли на Иркины плечи — и мама, и хозяйство, и своя карьера…
А два спустя грянул гром. Среди ясного неба, как водится. Мама возьми да и скажи как-то за ужином:
— Ириш, я тут подумала… Может, квартиру-то Вальке с Толиком отдать, а? Ну что ты будешь одна куковать, без семьи? А Валя четвертого ждет.
У Ирины от изумления даже челюсть отвисла. Это что ж такое, мама, а? Это как понимать прикажете? Она тут, значит, полжизни над квартирой корячится, а сестрице — на блюдечке, с голубой каемочкой?
Обида плеснула горечью, обожгла нёбо. А мама, не замечая, продолжала задумчиво, будто про себя:
— Валюшке-то сейчас вон как непросто приходится. Детки маленькие, сил и времени на них уходит — немерено! А Толик один старается, надрывается. Им бы сейчас подспорье какое, поддержку…
— Мам, ты что такое говоришь? — не выдержала Ирина, чувствуя, как в горле клокочут слезы обиды. — Я же тоже не лыком шита! Я, может, тоже семью хочу, детей! А ты меня, выходит, в барак отправляешь? В коммуналку?
Мама посмотрела на нее долгим, непонятным взглядом. Вздохнула тяжело, с надрывом:
— Доченька, ну подумай сама. Ну какая ты мать? Тебе уже сорок. А рожать — это ж не кисточкой махать! Это ж труд адский, каторжный! Ты себя-то побереги, золотце. Незачем тебе на старости лет в пеленках возиться, горшки выносить.
Ирина закусила губу, сдерживая рвущийся наружу всхлип. Вот, значит, как! Вот чем Валька хороша — возрастом да здоровьем! А на мечты ее, на чаяния — плевать с высокой колокольни!
— Ир, ты пойми, — продолжала меж тем мама, и голос ее звучал непривычно мягко, просительно даже. — Валюшке сейчас ой как несладко. Детишек вон сколько, уследить — и то труд. А в однушке разве ж развернешься? Детям простор нужен, воздух! Чтоб и побегать было где, и в игрушки поиграть! Продадут нашу квартиру и свою, купят себе трешку…
Она умоляюще заглянула Ирине в глаза, протянула руку, накрыла ладонью судорожно стиснутые пальцы дочери:
— Доченька, ну будь умницей, а? Войди в положение, прояви сознательность. Валюшке ведь эта квартира — как спасение, как глоток воздуха. А ты… Ты ведь и так проживешь, правда? Ты у меня сильная, самостоятельная. Не пропадешь, не сгинешь…
Злые слезы все-таки брызнули из глаз, потекли по щекам. Ирина с ожесточением смахнула их, шмыгнула носом. Ну надо же! Родная мать, называется! «Не пропадешь, не сгинешь»!
Одну дочь, значит, в рай. А другую — на вольные хлеба, на трудовые подвиги? И плевать, что вторая полжизни этой несчастной квартире отдала! Вон Валька — другое дело… Детки у нее, видите ли, простора требуют! А то, что у Ирки самой скоро душа от тоски взвоет — это мелочи!
Господи, да что ж ты будешь делать, а? Ведь любила же мама их обеих — одинаково вроде, без разделения! Или нет? Или младшенькую все же сильнее?
От этой мысли стало совсем погано. В носу защипало, в горле встал комок. Ирина сердито стиснула зубы, опустила голову. Ну уж нет! Не доставит она им такого удовольствия! Не разрыдается, не расклеится!
Мама все гладила ее руку — осторожно, будто боялась спугнуть. Заговорила снова — еще мягче, еще проникновеннее:
— Ириш, ну что ты молчишь-то? Неужели в самом деле обиделась? Так я же не со зла, солнышко! Я же как лучше хочу, как удобнее всем! Ты подумай сама — ну куда тебе одной двухкомнатная?
Ирина скрипнула зубами. Все, хватит! Еще одно слово — и она точно взорвется! Вскинет голову, рявкнет что-нибудь злое, обидное! Про то, как мама всю жизнь Вальку любила больше! Про то, как Ирке вечно доставались крохи с барского стола!
Но мама вдруг всхлипнула — тихонько так, едва слышно. И это неожиданно отрезвило, вышибло из груди злой протестующий вопль.
— Доченька, ну не молчи, а? — дрогнувшим голосом попросила она, и в уголках ее глаз набухли слезы. — Скажи хоть что-нибудь, ну! Поругай меня, накричи даже! Только не молчи вот так…
И Ирина вдруг сникла. Сдулась, будто шарик проколотый. И накатила вдруг жуткая, беспросветная усталость. Господи, ну что она, в самом деле? Ну что за детский сад, что за глупые обиды?
