…Часто в свободное время спокойных дежурств мне выпадали длительные беседы с такими интереснейшими людьми, как Григорий Васильевич Вахрушев, Кадыр Рахимович Тимергазин, Саит Рауфович Рафиков (Это крупнейшие ученые!). Их всех тоже перечислить нельзя. Взять вот Раиля Гумеровича Кузеева и его брата Рустема. С ними были тоже многочисленные беседы, которые наполняли мои познания в области истории и этнографии. А если говорить об искусстве, таких встреч и бесед было еще больше. На одной из них мне хотелось бы остановиться.
Еще в годы Великой Отечественной войны, когда оперный театр только начинал свою творческую деятельность, ставили «Акбузат». На одном из спектаклей я сидел на галерке (на большее денег, конечно, не было), и меня поразил бас Габдурахмана Сулеймановича Хабибуллина. Помню, тогда слава шла: Хабибуллин! Хабибуллин! И вдруг он передо мной появляется в больнице этот человек, который поразил меня как изумительный певец. Он был очень остроумный, худощавый, ироничный такой. Бывало, зайдет ко мне в кабинет:
– Ох, Владимир Анатольевич, вы уж положите меня, пожалуйста, отдельно. Ну, вы поймите, ну что это, поглядите на меня.
Щелк – глаз один на ладошке (А у него, действительно, один глаз вставной был.).
Хоп – все челюсти вынул:
– Фе-фе... я теперь ни говорить, ни петь не могу. Ну, имейте в виду, я если разденусь – кожа да кости у меня.
(А у него на самом деле желудок был удаленный.) Многочисленные беседы с Хабибуллиным и его обаяние какое-то приводили к тому, что, когда я слышал в его исполнении оперные арии и особенно «Урал», щемящая боль в сердце наполняла меня. Его давным-давно уже нет, но когда я вспоминаю этого изумительного артиста, то помимо его замечательного голоса вспоминается его неповторимый актерский талант. Если это был Мефистофель, так это дьявол какой-то: вечно подвижный и юркий. И он всегда говорил:
– Я ведь своей судьбой, Владимир Анатольевич, очень доволен. Я же простой деревенский пастух, и вдруг я вырос до народного артиста Российской Федерации.
Встречи с Арсланом Мубаряковым, Тамарой Худайбердиной, Фирдаус Нафиковой, Магафуром Хисматуллиным, который, как увидит меня на улице, кричал: «О, земляк, здравствуй!» Мы действительно близкие своими корнями друг к другу.
Писатели, такие как Хаким Гиляжев. Собственно, Хаким Гиляжев, будучи главным редактором журнала «Агидель», однажды в таком ночном разговоре (у него, видно, бессонница была, а я дежурил) убедил меня взяться за перо. Я ему рассказывал о своей врачебной практике, об Алайгирово, о Ново-Александровке, а он вдруг мне говорит: «Так вы что-нибудь пишите, вы пишите: у вас же есть такой определенный дар». Я отказывался, потом какую-то очень плохенькую статью написал. Он тут же ее перевел, и в «Агидели» это вышло. И он меня натолкнул сесть и написать книгу, которая явилась основой моей кандидатской диссертации.
Мустай Карим, Рашит Нурмухаметов, замечательный художник (мы были одногодки). Рашит никогда не забывал мой день рождения. Либо дома, либо на работе он обязательно прибежит и какой-то маленький этюд или небольшую картину принесет. Важна была не картина, а важно было то внимание, которое я ощущал с его стороны.
Михаил Чванов. С ним запомнились многочисленные беседы не только в Уфе, но и в гостиницах, где приходилось нам с ним бывать в командировках. Баязит Бикбай, который однажды во время моего обхода такой экспромт выкинул, что мы животы надорвали. И этот экспромт я даже на корке его истории болезни записал: все собираюсь как-нибудь предоставить возможность посмеяться и моим читателям.
Сагит Агиш. Идет по поликлинике:
– Кто это?
– Это я, Сагит-ага. Это я, Скачилов.
– А-а-а, Владимир Анатольевич, здрасьте!
Проходит две минуты. Он уже видит меня, но узнает опять:
– А-а-а, кто это?
– Это я, Скачилов Владимир Анатольевич.
– А-а-а!..
И это может продолжаться три-четыре раза, с его юмором, с его неподражаемым обаянием.
Я очень любил Ахмата Лутфуллина, часто бывал в его мастерской и высказывал со всей прямотой то, как я понимал его работы. Иногда он мне говорил:
– Не торопитесь, Владимир Анатольевич, еще раз посмотрите: вы пока замысел не разгадали.
Ахмат ведь художник-философ, поэтому нужно понимать то, что он задумал. Ну вот маленький пример. На картине три женщины, приплюснутые сверху вниз. Я ему говорю:
– Так это же нарушение в какой-то степени анатомии, Ахмат.
– А вы еще раз посмотрите.
Когда я повторно обратил внимание, то понял, что хотел Ахмат показать. Картина называется «Проводы». Горе человеческое пригнуло этих женщин. Вот что именно он хотел изобразить на этой картине.
