За обедом руки предательски задрожали. Так отреагировал я на стресс. Передо мной на столе стояла полная тарелка щей, а я не мог взять ложку и зачерпнуть. Реабилитанты в столовой внимательно игнорировали меня. Они громко смеялись, разговаривали друг с другом. Делали вид, будто бы меня нет на свете, чтобы доставить лишнюю толику дискомфорта.
Они – это два десятка мужчин от двадцати до шестидесяти и несколько девушек (женщин до тридцати я по умолчанию относил к девушкам). К последним приглядываться я боялся. Уж очень неуверенно себя ощущал. Заметил только, что волосы у одной розовые. Видимо, местная звезда. Но на правах этой самой «звезды» она сама меня оценила. Повернула голову и посмотрела. Столкнувшись с ней взглядом, я поскорей уткнулся в тарелку. Девушка была симпатичной. С тонким носиком и пирсингом над правой губой. С такой броской внешностью она вполне могла претендовать на статус первой красавицы отделения реабилитации, в котором я уже третий час адаптировался. Убрав руки под стол, я отнял глаза от тарелки и приглядевшись к парням прикинул, кто из них мог бы ей соответствовать. Беглый осмотр не выделил никого. Все парни её возрастной группы выглядели неважно: животы, плохие зубы. Позднее я увижу состояние их ног. Почти все, кто не носил носки имели грибок ногтей. Живот вырастал от больничной пищи и малоподвижной жизни, кальций из зубов вымывали наркотики, а грибок они цепляли в больничных душевых.
– Ты встретишь здесь свои отражения. – вспомнились слова профессионального реабилитанта Лёхи на счету у которого было свыше шестидесяти попаданий в наркологические больницы, реабилитаций он прошёл не менее двадцати и успел потоптать зону по 228-й статье. Меня подселили к нему в палату. Я сидел на стуле за столиком. Как в студенческом общежитии на нём громоздилась целая стопка тетрадей, лежала какая-то мотивирующая литература, а также священная книга «Анонимные Алкоголики».
Кроме меня в палате никого не было. Все слушали лекцию. Над дверью висела видеокамера и создавала впечатление телепроекта наподобие «Дома-2». Окно без поворотной ручки было чуть-чуть открыто. Замерзая, я вспомнил климатические условия спортзала куда когда-то ходил.
Минут через двадцать в коридоре послышались голоса и скоро в палату вошёл чувак. Его руки до самых плеч были покрыты татуировками, стиль начертания которых отсылал к разрисованной ручкой парте в каком-нибудь ПТУ. Дикая мешанина из оккультных крестов, страшных морд и прочего эзотерического дерьма. Мелкие, тёмно-рыжего цвета зубы удачно сочетались с рыжими, зачёсанными на один бок волосами и шкиперской бородкой того же цвета. Мы познакомились. Чувака звали Лёхой.
Лёха с порога начал грузить программой. Знал он её на отлично и стремился поделиться этим знанием с новичком. Но единственное, что вынес я из его трескотни – это ту странную фразу про отражения, которую Лёха должно быть где-то подтибрил.
Вторым моим соседом был Тоомас. Мать у него была грузинкой, а отец финном. Свой первый «чек» героина он купил в двенадцать лет у цыган. Те жили на первом этаже в его доме. Недавно Тоомас разменял четвёртый десяток и тоже считался профессионалом употребления. Высокий, стриженный под машинку парень с отёкшими красными ступнями – следствием цирроза. При ходьбе он совершал широкие взмахи руками будто бы грёб ими по воздуху, а улыбку ему заменял оскал из того же сорта декальцинированных зубов, что и у Лёхи. Оба давно дружили и вместе прошли через серию реабилитаций.
Третий член «экипажа» был пожилой мужчина с широким красным лицом. Он тоже оказался тёзкой. Здесь, в реабилитации собралась коллекция разновозрастных Алексеев. Пока я узнал лишь двоих, но к вечеру их число возрастёт до семи. Причём того самого «гида», на которого настучал Виталий среди них я не встречу.
После обеда второй Лёха в возрасте завалился на свою койку и захрапел, время от времени звучно выпуская кишечный газ, а я подошёл к Лёхе первому, молодому. Тот гарантировал мне поддержку, а мне она сейчас ой как требовалась.
– Лёха! – проникновенно заговорил я. – У меня проблемы!
