Более 100 лет назад критик Корней Чуковский составил анкету из 10 вопросов, посвященных Некрасову, и предложил ведущим поэтам и писателям Серебряного века ответить на нее. Результаты получились очень любопытными. Агитатор и горлопан Маяковский предпочел отшучиваться или отвечать уклончиво (например, на вопрос «Любите ли вы стихи Некрасова ответил: «Не знаю. Не отношусь никак»). Максим Горький, которому, казалось бы, автор «Коробейников» должен быть близок своим интересом к народу, оценил его творчество весьма скептически и прозрачно намекнул, что считает поэтическую технику Некрасова слабой: «Он рифмовал: "лесок - легок", "Петрополь - соболь" и т. д.»
Совсем по-другому смотрели на Николая Алексеевича утонченные символисты, книжники и интеллектуалы. Вот, например, как ярко и афористично написал о технике Некрасова Гумилев: «Замечательно глубокое дыханье, власть над выбранным образом, замечательная фонетика, продолжающая Державина через голову Пушкина». Волошин заявил, что Некрасов был для него не столько гражданским поэтом, сколько учителем формы. Блок, на большинство вопросов ответивший кратко, сказал очень важные слова о том, было ли искренним народолюбие Некрасова – вопрос, от которого многие и сейчас морщатся, не веря в искренность поэта: «Оно было неподдельное и настоящее, т. е. двойственное (любовь-вражда). Эпоха заставляла иногда быть сентиментальнее, чем был Некрасов на самом деле».
Оказал или нет на него влияние Некрасов, Блок не был уверен до конца. Но трудно не увидеть их перекличку. «Как женщину, ты родину любил» - строка Некрасова из стихотворения «Памяти Добролюбова» позднее отзовется в хрестоматийном возгласе «О Русь моя, жена моя!»
А этот поздний шедевр Некрасова, «Утро», вполне мог бы быть написан Блоком третьего тома с его «Страшным миром» и «Унижением»:
Ты грустна, ты страдаешь душою:
Верю — здесь не страдать мудрено.
С окружающей нас нищетою
Здесь природа сама заодно.
Бесконечно унылы и жалки
Эти пастбища, нивы, луга,
Эти мокрые, сонные галки,
Что сидят на вершине стога;
Эта кляча с крестьянином пьяным,
Через силу бегущая вскачь
В даль, сокрытую синим туманом,
Это мутное небо… Хоть плачь!
Но не краше и город богатый:
Те же тучи по небу бегут;
Жутко нервам — железной лопатой
Там теперь мостовую скребут.
Начинается всюду работа;
Возвестили пожар с каланчи;
На позорную площадь кого-то
Повезли — там уж ждут палачи.
Проститутка домой на рассвете
Поспешает, покинув постель;
Офицеры в наемной карете
Скачут за город: будет дуэль.
Торгаши просыпаются дружно
И спешат за прилавки засесть:
Целый день им обмеривать нужно,
Чтобы вечером сытно поесть.
Чу! из крепости грянули пушки!
Наводненье столице грозит…
Кто-то умер: на красной подушке
Первой степени Анна лежит.
Дворник вора колотит — попался!
Гонят стадо гусей на убой;
Где-то в верхнем этаже раздался
Выстрел — кто-то покончил собой…
Петербург Некрасова – это город, враждебный человеку, город, если можно сказать, «антипоэтический». И такой антипоэзии, превращающейся в подлинную поэзию, у него очень много. Он стремится охватить своим творчеством все, даже самое банальное, самое страшное. В стихотворении с элегическим названием «Осень», написанном незадолго до смерти, Некрасов почти в частушечной форме пишет о раненых на Русско-Турецкой войне. И эта, на первый взгляд, кощунственный ритм оказывается единственно верным. По точному замечанию Павла Басинского, поэт просто показывает читателю «последствия всякой войны»:
И бойка ж у нас дорога!
Так увечных возят много,
Что за ними на бугре,
Как проносятся вагоны,
Человеческие стоны
Ясно слышны на заре.
«Веселая» частушечная форма противоречит страшному содержанию, где царят проносящиеся мимо из никуда в ниоткуда вагоны с несчастными калеками.
Но Некрасов мог, когда хотел, быть «беспримесным» лириком, тонким психологом в своей любовной поэзии и прекрасным пейзажистом. Едва ли не в лучшем своем стихотворении (или, если угодно, в маленькой поэме) «Рыцарь на час» он дает такую потрясающую поэтичную картину спящей родины, что сомнения в искренности и любви выглядят нелепо:
Даль глубоко прозрачна, чиста,
Месяц полный плывет над дубровой,
И господствуют в небе цвета
Голубой, беловатый, лиловый.
Воды ярко блестят средь полей,
А земля прихотливо одета
В волны белого лунного света
И узорчатых, странных теней.
