Сразу с мочала — начинаем с начала.
История наша начинается в одном городке за официальными пределами Ойкумены, в одном из господарств, которые родимыми пятнами возникали в варварских землях — то поближе к границе, а то и подальше. Господярями в них были, конечно же, выходцы из той же Ойкумены. А точнее, люди, получившие патент Кесаря на освоение новых земель и последующее закрепление на них. Горячие головы, по сути. Ведущие за собой таких же горячих голов в сильно разнящихся от господаря к господарю количествах.
Наиболее успешные господарства смогли даже стать анклавами Ойкумены. Но их было немного, и были они настолько отдалены от метрополии, что, впоследствии, окончательно потеряли с ней связь и стали отдельными уже державами…
И вот, значит, в одном из господарств, как раз и случилась эта история.
В лесостепной зоне, неподалёку, впрочем, от вполне себе настоящего матёрого леса, расположился один шахтёрский городок. Добывали там уголь, который был так необходим обществу, которое, в свою очередь, недавно освоило паровой двигатель. И, так как копи удачно отыскались вблизи русла реки, на которой много ниже располагалась метрополия, место это стало, поистине золотой жилой.
Таким образом, вокруг речного судостроения (баржи!) и, само-собой, шахтёрского (местами, каторжного) труда. Возник городок под названием Вышнеречинск. И оцените каково название! Не правда ли, в нём уже, как бы сквозит, уверенность в дальнейших перспективах и процветании? Да-да, так думали и его отцы-основатели. Но что-то, как обычно это бывает, пошло не так…
И пошло не так следующее: угольные копи быстро истощились. И, к настоящему времени, баржи уходили в низовья уже не столько с ценным углём, сколько с отчаявшимися переселенцами. Сик транзит глория, и прочия, и прочия, как сказал бы иной высокоучёный философ, но оных в городке было, как-то, маловато. Что, впрочем, не мешало этой самой глории этот самый транзит осуществлять.
На окраине городка стояла посудная лавка. Вполне себе хорошее такое предприятие в иные благословенные времена, сейчас оно находилось, мягко говоря, не в лучшей своей ипостаси. Щеголоватый (по старой, уже успевшей укоренившейся привычке) её хозяин скучал от скудности клиентов и, вздыхая, подсчитывал убытки. Но, стоит заметить, уезжать с очередной баржей не спешил. Плата за фрахт, понимаете ли, — то-сё, пятое-десятое… ему думалось, что овчинка совсем не стоит выделки. Ему мерещилось, что всё врнётся на круги своя. И это было странно — тем более, что хозяин тот не был отнюдь не только что старой развалиной, но даже и наоборот…
В общем, лавка. А попросту — просторная бревенчатая изба без особых изысков, без вывески даже — зачем, все и так всё знают. И в ней скучающий лавочник. И в неё входит посетитель… Какая разница? Их давно не было — продавец рад любому. Но это… медведь:
— Простите, а у вас есть ситечко?
— Какое именно? — несмотря ни на что поспешает уточнить продавец.
— Ну это… Как его… — необычный посетитель крепко задумывается.
Но продавец приходит ему на помощь:
— Для чая?
Медведь морщится:
— Нет.
— Ну, тогда, для муки, наверное?
Пауза. Медведь скребёт свою нечёсаную башку:
— Знаете… такое. Вот чтобы…
Опять крепко задумался:
— С этими… которые… ну, я даже не знаю.
Продавец смотрит недоумённо, и, натянув улыбку, выжидает.
— Чтобы ситечко, чтобы мёд… — Продолжает Медведь.
Ассоциативный ряд у продавца немножко ломается, но он, как ни крути, а тёртый, сообразительный малый — он выдаёт:
— Ситечко, сочащееся мёдом?
— Да, да, да! — Воодушевляется Медведь.
— Ах, это вы про соты говорите, — кивает продавец понимающе, — А их мы тут, извините, не держим.
Медведь кивает, грустнеет, уходит. А продавец надолго застывает в ступоре.
После приходит в себя, конечно, но его начинает бить дрожь. Наспех отыскав ведро с водою, он зачерпывает из него ковшом, жадно пьёт. И вот, вроде, полегчало, но тут же, в это же время, заходит другой посетитель. Лавочник собирается, берёт себя в руки, выходит навстречу.
А это, оказывается, в посудную его лавку вошёл… Енот. Оглядел всё своими блестящими глазками, оценил ассортимент. Но, видать, того что нужно не нашёл. Поэтому решил спросить у продавца, но начал издалека:
— Медведь мне сказал, что ситечка у вас, таки, нет…
Продавец сложил в голове пазл и кивнул понимающе.
— Так вот, — продолжил Енот, — Я не за ситечком. Я не такой уж и тугодум. Я понимаю, что лавка-то у вас — посудная.
Продавец, идиотски улыбаясь, опять кивнул, старательно изображая на лице внимание.
— И мне действительно нужна посуда.
На этих словах Енот встал в позу молящейся девственницы и замолчал.
Продавец мимикой изобразил ожидание, но Енот продолжил молчать, не меняя молитвенной позы.
— Ага… О, у нас огромный ассортимент посуды! Какая именно вас интересует? — Всполошился лавочник.
Енот не шелохнулся и не издал ни звука, продолжая умильно демонстрировать фразу: «Ну, пожалуйста!».
Продавец многое повидал в жизни, но вот этот, понимаете ли, второй приход животного, говорящего человеческим голосом… Конечно он удивился, но (как и подобает видавшему виды человеку) виду не подал.
— Чайные чашки! — Ухватился он за первое, что пришло ему на ум. — Хорошие! Найдётся даже риштанская керамика… Восточный колорит! Интересует?
Енот энергично качнул головой, как бы отрицая всю риштанскую керамику, с каких бы уголков Света она ни происходила.
— Нет? — Задумался продавец. — А что же тогда? Тарелки?..
— Полоскать! — Ожил, наконец, Енот. — Чтобы полоскать! И чтоб вкусные лягушки и жёлуди! Они же у вас есть в ассортименте?..
Кажется, продавец даже не удивился этому вопросу. Он просто с сожалением покачал головой.
— Нету? — До крайности удивился Енот. — И вообще ничего съестного?
Человек развёл руками, изображая крайнее сожаление.
— Да что же это у вас за посудная лавка такая?.. — Проворчал зверёк. — Чего ни хватишься — ничего нет!
Продавец опять изобразил сожаление, но куда как крайнЕй первого.
— Нет, это не посудная — это подсудная лавка! — Буркнул Енот и удалился.
А продавец постоял-постоял немного в ступоре и пошёл за валерьянкой.
От валерьянки немного полегчало, и человек задал себе резонный вопрос: «Что это, вообще, было?». Но увы — задающий себе подобный вопрос, как правило, не знает ответа. Вот и наш лавочник его не знал.
— Закрыться!
Общеизвестно, что первый порыв есть самый правильный — то есть исполняй не медля, и наступит счастье. Вот и наш продавец, не будь дурак, поддался порыву и резво закрыл свой магазинчик. Однако… счастье, почему-то, не наступило.
— Ишь ты — «подусудная лавка»… — Пробормотал он. — Ишь ты… нашлись шутники…
От недавних удивлений голова соображала плохо. И, бормоча себе под нос и бездумно меряя шагами комнату, человек подошёл к зеркалу. В нём он смог разглядеть бледное худощавое своё лицо, и между прочим заметил, что к намечающимся пролысинам (что вызывали в нём ленивую обречённую озабоченность) добавилась ещё и лёгкая седина на висках.
— Шабаш, — медленно проговорил он, — и это в тридцать-то лет… Эх, зря я приехал в эту глушь. Этак скоро мёд начну добывать и лягушек ловить… с желудями. И вообще…
А вообще, было над чем подумать. Некогда процветающий шахтёрский городок уже почти окончательно пришёл в упадок, народу мало, покупают посуду плохо. А в последнее время и вовсе покупать перестали. Люди семьями уходят с насиженных мест, и все поближе к Метрополии. А потому как… не удалось, не получилось, не фортануло — ну, а жить, ведь, как-то надо? Вот и уходят они прочь из города, стремительно становящегося призраком.
Так, говорят, некогда, начали свой исход из городов домовые. И бродят они теперь неприкаянными душами по глухим хуторам в надежде на приют. Но его, увы, на всех не хватает… Но, с другой стороны, не оставаться же было в фабричном чаду, среди лязгающих паровых механизмов и сажи? Да, дилемма. И наш лавочник до этих пор решал её иначе — решал оставаться несмотря ни на что. Благо, не было у него семьи, и ни о ком, кроме себя, заботиться ему не приходилось.
Но тут даже и его проняло.