Мать вон уже не молода. За семьдесят, здоровье никуда. А все одно — о дочерях печется, хлопочет. Как умеет, как сердце подсказывает. Разве ж можно на нее злиться? Разве ж можно претензии какие предъявлять? Тем более из-за квартиры, из-за вшивых квадратных метров!
И правда ведь — куда ей, Ирке, двушка сдалась? Это ж сколько времени на уборку уходить будет, сколько сил! А толку? Все одно ведь целыми днями рисовать…
Ирина перевела дыхание, с усилием разжала стиснутые челюсти. Подняла на мать повлажневшие глаза, криво улыбнулась:
— Да что уж там, мам. Чего уж теперь говорить. Надумала так надумала. Не мне тебя переубеждать. Как скажешь, так и будет.
Мама просияла. Дернулась было обнять дочь, но Ирина мягко отстранилась. Встала из-за стола, отвернулась к окну.
— Только ты это… Ты Вальке пока не говори, ладно? Я сама решу, когда и как лучше… объявить.
— Конечно, конечно, доченька! — закивала мать, тоже поспешно поднимаясь. — Как скажешь, все как скажешь! Ты у меня умница, я в тебе не сомневалась!
Она все-таки дотянулась, привлекла Ирину к себе. Чмокнула дочь куда-то в висок, в спутанные кудри.
— Спасибо тебе, солнышко. От меня и от Валюшки — спасибо. Ты нас очень сейчас выручаешь, ты даже не представляешь!
Ирина только дернула плечом. Высвободилась из материнских объятий, отошла к двери. Постояла так с минуту, глядя на свое отражение в зеркале. Усмехнулась невесело:
— Да что уж там. Не за что благодарить-то. Все мы тут родные, как-никак. Друг за дружку держаться должны.
И вышла из кухни — ссутулившись, опустив голову. А за спиной всхлипывала, размазывая слезы по щекам, счастливая и растроганная мать.
Дома… или уже не дома? — Ирина без сил рухнула на диван. Уткнулась лицом в подушку, судорожно сглотнула подступившие к горлу рыдания. Вот и все. Вот и решилась ее судьба. Как есть, в одночасье.
И ведь даже не обидно почему-то. Не больно, не страшно. Будто так и надо, будто иначе и быть не могло.
Ну в самом деле — на что ей сдалась эта квартира? Эти стены, эти потолки? Только место занимать, пыль собирать… Но тут же гнев снова заволок глаза. Валечке, значит, все — и квартиру, и внимание. А об Ирке — думать забыли, рукой махнули! Будто и не было ее никогда, будто пустое место!
От этой мысли стало так больно, так обидно, что Ирина не выдержала. Взвыла в голос, содрогаясь всем телом. И разрыдалась — горько, безутешно. Как в детстве когда-то, когда мама ставила в угол за разбитую вазу. Или когда забывала забрать из садика, увлеченная возней с грудной Валюшкой.
Выплакавшись, она затихла. Перевернулась на спину, заложила руки за голову. Уставилась невидящим взглядом в потолок.
Ладно. Будь что будет. Не в квартире счастье, в конце-то концов. Да и не привыкать ей, не впервой. Всегда Вальке, младшенькой, лучший кусок, новое платье. А Ирка что? А Ирка старшая и «ты же у меня умница»…
Ничего. Справится как-нибудь. Не маленькая уже. Комнату снимет, что ли. Или студию в ипотеку возьмет — для работы оно и сподручнее будет. А у Вальки семья. Дети, муж. Ей теперь о них думать надо. Не до сестриных капризов, не до жалости.
Правильно мама сделала, что квартиру Вале с Толей отдала. Так спокойнее будет, надежнее. Там и внукам места хватит, и Ирка у них ночевать сможет. Глядишь — и отношения наладятся, теплее станут. А то ведь и правда — отдалились они друг от друга, забыли совсем, как когда-то не разлей вода были…
От всех этих мыслей голова пошла кругом. Ирина зажмурилась, помотала головой. Господи, вот ведь навалилось! И когда только расхлебывать все это? Когда с жильем-то определяться?
Хотя… Ирина нахмурилась, прикусила губу. А что, если… Что, если и правда — плюнуть на все? Собрать вещички — и на вольные хлеба? В конце концов, не привязана она ни к кому! Не обременена, не скована!
Друзей опять же полно — на любой вкус и цвет. Взять хоть Пашку — он ведь давно зовет к себе, в Питер. Мол, у него там мастерская знатная, на двоих место найдется. Да и с заказами подсобит, не оставит. Он тоже художник.
А что? И махнуть к нему, в самом деле! Деньжат на первое время хватит, не пропадет. А там, глядишь, и на ноги встанет.