Дальше я изложил ситуацию за обедом. Как не мог взять в руки ложку оттого, что вокруг все чужие, что я никого не знаю и прочее. В курилке я уже познакомился с несколькими ребятами, но Лёха как местный авторитет мог ввести в общество девушек. По моим обеденным наблюдениям он пользовался у девушек большой популярностью. Они тянулись к нему за столик как к какому-то реабилитационному гуру каковым, собственно, он и являлся в моменте. В реабилитации он царь и бог, а вне её он никто. По версии официальной сюда я подался за вдохновением, по неофициальной пришёл ради девушек. Само выздоровление меня мало интересовало. В него я не вполне верил. Вернее, вообще не верил. Хотел устроить себе нечто вроде больничного отпуска с соответствующим «больничным» романом. Такого рода романы обычно не выходят за пределы больницы. Они там же и остаются в отличие от романов служебных, которые действительно очень опасны. Которые обладают силой. Разрушительной силой. Но вообще романы здесь не приветствовались. Ранее «Олеговна» об этом предупреждала. Романтические отношения отвлекали от процесса выздоровления.
Лёха подвёл меня к столику, за которым чаёвничали три девушки. Одна из них была той самой «звездой» с розовыми волосами и пирсингом. Правда, вся её красота блистала лишь в отделении, а на улице скрадывалась бы красотой других девушек. Звали её Алёна.
Вторая, Катя, поедала шоколадные батончики. Комкала обёртки и бросала их в мусорную корзину. В корзине словно цветочные лепестки обёртки эти чуточку распускались и пёрли за край наружу. Сколько же она умяла этих батончиков? Катин животик полностью отвечал её кондитерским интересам. Он тоже приобрёл округлую форму. Но Кате было плевать на его растущий размер. Шоколадками она заедала тягу. Пусть лучше будет животик, чем снова вернётся к наркотикам.
Третья девушка, Алиса, чернобровая, с коричневыми глазами и с прямыми смоляными волосами аж до середины спины, могла бы составить конкуренцию Алёне в борьбе за первое место в чарте, но ей комфортнее было оставаться в тени и молчать, чем весело стрекотать как «прима». Попытки её разговорить, метафорически приравнивались к попыткам открыть тяжёлую дверь метро. На любое обращение к ней она отделывалась жмотскими, строго, по существу, фразами. Эти лексические огрызки отбивали у меня всякое желание с ней общаться. Допустим скажешь ей: «Ты мне нравишься», а в ответ получишь: «Я тебя поняла».
Все трое редко бывали дома, а так в основном скитались по различным реабилитационным центрам. Детей своих тоже почти не видели. Но я опять бегу впереди паровоза, а пока только знакомился с этими девушками. Алёна мне улыбнулась, отчего поднапрягся Лёха, который обрабатывал её на предмет взаимной симпатии. Катя впилась взглядом так, будто кого-то во мне узнала. Собиралась что-то сказать, но пересилила себя, промолчала. Алиса посмотрела куда-то сквозь. Воззрилась как на духа бесплотного.
Я никак не мог определиться с очками. Не знал как лучше: с ними или без них. Друг говорил, что без, поэтому в реабилитации я убрал их в очешник и спрятал в кармане шортов. При знакомстве снова нацепил на нос. Усиленным зрением распознал у Алисы папиллому на верхнем веке.
Очки компенсировали безбородость. Я очень горевал по утраченной бороде. В линейном отделении волей-неволей мне пришлось с ней расстаться. Привести её там в порядок не было никакой возможности и на второй-третий день, как оклемался, сбрил всё подчистую. Сегодняшним утром тоже побрился из-за чего нижняя половина моего лица сверкала наготой как тела в душевой спортзала. Этой «гололицости» я стеснялся так, словно действительно был раздет. Думал, что именно от отсутствия растительности на лице девчонки не лезут ко мне с вопросами и довольствуются социально-ущербным, но бородатым Лёхой. Наркоманом, алкоголиком, игроком.
Надо сказать, аудиторию удерживал он умел. Наверное, и в самом деле обладал какой-то харизмой. Девчонки были буквально поглощены им. Слушали, раскрыв рты. Все, кроме чинной Алисы. Той видимо было пофиг на разглагольствования Лёхи, который с умным видом нёс пургу. Не помню, что именно он говорил. Что-то о выздоровлении, ну и себя, любимого, также не забывал.
Если бы я был нетрезв всё было бы по-другому, а так познакомился, но вот что делать дальше? Трезвым говорить как Лёха я не то, чтобы не умел, а… боялся. Боялся быть непонятым, боялся, что девчонки недоумённо переглянуться и сочтут меня странным. Здесь уже реабилитировался один фрик в ярко-жёлтой под цвет цыплёнка футболке и внешностью взрослого, прошедшего пубертат, Карлсона. Низкорослый, пузатый тип с курчавыми русыми волосами на голове и густыми зарослями в носу. Распущенными чёрными кисточками торчали они оттуда. На обеде он приземлился рядом с какой-то девчонкой. С хохотом во всеуслышанье она сказала:
– Да глядя на тебя глаза выколоть хочется!
