Дмитрий Быков в одной из своих лекций говорил, что поздний Есенин исписался. Что алкогольная деменция уже делала своё дело в 1925 году. Приводил пример стихотворения «Письмо деду» и со всем залом хохотал над строчками:
А если я помру?
Ты слышишь, дедушка?
Помру я?
Ты сядешь или нет в вагон,
Чтобы присутствовать
На свадьбе похорон
И спеть в последнюю
Печаль мне “аллилуйя”?
Я слушал это и думал: «А сам-то ты что хорошего написал, чтобы тебя через 100 лет обсуждали?». Проза Быкова — это какое-то третьесортное чтиво, в которое натыкано тысячи кусков из других произведений. Стихи его я вообще не принял, слишком они вылизанные и пластмассовые. Эрудит Быков не понимает, что хорошая поэзия не должна идти из головы — она должна строиться на подсознательных образах, желаниях и прожитом опыте. А Есенин — поэт исповедальный, поэтому он может позволить любые стилистические допущения в своих стихах.
А вот возьмём в пример самое позднее стихотворение Есенина «Спит ковыль…» 1925 года. Никакой Быков при всём его пафосе и знаниях такого никогда не напишет. Потому что чувство родины у него нулевое. Он вон всех жителей России назвал «страна пустых людей».
Хорошо, вот пусть и непустой стране и остается, а мы тут уж как-нибудь без его умных слов обойдёмся.
Это время, когда Есенин остаётся практически в полном одиночестве, нападки критиков съели ему всё здоровье. Его называют «попутчиком», а стихи упадническими и неполноценными. От поэта отказались почти все друзья, которые пили и гуляли с ним все последние годы. И как тут не написать такое.
Спит ковыль. Равнина дорогая,
И свинцовой свежести полынь.
Никакая родина другая
Не вольет мне в грудь мою теплынь.
Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси —
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.
Свет луны, таинственный и длинный,
Плачут вербы, шепчут тополя.
Но никто под окрик журавлиный
Не разлюбит отчие поля.
И теперь, когда вот новым светом
И моей коснулась жизнь судьбы,
Все равно остался я поэтом
Золотой бревенчатой избы.
По ночам, прижавшись к изголовью,
Вижу я, как сильного врага,
Как чужая юность брызжет новью
На мои поляны и луга.
Но и все же, новью той теснимый,
Я могу прочувственно пропеть:
Дайте мне на родине любимой,
Все любя, спокойно умереть!