Ирина воспрянула от этой мысли. Приподнялась на локте, окинула взглядом комнату. Вещи собрать — так, самое основное. Что там — кисти, краски, любимый мольберт. Ну, может, еще пара шмоток, на первое время. Остальное и здесь сгодится, Вальке отдаст или выкинет на помойку.
А мать… Мать не обидится. Поймет, примет. В конце концов, не в монастырь же Ирка подается. Созваниваться станут.
От планов и мечтаний голова пошла кругом. Ирина вскочила на ноги, заметалась по комнате. Так, а это куда? А это? Господи, сколько ж барахла-то накопилось, сколько пылищи! И куда только глаза глядели, как терпела весь этот бардак?
Впрочем — ладно, после разберется. Сейчас главное — вещи собрать, билет купить. И с Пашкой связаться, предупредить. Чтобы, значит, ждал, к встрече готовился… Ирина решительно кивнула своим мыслям. Вот так, правильно. Нечего тут рассиживаться, сопли на кулак мотать. Надо действовать, решение принимать.
Ирина позвонила Пашке, потом зашла в интернет, купила билет до Питера — свободные места еще оставались, даже не у туалета… Рывком распахнула дверцу шкафа, вытащила чемодан. Поволокла его на середину комнаты, принялась сосредоточенно набивать вещами. Так, это сюда, это туда. Это на помойку, без сожаления.
А это… Ирина замерла, комкая в руках любимую футболку. Господи, да что ж она, в самом деле? Совсем головой поехала, раз такое удумала?
Но отступать было уже поздно. Да и не хотелось, по правде сказать. Будто сама судьба ее за шкирку взяла и пинком под зад — давай, мол, шевелись! Беги отсюда, спасайся! Нечего тебе с родней твоей делать, не по пути вам!
Ирина закусила губу, с остервенением запихала футболку в чемодан. И правда ведь — не по пути. Даже мать, родная, единственная — и та от нее отвернулась. Чужой стала, далекой. Все Вальке теперь, все младшенькой.
А она, Ирка — так, отработанный материал. Использовали, выжали досуха — и на помойку. И плевать, что душа в клочья, что сердце кровью обливается. Никому нет дела, никому не нужна ее боль.
От этих мыслей защипало в носу, в горле встал ком. Ирина судорожно сглотнула, с силой провела ладонью по лицу. Нечего, нечего раскисать! В конце концов, не она первая, не она последняя. Сколько таких вот — брошенных, никому не нужных? На улицу вышвырнутых родной матерью?
Она криво усмехнулась, покачала головой. Ну уж нет, не дождутся. Не будет она ни бомжевать, ни по помойкам шастать. У нее, слава богу, руки-ноги целы. Голова варит, душа просит.
Найдет она себе место, никуда не денется. И жилье снимет, и на хлеб заработает. В конце концов, не зря же столько лет училась, постигала. Не зря по мастерским толкалась, с умными людьми знакомилась.
Вот и Пашка опять же. Друг закадычный, по училищу еще. Сколько раз выручал, даже когда в Питер переехал, сколько советов мудрых дал. И сейчас не оставит, в беде не бросит.
Ирина решительно защелкнула замки на чемодане. Выпрямилась, расправила плечи. Ну все, пора. Пора начинать новую жизнь. Без Вальки, без матери. Без этой треклятой квартиры, будь она неладна.
Подхватила чемодан, сумку с красками и кистями. Закинула на плечо, чуть пошатнувшись под тяжестью. И направилась к двери, в коридор.
По дороге позвонила матери. Та испугалась из-за позднего звонка:
— Ирочка, ты куда? Господи, да что случилось-то?
Ирина на миг застыла. Закусила губу, шмыгнула носом. Натянуто улыбнулась, хотя мать, конечно, не могла ее видеть:
— Ничего, мам. Все нормально. Я это… Я к другу. В Питер. Насовсем.
— Как насовсем? Да ты что, с ума сошла? А как же мы? Как же я?
«А тебе-то что? — мысленно огрызнулась Ирина, чувствуя, как губы кривит горькая усмешка. — Ты же меня, считай, похоронила, из сердца вычеркнула. Что тебе теперь мои страдания?»
Но вслух сказала совсем другое.
— Ничего, мам. Ты же теперь не одна. У тебя Валька есть, семья ее. Тебе с ними хорошо будет, спокойно. А я… А что я? Я как-нибудь сама. Не маленькая уже, чай.
Мать всхлипнула.