Я бы удавился на его месте. Не хотелось бы услышать нечто подобное и в свой адрес. Будь я с бородой обо мне, понятно, такого никогда не сказали бы, но без бороды и трезвым я сомневался в собственной привлекательности. Чуть позже, когда вернулся в палату, забрался с ногами на койку, прижался спиной к стене и, обхватив руками колени я застыл в неподвижности, та же «острячка» сунула в проём голову. Прозвучало смешливое:
– Подходящие у тебя носочки для реабилитации!
– Что?
Я не сразу сообразил, что она имела ввиду. А критике подверглись мои носки. Те самые, канареечные. С Бобом Марли и листиками марихуаны.
– Ты лучше смени их. – посоветовала девчонка. – А то у кого-то может возникнуть тяга.
– Тяга? Какая тяга?
И девчонка просветила меня относительно ещё одного местного правила. Тягой здесь называли желание употребить «психоактивные вещества». Само упоминание этих веществ также было способно вызвать всеобщее осуждение, как матерщина в приличном обществе.
Я послушался совета девчонки. Отправился в гардеробную и от греха подальше сменил Баба Марли на носки с изображением автоматов по продаже газированной воды из того же подарочного набора на мужской праздник. В набор этот входило множество интересных носков. Главное безобидных для окружающих. Новый русский в малиновом пиджаке и с «трубой» в характерном жесте сложивший пальцы, танец-буги-вуги в исполнении двух стиляг, разноцветные шарики мороженного в вазочке и что-то ещё – не помню. Семь или восемь пар. С больничными передачами все они попали в мой вещмешок. Я решил сделать это своей фишкой – каждый день радовать членов общины новой носочной темой.
Пока я был гардеробной носки в палату вернулся Тоомас и вытянулся с книжкой на койке. Зачем-то я рассказал ему про девчонку и про носки. Тоомас отложил раскрытого Драйзера и вскорости я пожалел, что из-за пустяка отвлёк человека. Он перешёл в режим радио и всё вещал, вещал о своей жизни. Зато я узнал удивительную для себя вещь. Тоомас был очень начитанным парнем и книги любил не меньше наркотиков. Собственно, две эти вещи и составляли его основные траты.
Тоомас имел инвалидность. Жил на пенсию. Пока он лежал в очередной раз в больнице, пенсия эта накапливалась. Тоомас выписывался, срывался, тратил все деньги на вещества и возвращался опять в туда же, откуда вышел. Потом снова выписывался и всё сначала по кольцевой.
При упоминании своей бабушки умершей вроде как по его вине (психологи пытались разуверить Тоомаса в этом, но тот не поддавался влиянию), Тоомас надолго замолк. Лежал и смотрел в потолок. В уголке его правого глаза заблестела слезинка. Он вспоминал как не смог вызывать ей «скорую» в «употребе», когда та свалилась с инсультом. Утешать его я не осмелился. Ведь я не психолог.
Утром после первого нашего разговора Лёха дал мне на растерзание свою тетрадь со стихами. Да, Лёха писал стихи. Впрочем, что тут странного? Оставив Тоомаса, я взял карманного формата книжицу с оформленной вручную обложкой и устроился с ней на койке. На обложке я опять увидел кресты вместе со страшными рожами. Обложку автор оформил довольно искусно. Чувствовался определённый художественный талант. Недаром работал он тату-мастером. А вот стихи были так себе. Лёха писал про наркотики, суицид и какую-то девушку. Глагольные рифмы, нарушенный ритм… Восхититься, к сожалению, было нечем. Радовала только антивоенная повестка в некоторых его виршах.
Не без усилий прочитав книжицу, хотя большинство её страниц впереди пустовало я положил рукописный сборник обратно к нему на тумбочку. Не думаю, чтобы Лёха ожидал похвальбы или чего-нибудь в этом духе. Просто хотел поделиться тем, что у него на душе и как поэту ему это удалось. К стихам его я отнесся как к документу, а не как к творчеству. В том же утреннем разговоре он обмолвился про мемуары, которые написал, но оставил за забором. Кстати, Тоомас по той же статье тоже сидел. Оба они были очень несчастными чуваками. Как и многие здешние ребята Лёха и Тоомас жили нормально, трезво и имели какой-то вес лишь в условиях непрерывной реабилитации, а находиться на воле куда могли уйти в любую минуту ни тот ни другой не мог. Жить там они не хотели. Прислушиваться к ним в здоровой жизни никто не стал бы. Они – изгои общества. Они – вечные реабилитанты не рискующие прерывать режим принудительной трезвости, чтобы не потерять себя за стенами больницы. Реабилитация являлась для них чем-то вроде аппарата искусственного дыхания или тренажера реальности. Та же зависимость, просто другая крайность. Тоже не слезешь. Бросает туда-сюда из кювета в кювет, а выровнять не получается. Они продлевают насколько это возможно сроки, они кочуют по реабилитациям, но рано или поздно день выписки настаёт. Приходит пора выходить и тогда вчерашний реабилитант – это никому не нужный солдат, идущий домой с войны.