— Тьфу на тебя! Тьфу, чтоб не сглазить! — баба Маня берёт меня под мышки. — Тьфу на тебя!
От её слюней неприятно на лице, но я терплю.
Мне три года. Я послушный ребёнок. Часто жмусь к мамкиным коленкам. Она то ласкает меня, то небрежно отталкивает со словами:
— Вадя, ну сколько можно? Я и сама на ногах еле стою, а ты ещё тут.
А у мамки коленки пахнут вкусно. Да и мне не страшно рядом с ней, когда в соседней квартире орёт с бодуна дед Карим, горный старец, переехавший к детям из аула в городскую квартиру.
Дети не выпускают его на улицу, он пьёт и орёт и днём, и ночью, называя сыновей дохлыми орлами и кукушками.
Я не знаю, кто такие дохлые орлы, но они наводят на меня ужас.
А когда страшно, и ещё мамка отталкивает, я вообще готов умереть.
Вечером с бабой Маней мы идём за молоком на окраину города.
Туда она несёт меня на руках. Обратно я ковыляю сам, а у бабы молоко в двух банках. Она их к себе прижимает так, словно дидяти у неё, а не стекляшки.
Руки у бабы Мани сильные. Посильнее, чем у всякого знакомого мне мужика. А мужиков таких я знаю немало. К мамке приходят, чай пьют, мне конфеты приносят.
Мамка сейчас не с нами. Привезла меня к бабушке и уехала на заработки.
Долго они перед отъездом разговаривали с бабой Маней.
Та всё сокрушалась, что дочь далеко собралась ехать.
А мамка моя та ещё упрямица, всё твердила, что Вадьку, то есть меня, нужно поднимать на ноги. А коли отец не хочет помогать, а в городе работы для её ума нет, то стройка в Сибири — самое то.
У мамки руки тоже сильные. Сама она хрупкая и тоненькая, а ручищи толще талии.
Она однажды из дома выпроваживала своего знакомого, подняв его за ворот, словно тот не двухметровый амбал, а пушинка.
А тот амбал мне нравился. Звали её Аполлоном. Я его так называть не мог. У меня было по-простому «папа Лоня». Это я потом уже узнал, что не папа, а Аполлон.
Он меня любил. Принёс однажды машинку большую, я так радовался. А когда мамка узнала, что машинку эту он сначала купил своему сыну, а её не приняли в той семье, то тогда он принёс мне.
Мамка с силой и злостью эту машинку вырвала из моих рук и быстро унесла на помойку со словами:
— Подачки нам не нужны.
Аполлон приходил каждый день. Что-то делал по дому, мыл полы.
Мамка ему всё говорила:
— Не ходи к нам, Поля, не ходи! Без тебя тошно.
А он — как утро, тут как тут! И харчи носил, и конфеты. Мамка мне по одной выдавала на ночь, чтобы я не плакал, когда она устраивала вечернее чаепитие. А мне велела спать.
Аполлон, бывало, у нас ночевал. Стелил себе в коридоре.
Мамка, переступая через него ночью, всё ругалась, как он ей надоел.
Однажды он пришёл навеселе.
Много обидных слов сказал мамке о том, что она пожалеет, если замуж за него не выйдет. При ней выпил ещё бутылку, а потом уснул. А она его за шкирку на улицу.
Больше я его не видел, но плакал иногда украдкой, что он больше не приходит.
В день, когда мамка вывозила меня к бабе Мане, наш горный сосед Карим всё же упросил сыновей, и те отвели его на улицу.
Сидел горный старец на лавке, щурил от солнца свои небесно-голубые глаза и говорил:
— Дышать тут у вас нечем. Не-чем! Смрад, один смрад.
Но соседям улыбался и кивал приветственно.
Меня за руку потянул сильно, когда я мимо проходил.
Потрепал за ухо, потом за другое и прошептал:
— Береги мамку, малец. Она у тебя вон какая!
Больше я его не видел. Как и мамку…
Она оставила меня и уехала на заработки.
Оттуда через время пришла трагическая весть.
Мамку баба Маня хоронить не ездила. Мы помянули её скромно.
Я понимал, что случилось, но молчал.
Баба Маня стала мне матерью. Я иногда называл её так, но коленки у неё по-мамкиному не пахли.
Жил я довольно скромно. Помню, как из трёх лет я сразу переехал в 7.
В школу меня привела баба Маня. Она для этого случая нарядилась. Мне было немного стыдно оттого, что у всех мамки красивые, как моя была, а баба Маня старенькая.
Но ходить в школу мне пришлось недолго.
Я заболел и почти год просидел дома. Баба Маня кутала меня в одеяло и поила вонючей жидкостью, а ещё молилась всё время.