— Доченька, да что ж ты такое говоришь? Да куда ж ты на ночь глядя? Может, обдумаешь все, а? Переночуешь, с мыслями соберешься. А утром видно будет, утром решишь…
Ирина качнула головой. Твердо, непреклонно. Вот еще! Знает она эти «утренние решения». Нет уж, хватит. Надоело быть удобной, покладистой. Чужую жизнь проживать, чужие правила соблюдать.
— Извини, мам. Я все решила уже. Сказала — еду, значит еду. Паша ждет, билет куплен. Не волнуйся ты так, не переживай. Созвонимся еще, напишу обязательно. И Вальке привет передавай. Пусть с детишками в гости зовет — обязательно приеду, понянчусь.
Горло перехватило спазмом. Ирина закусила губу, пытаясь сдержать рвущиеся наружу рыдания. Только бы не разреветься, только бы не сорваться.
Все, кончилась ее прежняя жизнь. Отрезала, вырвала, как седой волос. Нечего больше сопли жевать, нечего о прошлым думать. Теперь у нее одна дорога — вперед. К новым горизонтам, к иным берегам. Туда, где ждет ее Пашка, где в мастерской краски и холсты. Где настоящая, истинная ее стихия.
А семья… Что ж, семья подождет. В конце концов, на то она и семья, чтобы ждать. Принимать такой, какая есть. Со всеми закидонами, со всеми причудами.
И плевать, что сейчас они от нее отвернулись. Плевать, что мать прогнала, родного крова лишила. Ирина им всем еще докажет, всем покажет. Станет по-настоящему известной художницей, а не «в узких кругах». Тогда-то уж точно приползут на коленях, прощения просить будут.
А она посмотрит еще, простит ли.
Ирина тряхнула головой, прогоняя непрошенные мысли. Вытерла мокрые щеки рукавом куртки. Вот еще, нюни распустила. Что она, маленькая, что ли? Не девочка уже, взрослая, самостоятельная.
Справится как-нибудь. Не пропадет, не сгинет. В конце концов, у нее теперь есть цель. Есть мечта, ради которой стоит жить. И имя этой мечте — искусство. Творчество, самовыражение. То, чего у нее никогда не отнять, не лишить. Даже если от всего остального отречься придется.
Ирина улыбнулась сквозь слезы. Выпрямила спину, расправила плечи. И решительно зашагала к метро, навстречу новой жизни. Жизни, где нет места слабости, нет места сомнений.
Только вперед, только к мечте. К той, что греет сейчас душу, наполняет смыслом каждый вдох и выдох. К той, что ждет ее в скором-скором будущем.
Питер встретил промозглой сыростью и низким серым небом. Ирина поежилась, плотнее запахнула куртку. Да уж, не Москва. Тут тебе и климат суровый, и люди другие.
Но делать нечего, назад пути нет. Теперь это ее город, ее новый дом. Здесь ей жить, здесь творить. По крайней мере, ближайшие пару лет так точно.
Паша встретил ее на вокзале — заспанный, взъерошенный. Кинулся обнимать, тискать. Тараторил что-то, вертелся юлой.
Ирина только посмеивалась, терпеливо сносила эти щенячьи нежности. Ничего, соскучился, бедолага. Все ж сто лет не виделись, не общались нормально.
— Ир, ну ты даешь! — тормошил ее Пашка, подхватывая чемодан. — Это ж надо было так сорваться, экспромтом! Хоть бы позвонила, что ли, предупредила! Я бы встречу организовал, стол накрыл!
Ирина только отмахивалась. Ну какие столы, что ты. Ей бы в себя прийти сначала, с мыслями собраться. А уж потом можно и посидеть где-нибудь, за жизнь поговорить.
В мастерской Паша тут же принялся носиться вокруг, суетиться. Кофе сварил, бутерброды соорудил. А Ирина смотрела в одну точку, бездумно вращала в руках чашку. В голове роились обрывки мыслей, какие-то смутные планы и надежды.
— Ир, — окликнул ее Пашка, подливая кофе. — Ты это… Ты не думай ни о чем, ладно? Проживешь пока у меня, осмотришься. А там видно будет, что дальше.
Ирина благодарно кивнула. Хороший он все-таки, Пашка. Настоящий друг, каких поискать. Другой бы на его месте отмахнулся, в сторону бы отошел. Мол, разбирайся сама, милая. Твои проблемы, тебе и решать.
А этот — вон как, принял, обогрел. И ведь не побоялся, что обузой станет, хлопот доставит. Видать, и правда дорога ему Ирка, раз на такое пошел.
От этой мысли вдруг стало тепло и спокойно на душе. Будто и не было всей этой нервотрепки, будто и не рушилась ее жизнь несколько часов назад. Подумаешь, с матерью рассорилась, квартиры лишилась. Зато друг вон он — рядом сидит, в лицо заглядывает. Глаза добрые, участливые.
— Паш… — выдохнула вдруг Ирина, порывисто сжимая его ладонь. — Паш, а давай ребенка заведем? Ну то есть как — я заведу. От тебя. Ну, знаешь, искусственное оплодотворение там всякое, донорство. Ты же не откажешь подруге?
Пашка аж поперхнулся от неожиданности. Закашлялся, замахал руками. Уставился на Ирину квадратными от изумления глазами:
— Ты чего, Ир? Ты головой ударилась, что ли? Какой ребенок, какое… это… оплодотворение? Ты соображаешь вообще, что несешь?
Ирина соображала. Пусть мать знает, что она тоже кое на что способна. А искусство… искусство подождет. Она упрямо наклонила голову. Сжала губы в тонкую линию, сверкнула глазами:
— Соображаю. Еще как соображаю. Паш, ну а что такого-то? Ну подумаешь, ребенок! Я же не замуж тебя зову…тьфу, не в мужья записываю. Так, одолжишь генофонд разок — и свободен. Делов-то!
Паша схватился за голову. Застонал сквозь зубы, запустил пальцы в волосы:
— Ир, ты с ума сошла. Какой еще генофонд? Ты что, не понимаешь? Это же… Это же ответственность! На всю жизнь! Ты его родишь — а дальше что? Кто воспитывать будет, ты подумала?
Ирина фыркнула. Передернула плечами, взмахнула рукой:
— Я и буду. Одна. Справлюсь как-нибудь, не маленькая. И вообще, Паш… Мне надо, понимаешь? Очень надо! Хоть что-то свое иметь, родное. А то ведь… Ведь ни семьи теперь толком, ни угла. Одна я, Паш. Совсем одна…
Голос ее дрогнул, сорвался. Ирина шмыгнула носом, отвернулась к стене. Плечи мелко затряслись от сдерживаемых рыданий.
Пашка растерялся. Замотал головой, бросился утешать, гладить по волосам:
— Ну что ты, Иришик, ну ты чего? Ну какая же ты одна, глупая? Я же с тобой, рядом! Ну не плачь, зайка, не убивайся ты так!
Ирина только сильнее разрыдалась. Уткнулась Пашке в плечо, содрогаясь всем телом. А тот гладил ее по спине, бормотал что-то ласковое, утешающее.
И думал лихорадочно — а ведь и правда. Ведь и в самом деле — почему бы и нет? Подумаешь, дело-то житейское, обычное. Тем более для такой цели, для такого повода.
Опять же, он-то Ирке чем не донор? Здоров, умен, хорош собой. Гены у него — будь здоров, любая позавидует. Пусть порадуется подруга, пусть хоть так утешится.
А насчет ответственности — так это вообще ерунда. Не в том суть, кто зачал, кто родил. А в том, как любить будут, как растить.
Ирка — она ж мать хорошая будет. Правильная, любящая. Он в ней не сомневается нисколько — видел, как с чужими детьми управляется, как нянчится. Свое-то дитя и подавно в обиду не даст, последним поделится.
Так чего тут думать, чего сомневаться? Раз человеку надо — значит, надо. Тем более другу, почти сестре. Негоже в такой просьбе отказывать.
— Ладно… — выдохнул он решительно, с силой стискивая Иркины плечи. — Ладно, уговорила. Будет тебе ребенок. От меня будет, слышишь? Раз уж припекло, раз уж приспичило…
Ирина замерла. Медленно подняла на него заплаканное, изумленное лицо:
— Паш… Ты чего, Паш? Ты серьезно, что ли? Согласен?
Пашка только крепче прижал ее к себе. Уткнулся губами в макушку, пробормотал невнятно:
— Серьезней некуда. Раз тебе надо — значит, и мне надо. Справимся, Иришик. Прорвемся. Ребеночка тебе сделаем — загляденье просто. Генофонд — во!
И расхохотался, запрокидывая голову. А Ирка смотрела на него снизу вверх — и глаза ее сияли таким счастьем, такой надеждой, что у Пашки сердце зашлось от нежности.
…Процедуру провели спустя месяц. Быстро и без осложнений, как по учебнику. Врач только диву давался — надо же, с первого раза зачатие! Организм-то, видать, созрел уже, заждался.
Ирина ходила именинницей. Сияла, порхала по мастерской. Пашка за ней приглядывал украдкой — не дай бог, надорвется, перетрудится. Беременным-то резвость ни к чему, им покой нужен.
На третьем месяце Ирина собралась с духом. Позвонила матери, огорошила новостью. Та только ахнула от изумления:
— Доченька, да ты что? И кто же он? Признавайся давай!