От больших очертаний картины
До тончайших сетей паутины,
Что по воздуху тихо плывут,—
Всё отчетливо видно: далече
Протянулися полосы гречи,
Красной лентой по скату бегут;
Замыкающий сонные нивы,
Лес сквозит, весь усыпан листвой;
Чудны красок его переливы
Под играющей, ясной луной;
Дуб ли пасмурный, клен ли весёлый —
В нем легко отличишь издали;
Грудью к северу, ворон тяжёлый —
Видишь — дремлет на старой ели!
Всё, чем может порадовать сына
Поздней осенью родина-мать:
Зеленеющей озими гладь,
Подо льном — золотая долина,
Посреди освещенных лугов
Величавое войско стогов —
Всё доступно довольному взору…
Но вскоре восхищение сменяется совсем другим настроением. Поэт вспоминает о своей матери, женщине, несчастной в браке и рано умершей. К ее тени Некрасов обращался в своих стихах не раз, но, пожалуй, нигде не выплескивал свою боль и неуспокоенную совесть с такой силой, как здесь. Это подлинный шедевр в шедевре:
Повидайся со мною, родимая!
Появись легкой тенью на миг!
Всю ты жизнь прожила нелюбимая,
Всю ты жизнь прожила для других.
С головой, бурям жизни открытою,
Весь свой век под грозою сердитою
Простояла ты,— грудью своей
Защищая любимых детей.
И гроза над тобой разразилася!
Ты, не дрогнув, удар приняла,
За врагов, умирая, молилася,
На детей милость бога звала.
Неужели за годы страдания
Тот, кто столько тобою был чтим,
Не пошлет тебе радость свидания
С погибающим сыном твоим?..
Я кручину мою многолетнюю
На родимую грудь изолью,
Я тебе мою песню последнюю,
Мою горькую песню спою.
О прости! то не песнь утешения,
Я заставлю страдать тебя вновь,
Но я гибну — и ради спасения
Я твою призываю любовь!
Совесть – вот основа творчества Некрасова. Это глубоко чувствовала Зинаида Гиппиус, назвавшая ее «странным даром»: «В Некрасове она жила с детства и все росла, хоть он о ней не думал. Тем была она страшнее: как слепая змея в сердце».
Совесть и определила путь Некрасова. Человек больших страстей, о которым многим говорить и интереснее, и веселее, чем о поэзии, он был способен к глубокому раскаянию, чтобы подняться и упасть снова. Не было бы этих «качелей» - не было бы и его удивительной поэзии, его «ветровых песен».
Автор этого прекрасного определения некрасовского творчества – Константин Мочульский, крупный филолог и критик русского зарубежья, еще один талант XX века, который, вслед за Блоком, Гумилевым, Гиппиус, Волошиным, сказал свое очень важное, пусть и запоздалое слово о поэте: «Самое личное, самое неповторимое – ритм своего дыхания, свою некрасовскую тоску – поэт переносит на родину. На такой глубине интимное и общее — совпадают. Некрасов, стараясь передать свой напев, делается народным певцом. Его стон — стон всех. В своей душе он подслушал «родные» русские звуки».
В одной из самых последних его песен, предсмертном шедевре «Баюшки-баю», даже «муза-царица», прежде представавшая молодой крестьянкой», превращается в калеку на костылях. Поэт мучительного умирает, умирает и его муза. Но есть что-то, что противостоит «ветровой песни» смерти. Это любовь матери, которая не только успокаивает его, повторяя раз за ром свое «не бойся», но и убеждает в бесконечности жизни. Этим прощальным стихотворением и хочется закончить.
Непобедимое страданье,
Неумолимая тоска…
Влечет, как жертву на закланье,
Недуга черная рука.
Где ты, о Муза! Пой, как прежде!
«Нет больше песен, мрак в очах;
Сказать: умрём! конец надежде! —
Я прибрела на костылях!»
Костыль ли, заступ ли могильный
Стучит… смолкает… и затих…
И нет ее, моей всесильной,
И изменил поэту стих.
Но перед ночью непробудной
Я не один… Чу! голос чудный!
То голос матери родной:
«Пора с полуденного зноя!
Пора, пора под сень покоя;
Усни, усни, касатик мой!
Прийми трудов венец желанный,
Уж ты не раб — ты царь венчанный;
Ничто не властно над тобой!
Не страшен гроб, я с ним знакома;
Не бойся молнии и грома,
Не бойся цепи и бича,
Не бойся яда и меча,
Ни беззаконья, ни закона,
Ни урагана, ни грозы
Ни человеческого стона,
Ни человеческой слезы.
Усни, страдалец терпеливый!
Свободной, гордой и счастливой
Увидишь родину свою,
Баю-баю-баю-баю!
Еще вчера людская злоба
Тебе обиду нанесла;
Всему конец, не бойся гроба!
Не будешь знать ты больше зла!
Не бойся клеветы, родимый,
Ты заплатил ей дань живой,
Не бойся стужи нестерпимой:
Я схороню тебя весной.
Не бойся горького забвенья:
Уж я держу в руке моей
Венец любви, венец прощенья,
Дар кроткой родины твоей…
Уступит свету мрак упрямый,
Услышишь песенку свою
Над Волгой, над Окой, над Камой,
Баю-баю-баю-баю!..»