Сегодня имя Константина Батюшкова абсолютному большинству россиян ничего не скажет. Разве что литературоведы смогут дать справку о «сатирике, прозаике, переводчике и поэте – одном из основоположников и важнейших авторов романтической традиции первой трети XIX века, предшественнике А. С. Пушкина». В общем-то, подобное забвение объяснимо: на активное творчество судьба отвела этому выходцу из старинного дворянского рода всего-навсего 12 лет. Тем не менее, в начале 1800-х, как бы сейчас сказали, Батюшков был в просвещенных кругах России личностью довольно известной. Еще и потому, что успел повоевать с самим Буонапарте, державшем в страхе весь континент. Собственно именно военный момент нас с вами интересует, ибо дело было на территории Пруссии. А еще как раз в эти дни отмечается 237-летие со дня рождения поэта и 217 лет с момента сражения при Гейльсберге, в котором Батюшков едва не расстался с жизнью.
Начинал наш герой на сугубо мирной стезе – в министерстве народного просвещения, куда был определен на службу, имея неполных 16 лет от роду. Но вскоре грянула т. н. Война четвертой коалиции, проходившая для нее чрезвычайно неудачно. Разгромив заносчивых пруссаков, позабывших, что на дворе уже не эпоха Фридриха Великого, Наполеон угрожал вторжением в российские пределы, и навстречу Корсиканцу двинули три спешно сформированных экспедиционных корпуса, чтобы не воевать на своей земле. В самой же России увидело свет такое начинание, как Земское войско.
Манифест о его созыве 3 декабря 1806 года объявил император Александр I:
«…На защищение обширных границ, и очевидная опасность, если, от чего Боже сохрани, ворвется неприятель где либо в пределы Империи, принуждают нас прибегнуть к сильнейшим способам для отвращения оной, составив повсеместные временные ополчения или милицию, готовые повсюду и мгновенно на подкрепление армий регулярных, и могущие представить неприятелю на каждом шагу непреоборимые силы в верных сынах Отечества, соединенных на оборону драгоценнейших своих выгод».
Империю поделили на семь областей, в которые входило по нескольку губерний. Для каждой такой области установили минимально необходимое число ополченцев, которых следовало поставить под ружье. Рядовые должны были быть облачены в обычную крестьянскую одежду, им также предписывалось не брить бороды. Для офицеров учредили униформу.
«Молодые дворяне охотно записывались в ряды ополченцев; всех воодушевляло патриотическое усердие, - писал видный исследователь истории русской литературы Леонид Майков. – Не чужд, разумеется, остался ему и наш молодой поэт. Но как прежде, при начале своей службы он должен был – без сомнения, по желанию отца – избрать гражданское поприще вместо военного, так и теперь не решался нарушить родительскую волю».
Чтобы хоть как-то примкнуть к ополчению, Батюшков 13 января 1807 года определился письмоводителем в канцелярию генерала от инфантерии Николая Татищева, назначенного командующим земским войском Первой области, в которую входили Санкт-Петербургская, Новгородская, Тверская, Олонецкая и Ярославская губернии.
«Разумеется, не канцелярская служба манила его, - продолжает Майков. – К ней <…> он чувствовал неодолимое отвращение; но это определение открывало ему возможность встать потом в ряды ополченцев».
Заветная мечта сбылась 22 февраля: Батюшков стал сотенным начальником в Санкт-Петербургском милицейском батальоне, надев темно-зеленый мундир и черную фетровую шляпу с серебряной кокардой и высоким зеленым султаном, в скором времени замененную кивером. Перед самым своим назначением юноша в письме открылся во всем отцу и повинился перед ним:
«...Падаю к ногам твоим, дражайший родитель, и прошу прощения за то, что учинил дело честное без твоего позволения и благословения, которое теперь от меня требует и Небо, и земля. Но что томить вас!.. Я должен оставить Петербург, не сказавшись вам, и отправиться со стрелками, чтобы их проводить до армии. Надеюсь, что ваше снисхождение столь велико, любовь ваша столь горяча, что не найдете вы ничего предосудительного в сем предприятии. Я сам на сие вызвался и надеюсь, что государь вознаградит (если того сделаюсь достоин) печаль и горесть вашу излиянием к вам щедрот своих...»
В самом начале весны батальон двинулся в поход, чтобы присоединиться к действующей армии. Вот что писал Батюшков своему другу Николаю Гнедичу (еще одному русскому поэту, известному переводом на «великий и могучий» Гомеровской «Илиады») 2 марта:
«Портфель моя уехала, и я принужден писать на этой бумаге из Нарвы; устал, как собака, но все пишу, сколько могу. Не забывай, брат, меня; хоть строку напиши в Ригу. Я здоров, как корова. Я чай, твой Ахиллес пьяный столько вина и водки не пивал, как я походом. Пиши ко мне хоть в стихах; Музы меня совсем оставили за Красным Кабаком (известный со времен Петра I трактир «Красный кабачок» на 10-й версте Петергофской дороги – ХП) Дай хоть в Риге услышать отголосок твоего песнопения.
Ужели слышать всё докучный барабан?
Пусть дружество еще, проникнув тихим гласом,
Хотя на час один соединит с Парнасом
Того, кто невзначай Ареев вздел кафтан
И с клячей величавой
Пустился кое-как за славой.
Вот тебе impromptu (экспормт – ХП). Лучше не умею и не хочу. Пиши, мой друг, ко мне; я тебя, право, люблю душевно, да как и не любить того, с кем мог отводить душу с душой. Хозяин мой - Немец, не поколотить ли его? А как не даст кофею? Ну, бог с ним! Пусть и собаки в покое будут. Поход научит всему. Я, как каторжный: люди спят, а я из одного места в другое. Покоя ни на час. Дай кофею напиться. Что у вас в Питере — на Парнасе и в департаменте? Напиши мне десть кругом. Пусть все пишут, я читать стану. Чем глупее, тем лучше. Прощай».
В походе Батюшков, никогда не отличавшийся особо крепким здоровьем, прихворнул и был оставлен на лечение в Риге. Тем не менее, бодрости духа он не терял и писал 19 марта Гендичу:
«Мне очень нравится военное ремесло. Идем, как говорят, прямо лбом на французов. Дай бог поскорее! Хотя поход и весел, но тяжел, особливо в моей должности. Как собака, на все стороны рвусь.
По чести мудрено в санях или верхом,
Когда кричат: «марш, марш, слуша̀й!» круго̀м.
Писать к тебе, мой друг, посланья…
Нет! Музы, убоясь со мной свиданья,
Честненько в Петербург иль бог знает куда
Изволили сокрыться.
А мне без них беда!
Кто волком быть привык, тому не разучиться
По волчьи и ходить, и лаять завсегда.
Частенько, погрузясь в священну думу,
Не слыша барабанов шуму
И крику резкого осанистых стрелков,
Я крылья придаю моей ужасной кляче
И прямо — на Парнас! — или иначе,
Не говоря красивых слов,
Очутится пред мной печальная картина:
Где ветр со всех сторон в разбиты окна дует.
И где любовницу, нахмурясь, кот цалует,
Там финна бедного сума
С усталых плеч валится;
Несчастный к уголку садится
И, слезы утерев раздранным рукавом,
Догладывает хлеб мякинный и голодной…
Несчастный сын страны холодной!
Он с голодом, войной и русскими знаком!»
Как видим, оставшиеся было за Красным Кабаком музы передумали и успешно нагнали поэта, как и он вскоре – свой полк. В это время Батюшков знакомится с Иваном Петиным, который перед уходом на войну успел получить свою долю поэтической славы благодаря публикации поэмы «Солнечные часы».
«Души наши были сродны, - признавался Батюшков. - Одни пристрастия, одни наклонности, та же пылкость и та же беспечность, которые составляли мой характер в первом периоде молодости, пленяли меня в моем товарище. Привычка быть вместе, переносить труды и беспокойства воинские, разделять опасности и удовольствия теснили наш союз. Часто и кошелек, и шалаш, и мысли, и надежды у нас были общие».
Непосредственное участие в боевых действиях для Батюшкова вышло очень недолгим. Известно, что он вместе со своей сотней был определен в авангард русской армии под командой генерал-лейтенанта Петра Багратиона, и участвовал в сражении при Гутштадте (теперь Добре Място в Польше), плавно перетекшем в сражение при Гейльсберге (ныне польский Лидзбарк-Варминьски).
Подробностей нет, но в боевых донесениях губернский секретарь Батюшков упоминается несколько раз как проявивший «отменную храбрость». Ну а 29 мая поэт был тяжело ранен – можно предположить, при отражении атаки Мюрата и Сульта, навалившихся на русский авангард в самом начале битвы.
«Потом в жизни Батюшкова будут еще и войны, и сражения пострашнее Гейльсбергского,но ни разу не будет он в них ни ранен, ни контужен, даже царапины не получит», - сообщает профессор Вячеслав Кошелев, составивший довольно подробную биографию поэта.
Но та рана и в самом деле оказалась чрезвычайно серьезной. Сам Батюшков сумел написать об этом Гнедичу только в июне, когда немного оправился:
«Любезный друг! Я жив. Каким образом - богу известно. Ранен тяжело в ногу навылет пулею в верхнюю часть ляшки и в зад. Рана глубиною в 2 четверти, но не опасна, ибо кость, как говорят, не тронута, а как? - опять не знаю. Я в Риге. Что мог вытерпеть дорогою лежа на телеге, того и понять не могу. Наш батальон сильно потерпел. Все офицеры ранены, один убит. Стрелки были удивительно храбры, даже до остервенения. Кто бы мог это думать? Но бог с ними и с войной! Что ты ко мне не пишешь? Забыл, брат, меня совсем, а я тебя всегда любил; ни время, ни труды, ни биваки тебя не изгладили из моей памяти. Пиши, Николай, только не огорчай меня дурными известиями. У меня, как у модной дамы, нервы стали раздражительны. Крови, как из быка вышло. После трудов, голоду, ужасной боли (и притом ни гроша денег) приезжаю я в Ригу, и что ж? Меня принимают в прекрасных покоях, кормят, поят из прекрасных рук: я на розах! Благодарность не велит писать. Довольно, я счастлив и не желаю Питера. Говорят мои эскулапы, что целый год буду хромать. Признаюсь, что на костылях я крайне забавен. Ах, Николай, война дает цену вещам! Сколько раз, измоченный дождем, голодный, на сырой земле, я завидовал хорошей постели, а теперь - не сытому хвалить обед! Пришли, брат, своих стихов ради своей дружбы; надеюсь, что не откажешь: я оживу. Да если можно какую-нибудь русскую новую книгу в стихах, да Капниста. На коленях прошу тебя, ты безделицу за это заплатишь».
Кстати, вскоре после ранения, Батюшкову преподал хороший урок патриотизма его новый друг Иван Петин, оказавшийся в том же полевом госпитале. Произошло это после того как раненые русские решили проявить радушие и пригласили к столу заглянувших к ним (а скорее всего, шлявшихся по лагерю в поисках еды) французских пленных офицеров. Завязалась оживленная беседа, и тут вошел Петин.
«Посудите о нашем удивлении, когда наместо приветствия, опираясь на один костыль, другим указал он двери нашим гостям. «Извольте идти вон,- продолжал он, - здесь нет места и русским: вы это видите сами». Они вышли не прекословя, но я и товарищи мои приступили к Петину с упреками за нарушение гостеприимства. «Гостеприимства! - повторял он, краснея от досады, - гостеприимства!» «Как! - вскричал я, приподнимаясь с моего одра, - ты еще смеешь издеваться над нами?» - «Имею право смеяться над вашею безрассудною жестокостию», - «Жестокостию? Но не ты ли был жесток в эту минуту?» - «Увидим. Но сперва отвечайте на мои вопросы! Были ли вы на Немане у переправы?» - «Нет». - «Итак, вы не могли видеть того, что там происходит?» - «Нет! Но что имеет Неман общего с твоим поступком?» - «Много, очень много. Весь берег покрыт ранеными; множество русских валяется на сыром песку, на дожде, многие товарищи умирают без помощи, ибо все дома наполнены; итак, не лучше ли призвать сюда воинов, которые изувечены с нами в одних рядах? Не лучше ли накормить русского, который умирает с голоду, нежели угощать этих ненавистных самохвалов? - спрашиваю вас? Что же вы молчите?»
Впечатления о своем военном дебюте Батюшков, как положено поэту, изложил в стихах:
«Как сладко я мечтал на Гейльсбергских полях,
Когда весь стан дремал в покое,
И ратник, опершись на копие стальное,
Смотрел в туманну даль! Луна на небесах
Во всем величии блистала
И низкий мой шалаш сквозь ветви освещала;
Аль светлый чуть струю ленивую катил
И в зеркальных водах являл весь стан и рощи;
Едва дымился огнь в часы туманной нощи
Близ кущи ратника, который сном почил.
О Гейльсбергски поля! О холмы возвышенны!
Где столько раз в ночи, луною освещенный,
Я, в думу погружен, о родине мечтал;
О Гейльсбергски поля! В то время я не знал,
Что трупы ратников устелют ваши нивы,
Что медной челюстью гром грянет с сих холмов,
Что я, мечтатель ваш счастливый,
На смерть летя против врагов,
Рукой закрыв тяжелу рану,
Едва ли на заре сей жизни не увяну… —
И буря дней моих исчезла как мечта!..
Осталось мрачно вспоминанье…
Между протекшего есть вечная черта:
Нас сближит с ним одно мечтанье».
Как видим, от восторженного новобранца, наверняка грезившего, как напишет гораздо позже другой великий русский поэт, «о доблестях, о подвигах, о славе», мало чего осталось. За проявленную храбрость Батюшкова наградили орденом Святой Анны III степени. Земское ополчение было распущено после заключения Тильзитского мира. В жизни Батюшкова еще будут и русско-шведская война 1808-1809 годов, и Отечественная война 1812 года, и Битва народов под Лейпцигом, в которой погибнет его друг Петин, а сам он получит «Анну» II степени, и неудачная попытка жениться, и… долгая душевная болезнь, имевшая наследственный характер, и, наконец, смерть от тифа 7 июля 1855 года.
Впрочем, это уже немного другая история…