Через год я опять пошёл в первый класс, но уже сам.
Баба Маня была на работе.
Жизнь завертела меня в школе. Я оттуда и уходить не хотел. Учитель физкультуры напоминал Аполлона. Я его даже однажды так назвал. Но тот лишь нахмурился.
А баба Маня жила. Казалось, она молодеть стала с моим взрослением. Прямо-таки на глазах расцветала. Появился у неё ухажёр. Цветы дарил. А она ему всё говорила:
— Сашунь, ну чего ты тратишь-то на старуху!
А Сашуня и рад был стараться.
Я тогда переехал в общежитие. До армии там жил.
Потом ушёл в армию. Баба Маня мне один раз прислала письмо. Сказала, что Сашуня заболел, и ей некогда теперь, все силы на него уходят.
Какой болезнью он болел, я не знал.
Вернулся домой, а моя баба Маня опять старенькая.
Сашуня все силы у неё забрал. Выздоровел и исчез.
Маня не плакала ни разу. А я видел, как её нехорошо. Руки тряслись. Могла задумчиво смотреть в одну точку подолгу.
Когда я женился, она на свадьбе отплясывала лихо. Опять стала молодеть.
Ромка у меня родился, так она нам такой праздник закатила! А потом Ромку от ожога лечила.
Врачи сказали, что не выживет.
И не осталось у Ромки ни одного шрама.
Баба Маня после этого из дома уже не выходила.
Я приносил ей продукты, ночевал в выходные. Мы мало разговаривали, чаще молчали.
Но она всегда была рада мне.
Ромке было 10 лет, когда я перестал ладить с его матерью.
Баба Маня сказала мне тогда, чтобы я хорошо всё обдумал, потому как обратного пути не будет.
Ромка был привязан к матери очень сильно. От меня отвернулся ещё раньше, чем мы развелись.
Мать его настроила против так, что он завидев меня, скрывался.
Баба Маня несколько раз ходила к моей бывшей жене и просила повидаться с Ромкой.
Но ей в лицо только смеялись.
Я переехал к ней сразу после развода. Дома появлялся редко, пропадал на работе.
Как-то пришёл после двух смен подряд, завалился спать.
Слышу сквозь сон, как она меня будит.
— Вадь, не хочешь прокатиться?
— Куда? — я злюсь, мне хочется спать.
— Да тут недалече как будто…
— Что-то купить? — я слабо соображаю, продолжаю злиться.
— Да нет… — баба Маня задумчива. — Прокатиться надо бы.
Я встал, уставился на неё.
А она как заладила:
— Поезжай, Вадь… За город по трассе вдоль речки. А потом домой. Умаялся ты. Поезжай.
Я злился, но спорить не стал.
Завёл машину, еду себе.
Вдоль реки рыбаки, компании, палатки.
Я еду и смотрю, как красиво вокруг!
Солнце играет с водной гладью, раскрашивает реку в цвета радуги. На берегу плещутся дети, чуть поодаль редко выпрыгивают крупные рыбины.
Я и не заметил, как остановил машину, подошёл к реке.
Захотелось искупаться. Сбросил с себя одежду. Речная прохлада тут же охватила меня. Казалось тогда, что она проникла мне в самое сердце. Я тогда ещё думал, чего это у меня сердце стало как будто не на месте.
Тревога появилась. Вышел из воды, обсох немного, завёл машину.
Почему-то поехал не в сторону дома, а в другую.
Стало вечереть. Смотрю, а впереди по дороге кувыркается машина.
Я по тормозам, едва не столкнулся.
Повиснув на обочине, машина остановилась.
Я туда.
За рулём не было никого.
Я быстро осмотрелся. На заднем сиденье лежала женщина.
У меня были всё же мысли найти водителя. Стал валить дым.
Я схватил женщину и быстрее оттуда.
Потом всё было как в тумане: скорая, спасатели. Я даже не помнил, кто их вызвал. Оказывается, я.
Спасённая мной женщина и была водителем. У неё было множество ушибов и сотрясение мозга.
Я ходил к ней в больницу каждый день. Ради этого даже поменял свой график.
Баба Маня загадочно улыбалась.
Моя Радочка поправилась за месяц.
Я её привёл знакомить с бабой Маней.
Вскоре мы поженились.
Рада в тот день возвращалась с работы. Расстроилась увольнению, ехала куда глаза глядят.
А тут через дорогу заяц перебегал. Она бросила руль на время, а потом от страха расстегнула ремень и перебралась назад.
Дальше уже ничего не помнила.
Баба Маня нянчила троих моих детей.
Помолодела моя баба Маня. И умирала молодой. Ни морщинки, ни сединки не было у неё.
Марва Игнатьевна Игнатенко.
Вот такая у меня была баба Маня…