Алексей Кузнецов, которого мне дважды пришлось от смерти спасать, Борис Домашников, Александр Бурзянцев, Алексей Кудрявцев, Тамара Нечаева и т. д. Всех перечислить невозможно. Эти люди наполняли меня расширением общего кругозора. Появился какой-то интерес к искусству.
Я был заядлым театралом, знал большинство наших артистов, и все в свое время оперы прослушивал, и даже бывал на премьерах. Вспоминаю, как с могучей гривой волос влетает ко мне в кабинет Нариман Сабитов. Поначалу даже испытываешь робость от идущего от него чувства высокого достоинства. А когда начинаешь с ним говорить, он расплывается в улыбке и сразу становится интереснейшим собеседником. Я никогда не забуду, как они вместе с Халяфом Сафиуллиным пригласили меня однажды на премьеру. Музыку к балету написал Нариман. Знаменитые прыжки, изумительная игра даже не как танцовщика, а как изумительного артиста Халяфа остались в моей памяти на всю жизнь.
Вот это общение я считаю главным багажом, который наполнил меня за все двадцать пять лет работы в этом лечебном учреждении.
Ко мне заходила Тамара Худайбердина, о которой я столько слышал; со своей могучей гривой бывал Мустай Карим; приходил Анвер Бикчентаев. Дружба с этими людьми прибавила мне жизни на многие годы. Это интереснейшие люди сами по себе. Никогда не забуду, как в доме отдыха на концерте я увидел Зайтуну Насретдинову. Когда концерт закончился (я сидел на втором ряду), она, кланяясь всему залу, вдруг увидела меня, приветливо улыбнулась, наклонилась. Ей-богу, никакого лекарства не надо! Вся тяжесть моей работы слетела. Сколько интереснейших личностей прошло передо мной в этом лечебном учреждении. А партийно-советский состав составлял всего 12–15 процентов. Поэтому я считаю в моей деятельности два счастливых момента, хоть и трудных: это Алайгирово и больница № 1 Минздрава БАССР. Я очень благодарен этим коллективам, которые мне помогали и в значительной степени воспитывали. Потому что руководитель лечебного учреждения должен быть врачом прежде всего, второе – он должен быть воспитателем коллектива, и третье – он должен быть организатором. На этой почве у меня часто возникали конфликты, в том числе и в Министерстве здравоохранения.
Если брать лечебные случаи, которые для меня были особенно трудными, то можно взять такой. К нам в больницу был доставлен первый секретарь обкома партии из Монголии Цооктоо. А каким образом он попал? Учился он в Высшей партийной школе при ЦК КПСС в Москве. Их там несколько студентов из Монголии было. И вот попросили, чтобы по пути домой им дали возможность познакомиться с жизнью Башкирской АССР. Во время пребывания в Туймазах с ним стало плохо, и его доставили к нам. Что было у этого крепкого, среднего роста, неплохо, но с сильным акцентом говорившего по-русски монгола? Вел его Брек Ахметзянович Байков. На лице у этого больного был какой-то остаток прыща, который он выдавил пальцем. Буквально через пару дней мы обнаружили, что инфекция при раздавливании этого прыща распространилась по всему организму, и наступил сепсис. Тут был консультант профессор Гранов. Дней через десять этот монгол умер, хотя возились около него и применяли самые последние антибиотики. И вот здесь, пожалуй, самая трагическая история произошла. Когда он умер, Нуриева не было, Акназарова в Уфе не было. Они были в Москве по делам. Второго секретаря обкома не было. На улице жарища стояла. Что делать с этим монголом? Во-первых, кто его будет хоронить? Хотя он первый секретарь обкома партии, но не Башкирии, а Монголии. Я позвонил бывшему тогда секретарю обкома партии по идеолгии Файзулле Валеевичу Султанову, единственному оставшемуся в городе секретарю обкома партии. Он говорит:
– Хорошо, я сейчас с Москвой свяжусь.
Через некоторое время звонит и говорит:
– Москвичи сказали: хороните у себя.
Надо сделать судебно-медицинскую экспертизу. И здесь тоже ума хватило. Привожу его на кафедру судебной экспертизы. Судебный эксперт вскрывает в присутствии профессора Сунаргулова. Тут же находятся министр здравоохранения, секретарь обкома Султанов и прокурор республики. Я всех их собрал, чтобы никаких недоразумений не было. И только мы заканчиваем вскрытие, влетает инструктор обкома партии Давлетшин:
– Прекратите, прекратите! Поступил сигнал везти в Москву. И чтобы его сегодня доставили, потому что завтра его повезут самолетом в Монголию.
Батюшки! Разрешения на вскрытие нет. Как монголы на это прореагируют, неизвестно. У нас прямо внутри все оборвалось. И решили составить толковое заключение, потому что вскрытием все подтвердилось: гнойники в мозгу, в легком – в общем, это была самая настоящая септоцемия. Султанов проявил настойчивость: тут же металлический гроб привезли, его наглухо запаяли, и оставили только маленькое стеклянное окошечко. А в направлении мы написали: «Не вскрывать в связи с инфекционной опасностью». Как Давлетшин позднее рассказывал, когда он прочитал наш документ в монгольском посольстве в присутствии заместителя министра СССР, тот сделал такое заключение:
– Сделано было все. