Философское эссе по мотивам книги Н. Старообрядцева «Глас земли»
Александр Киреев, бродя по символическим тропам «Гласа земли» Николая Старообрядцева, искал притчу, а нашёл манифест.
Чти материал из самого горячего журнала «Малышки и книжки» — философское эссе Александра Киреева «Митохондриальная вдова» о фиксации событий в режиме катафатической «мухи на стене» и тонкостях жаргона для машинистов паровозов.
Читая «Глас земли» Николая Старообрядцева, я думал о том, какая это непростая, а иногда даже бесполезная работа — работа литературного переводчика. Я спрашивал себя, как бы я перевёл этот текст своим друзьям-англичанам. Технически в нём нет ничего сложного, перевести-то можно, только они ничего не поймут. Потому что понять это может только русский человек, «русский» с известной долей условности, не этнически русский, а воспитанный в определённой культуре. Тут и Платонов, и Хармс, и Хлебников, и Зощенко, и Венедикт Ерофеев, и всё наше новое и старое кино от «Андрея Рублева» Тарковского до «Зеленого слоника» Басковой, от «Груза 200» Балабанова до «Хрусталёв, машину!» Германа. Объяснить эти интонации, аллюзии невозможно — их надо прожить.
Авторская дефиниция, что есть русскость, проста и одновременно сложна — это тот самый контекст, густой как мёд, хоть ложкой черпай. Или, как ещё говорят, скрепы. Но не буквально понятые, буквальность здесь только запутывает, заводит в тупик. Образный, символический язык Николая Старообрядцева как жаргон машинистов паровозов, на котором «тёща» значит «сигнал, подвешенный на последнем вагоне», а «могила» — «куча угля в топке». Слова могут в любой момент обернуться чем-то неожиданным, даже такие простые, как «колбаса», «бумажка», «карандаш», — из названий предметов они трансформируются в культурные коды, своего рода команды или, говоря языком традиции, заклинания. «Глас земли» — довольно сложная программа, написанная этими кодами, а мозг читателя — компилятор, переводящий их на язык души.
Поначалу я пытался искать в «Гласе» притчу, что-то вроде короленковского «всё везде одно и то же всюду и всегда, от шагреневыя кожи и до Деррида», но быстро понял, что никакого назидания тут нет, автор не ставит себе такой задачи. А есть дотошная, кропотливая фиксация событий и реакций героев на происходящее, но фиксация не в режиме бортового самописца, а в формате катафатической «мухи на стене», с полным погружением, физическим присутствием и переживанием. Суд автора имманентен этому методу настолько же, насколько стилю братьев Гримм в их страшных сказках, — нет смысла задаваться вопросом: «Ах, зачем это всё?! За что? Скажите — за что?» Даже сугубо аксиологические, на первый взгляд, суждения автора и героев выглядят как постулирование структурных принципов бытия, выведенных за пределы индивидуальности и человечности: «Всё перевернулось… Всё надо делать только на зло. Добро уже не работает… Выдохлось добро. А зло только окрепло. Работай всем на зло, вреди, разрушай — и всё будет в порядке». Это одновременно парадоксально и фундаментально, как уравнение Гайзенберга, но при этом живо и осязаемо, как непосредственное чувство, возникающее под воздействием внешнего раздражителя. Не претендуя на строгость термина, я бы назвал этот художественный метод «раздражающей сказкой», определив его как совокупность метафорических и метонимических приёмов, вызывающих сильную эмоциональную реакцию читателя, но не подразумевающих сколь-нибудь отчётливой ценностной идентификации.
Рассматривая онтос «Гласа земли», рискну выбрать спорный но, как мне представляется, наиболее эффективный в данном случае инструментарий: обобщение субъектности, не распространяющееся на гендер персонажей (далее будет видно, почему он важен). Думаю, для анализа сказки такой подход применим, поскольку сказка вообще предполагает плюрализм восприятия и многообразие интерпретаций. Известно, например, что сказка о курочке Рябе и золотом яйце имеет более полутора десятков вариантов, причём с различным набором действующих лиц, и основная мысль в ней, по мнению экспертов, определяется сложно и далеко не однозначно . Поэтому отказ от атрибуции нарратива, то есть вывод за скобки личности персонажа и сопутствующих ей обстоятельств, должен не помешать, а помочь нам выстроить логику рефлексии.
В основе онтологии «Гласа» лежит субстрат, имеющий женское начало: «Так же она поступала со своими сыновьями и мужьями — первым давала жизнь, а вторых хоронила». Для неё это были вещи одного порядка, вещи слишком привычные, чтобы о них говорить…» «Обратите внимание на её глаза. Один голубой, как небо, под которым мы умираем. Другой коричневый, подобно земле, рождающей нас». Субстрат амбивалентен и нравственно нейтрален, она — онтологическая митохондриальная «вдова», «матушка плесень, сущность, выдавленная наружу, ставшая чистой энергией, производящей миры». Креативный механизм — картезианское творение из частей: «Пыль, перья, слюна, мягкая рвотная кашица. Бесхитростная поэзия первоэлементов». Матушка диалектически пребывает в состояниях источника причинности и перманентной потери: «скоро овдовеет по каждому», «у нас хорошо только одно: или жизнь, или смерть». Происхождение её ведётся от отца, о котором известно, что он насадил свой культ и умер, и она мечтает его оживить. Такова статика.
Динамическая часть антропософской модели «Гласа» представлена детьми вдовы, преимущественно мужского пола, обозначенными в тексте как «сыновья», «мужички». В их характеристике доминирует уничижительный сентимент: «Жалкая тварь. Отребье. Всю жизнь пресмыкался и от этого стал похож на ползучее насекомое». Их ценность в глазах матери невысока: «Тела мертвы, но для поэта это — мелочь». Сами дети осознают свою неполноценность и вторичность: «Мы этого не знаем, но это не нашего ума дело. За нас всё сделают, наше дело маленькое»; «Жизнь — это текст, который написан не нами, и не нам его редактировать»; «Я хоть и тварь дрожащая, но кое-какими правами обладаю». В их образе угадывается реминисценция маленького человека, но это не классический Акакий Башмачкин — поражённый в социальных правах субъект, а биологический недочеловек, дериватив, миссия которого заключается в поддержании кинетической активности в реакциях соединения, разложения и обмена, протекающих в сфере действия субстрата. Напрашивается параллель с подводным миром «Мотыльков» Леонида Фёдорова: «Был год, мы были мотыльки, некровожадны и легки, плели из Времени-реки напевы и мотивы». Есть тут и связь с конструктом почвы, хотя у Фёдорова речь идёт не о земле, а «о луне, о той стране, где мы все живы». Вообще удивительно, до чего похожи описания у Старообрядцева и Фёдорова, будто показана одна и та же сцена.
Н. Старообрядцев:
Он пополз уже по-пластунски, ухватываясь руками за камни и траву… Основную же работу, дававшую движение всему туловищу, он делал поясницей, то сгибая, то разгибая её понемногу и заставляя своё тело как бы понемножечку сокращаться и удлиняться.
Л. Фёдоров:
Он как-то вдруг напрягся весь и начал к нам на берег лезть.
Не в силах на берег взойти, он всё пытается ползти.
И движет поперёк волны хребет коричневой спины.
Ему на берег нет пути, но он пытается ползти.
Вся жизнь «мужичков» — лишённая какого бы то ни было смыслообразующего содержания практика мелкого копошения и пресмыкания, сплошная диффамация, откровенный когнитивно-бехивеоральный абсурд, переходящий из сюжета в сюжет. На самом деле причина их рождения и исчезновения детерминирована поведением только внешне, по сути же она лежит в сфере естественной каузации — природного круговращения материи — и автором не акцентируется, ибо не имеет самостоятельной значимости с точки зрения замысла. Какая-либо сотериология при частом вкраплении эзотерических мотивов, реже — религиозных, отсутствует. И это неслучайно: в «Гласе земли» онтологические и метафизические аспекты не самодостаточны, а являются частью историософского контекста. На его актуальность автор указывает во вводном слове к изданию. Это дает основание рассматривать книгу как политическое высказывание, манифест определённой части общества (кто-то, возможно, увидит в этом голос поколения). Ценность этого манифеста в том, что он снимает проблему «прекрасной России будущего».
Данный концепт, введенный в общественный дискурс либеральными группами, отражает неприятие сложившихся способов действия, характерных для политической культуры современной России. Якобы в переживаемый нами исторический отрезок наблюдается недостаток положительного социального опыта, который, по мысли сторонников «прекрасной России будущего», будет впоследствии компенсирован через некие структурные изменения. Такому подходу Николай Старообрядцев противопоставляет логику: если за тысячелетия своего развития сформировалась именно такая Россия, то каковы шансы, что в будущем возникнет что-то принципиально новое, которого до сих пор не было? Автор отвечает на этот вопрос так: если бы имели место предпосылки для какого-либо другого социального ландшафта, то «не произошло бы всё то, что произошло, а произошло бы что-то совсем иное, но уж точно более закономерное и целесообразное». Говоря иначе, прекрасная Россия уже есть, всегда была и таковой останется до скончания времён. Если эта Россия вам почему-либо не нравится, то другой у меня для вас нет, как бы говорит он.
Из этого тезиса вытекает закономерный вывод о специфике развития исторического процесса. До «Гласа земли» своей оригинальностью подкупала версия Дмитрия Быкова, заявленная в романе «ЖД», согласно которой Россия движется по кругу. Но «Глас» убедительно показывает: время идёт, а Россия не движется никуда, она неизменна и пребывает в гомеостазе. Все флуктуации в ней происходят лишь для того, чтобы гасить друг друга и приводить субстрат в исходный баланс, — фантасмагорическая вселенских масштабов игра с колоссальным счётом на табло и нулевой суммой в итоге.
Александр Киреев
Обретайте издание «Глас земли» Николая Старообрядцева: https://chtivo.spb.ru/book-glas-zemli.html