Ирка только плечами пожала. Усмехнулась невесело, буркнула сквозь зубы:
— Нету никакого «его», мам. И не было никогда. Сама я, по собственному хотению. Будет тебе внучок, не переживай. Воспитаю, на ноги поставлю.
Мать всплеснула руками. Заахала, запричитала:
— Да что ж ты удумала-то, Ирочка? Одна, в чужом городе, без кола без двора!
Ирка только отмахнулась. Скривилась недовольно, процедила устало:
— Не твоя печаль, мам. Сама разберусь, без подсказок. Ты лучше о себе подумай да о Вальке своей. У нее теперь забот — побольше моего будет. Четверых-то на ноги поднять — это ж о-го-го какой труд!
И бросила трубку, даже не прощаясь. А мать потом еще долго сидела, в одну точку глядела. Ошарашенная, контуженная. Не верила, отказывалась понимать. Обиделась, значит, Иринка. Будто мать ей враг, будто сестру нарочно в любимицы произвела!
Тьфу ты… Одну дочь осчастливила — другую озлобила. И поди теперь разбери, кто прав,
А у Ирки тем временем срок бежал. Пузо росло, щеки округлялись. На радостях даже красить волосы перестала — и ничего, шло ей. Шатенкой оказалась, с рыжим отливом. Пашка любовался тайком, головой качал — ишь ты, настоящая русская красавица!
Работать, правда, почти перестала. Слабость. Да и Пашка заартачился — не пущу, мол, и не проси даже! Нечего ребенку вредить, нервы трепать! Отдыхать надо, силы копить.
Слушалась Ирка, не спорила. И впрямь ведь — куда ей сейчас мольберты тягать, краской дышать? Ей теперь главное — ребенка здоровым родить. А искусство — что ж, искусство подождет, полюбила она говорить. Не в творчестве счастье, в конце-то концов. Были бы свои рядом.
Ну вот хоть Пашка опять же. Друг ведь, без дураков. Ирка порой диву давалась — и чего это он, а? Чего так печется, так хлопочет? Кто она ему — жена, сестра? Так, подруга старая, однокашница.
А поди ж ты — вон как преобразился, вон как засуетился! Прямо не узнать мужика, ей-богу! То хмурый вечно ходил, неразговорчивый. А теперь — рот до ушей, глаза горят!
Неужто и впрямь из-за нее так? Из-за Ирки несчастной, неприкаянной? Вон ведь — и ребенка ей сделал, и в беде не оставляет.
Любит он ее, что ли? По-настоящему, не по-дружески? Да нет, быть того не может. Просто человек хороший, душевный. Всем помочь норовит, каждого пригреть готов.
Смешная она, ей-богу. Размечталась на старости лет, губу раскатала. Сказано же — друг, и точка. Нечего тут лишнего выдумывать, нечего роман разыгрывать.
А Пашка… Ну что Пашка? Пусть балует, пусть тешится. Если ему в тягость, то и ей… Приятно даже, чего уж там. Опекает, вниманием окружает. Почти как муж законный, ей-богу!
А потом сама же себя и осадила. Нашла о чем мечтать, дуреха старая! У Пашки своя жизнь, свои интересы. Нечего на него вешаться.
И так уже по уши увязла, по самую маковку. С ребенком вон — вернее, с пузом пока. Куда ей еще и любовь-морковь? Тут бы родить благополучно!
Нет уж, хватит. Будет с нее и дружбы, и помощи товарищеской. А на большее она и не замахивается, и не претендует. Слава богу, что хоть такой человек рядом есть. Родной, близкий. Почти как брат.
…Роды начались в срок, день в день. В роддоме приняли быстро, без проволочек. Ирка лежит, потолок разглядывает. Губу закусила, терпит. Это же счастье-то какое — ребеночка родить! Кровиночку свою, долгожданную! Пусть хоть чайник ржавый, пусть хоть безотцовщина. Зато Иркин, зато желанный!
За дверью — голоса, топот. Пашкин крик испуганный, взволнованный. Видать, примчался, сломя голову. Не утерпел, не усидел дома.
Сердце зашлось, затрепетало. Вона как, даже здесь, даже сейчас — рядом, не бросает. Переживает, бедолага. Волнуется за нее, за Ирку.
И от этой мысли вдруг так хорошо стало, так легко…
И вот суют ей сына. Она его к себе прижимает, целовать принимается. Мордашку красную, сморщенную разглядывает. Красавец, ей-богу! Ну просто загляденье, картинка! И здоровый такой, крепенький! Орет, надрывается весь — голосок пробует, легкие разрабатывает.
Вбегает Пашка, всклокоченный, бледный. Ирку за плечи хватает, в лицо вглядывается. Боится, видать, не случилось ли чего. Мало ли, роды все-таки, дело серьезное.
А та знай себе улыбается, малыша к груди прижимает. Гладит его, приговаривает ласково:
— Артемка… Артемушка… Солнышко …
Пашка выдыхает облегченно. Лоб Ирке целует, по волосам гладит. Шепчет растроганно, сбивчиво:
— Молодец, Иринка… Ты у меня умница, ты у меня героиня… Вон какого богатыря родила!
Ирка счастливо жмурится. В груди — тепло, радостно. Будто и не было всех этих месяцев, будто и не страдала вовсе. Лежит вот, улыбается. Сына к груди прикладывает, кормит.
А за окном — солнце, синева. Весна, обновление. Жизнь новая начинается, с чистого листа, с первого вздоха.
…Домой Ирку с Артемкой Пашка забирал. Гордый такой, расфуфыренный. Букет ей приволок — огроменный, с лилиями белыми. Малышу — комбинезончик с зайчиком, погремушку яркую.
Хлопотал, суетился. То Ирке под спину подушку подложит, то Артемке подгузник поменяет. Не присядет ни на секунду.
А Ирка знай себе посмеивается, головой качает. Вот ведь загляденье, вот ведь умора! Будто и впрямь муж да отец, будто семьянин со стажем!
Довольная она, счастливая. Сына к груди прижимает, улыбается ему, в глаза заглядывает. А тот ресницами длиннющими хлопает, бровки вскидывает.
Ей богу, в мать! И глазищи такие же — темные, бездонные. И улыбка такая же — лучистая, открытая. Весь в Ирку, ни дать ни взять!
А вот характером — видать, в папку пойдет. В Пашку то есть, в донора ненаглядного. Такой же покладистый будет, такой же рассудительный да вдумчивый. Не чета матери — горячей, импульсивной.
Хотя — кто ж его знает? Может статься, и ошибается Ирка. Может, наоборот все выйдет, шиворот-навыворот. Поди угадай, в кого удался, на кого больше похож.
Да и не важно это, в общем-то. Лишь бы здоров рос, лишь бы в радость. А уж каким вырастет — таким и полюбят. Всяким, любым. Главное, чтоб счастлив был да матери не чурался.
В этом Ирка не сомневалась ни на йоту. Уж она-то расстарается, уж она-то потрудится! Лучшей мамкой станет, самой заботливой да любящей. Ни в чем сыну не откажет, последним поделится.
Да и Пашка опять же… Неужто бросит, неужто оставит? Крестным небось напросится, дядькой названым. Станет приезжать, гостинцы возить. С пацаном возиться, уму-разуму учить.
А там, глядишь, и сам остепенится. Семьей обзаведется, детишек народит. Чтоб, значит, Артемке скучно не было, чтобы друзья-товарищи имелись.
Помечтала Ирка, раскатала губу. В окно уставилась — просторное, светлое. Солнце в глаза бьет, жмуриться заставляет.
Эх, жизнь-жизнь… Поди ж ты, как оно все обернулось! Не было ни гроша — и вдруг алтын, как говорится. Была Ирка «пустоцветом», как раньше говорили, — и на тебе, мамашей стала!
Через месяц после выписки нагрянула в Питер мать. С полными сумками, с оханьем да аханьем. Кинулась обнимать-целовать, над внуком кудахтать. А у самой слезы в три ручья, будто и не радость вовсе, а горе великое.
Расчувствовалась, расклеилась. Сидит на краешке стула, платочком глаза утирает. То на дочь глянет, то на малыша — и давай реветь пуще прежнего, аж всхлипывать.
Ирка вокруг нее суетится, за руки хватает. Спрашивает участливо, обеспокоенно:
— Мам, ты чего? Мам, да что стряслось-то? Не пугай ты меня, не томи! Говори уж, коли пришла!
А мать знай себе плачет, носом шмыгает. Потом вроде собралась с духом, подбородок вскинула. Выпалила на одном дыхании, скороговоркой:
— Дочь, прости меня, дуру! Прости, если можешь! Не со зла я!
У Ирки сердце зашлось, кровь от лица отхлынула. Испугалась, похолодела вся. Да что ж такое-то, а? Что мать учудила?
Подалась вперед, за руки ее ухватила. Заглядывает в глаза — пытливо, с мольбой почти: говори уже, не тяни кота за хвост.
— С Валькой я переговорила, — выдохнула мать устало, обреченно даже. — С Толиком тоже побеседовала. В общем… В общем, не нужна им наша квартира, Ириш. Точнее, уже не нужна.
У Ирины дух перехватило. Вскинулась, глазами заморгала. Переспросила недоверчиво:
— Это как так? Это что ж получается — передумали они, что ли?
Мать только рукой махнула, головой покачала. Устало так, обессиленно. Отвечает тихо, едва слышно:
— У Толика-то, у Валькиного, дела в гору пошли. Бизнес его расширился, доходы опять же. Они теперь и сами квартиру купить могут, просторную. Четверым-то деткам, сама понимаешь, места много надо. Опять же — няньку …
Замолчала, сгорбилась вся. Будто разом постарела лет на двадцать от стыда перед старшей дочерью. А Ирка сидит — и поверить не может. Смотрит на мать — растерянно, недоуменно. Переспрашивает, заикаясь почти:
— Так ты это… Ты к чему клонишь-то, мам? Я что же, в квартиру нашу вернуться могу? Насовсем, что ли?
Всхлипнула мать, кивнула часто-часто. Руки к груди прижала, лепечет сбивчиво:
— Можешь, доченька, еще как можешь! Да я сама тебя умолять буду!
Кинулась к Ирке, обнимать принялась. Плачет навзрыд, причитает. А Ирина сидит — ошарашенная, контуженная. В голове гудит, мысли путаются.
Это что же такое делается-то, а? Это кто ж ей такой поворот удумал, кто расклад перетасовал?
А и в самом деле — чем не перст судьбы, чем не знак свыше? Валька вон раскрутилась, разбогатела. Ирке теперь сам бог велел в квартиру вернуться, семейный очаг обустроить. Для себя, для сыночка ненаглядного.
Поднялась Ирка, выпрямилась вся. Плечи расправила, подбородок вскинула. Глянула на мать — прямо, твердо. Отвечает негромко, решительно:
— Не реви, мам. Хватит уже, будет. Чего было — то прошло, быльем поросло. Нечего теперь сырость разводить, нечего прошлое ворошить.
Обняла мать, к себе прижала. По волосам гладит, приговаривает ласково:
— Поедем мы с тобой домой, мамуль. Заживем как люди — дружно, счастливо.
Заулыбалась мать сквозь слезы, закивала. К груди дочкиной прижимается, шепчет растроганно:
— Спасибо тебе, доченька. Спасибо, что простила, что не отвергла. Я ж теперь для вас… И по дому помогу, и с внуком посижу. Куда вы без меня?
Рассмеялась Ирка, отстранилась легонько. За руки мать взяла, в глаза ей посмотрела:
— А и верно, мам. Куда уж мы без тебя.
И тут же спохватилась, лукаво эдак улыбнулась:
— Ну, или почти одни. Пашка-то мой, он ведь тоже — почти что родня. Считай, отец Артемке, дядька названный.
Ахнула мать, за сердце схватилась. Заахала, замотала головой:
— И не говори, дочка! Уж так он вас любит! Все для вас, все ради вас! Неужели и вправду… поженитесь, семьей станете?
Вспыхнула Ирка, щеки зарделись. Шикнула на мать строго, с укоризной почти:
— Ну что ты, мам, типун тебе на язык! Рано еще о таком думать, рано загадывать. Друг он мне — верный, надежный. А что до остального… как-нибудь сами. Без посторонних прогнозов, уж не обессудь.
Осеклась мать, рот прикрыла. Закивала понятливо, виновато улыбнулась:
— Ой, и правда ведь! Что это я, в самом-то деле! Тебе видней, дочка. Тебе и карты в руки. А мое дело — с внучком нянчиться да вам с Артемкой жизнь облегчать. Верно я говорю?
Рассмеялась Ирка, обняла мать порывисто, горячо. К сердцу прижала, зашептала на ухо:
— Верно, мамуль. Куда уж вернее. Мы одна семья, одна кровь. Друг за дружку держаться будем.
Пустила мать слезу — от счастья, от облегчения. Прижалась к дочери, внука в охапку сгребла. Сидят обнявшись, сопят друг другу в макушку.
А за окном — весна, капель. Солнце в окно бьет, птицы заливаются. Новая жизнь начинается — светлая, радостная. Без обид, без раздоров. Ведь главное — вместе. Ведь главное — рядом. А остальное — дело наживное. И квартира, и достаток — все будет, никуда не денется.
Все у них теперь сложится — у Ирки, у матери, у Артемки. У Вали с Толиком. Потому что семья. Потому что вместе.
А Пашка… Что ж, и Пашка рядом будет — другом верным, опорой надежной. А большего и не нужно — от добра добра не ищут. Вон какой мужик оказался — золото, а не человек! Не всякому такой друг достанется, не всякому такая удача привалит. Ценить надо, беречь пуще глаза.
А остальное… Остальное само образуется. Само сложится, срастется. Было бы желание, была бы вера. В себя, в родных, в судьбу.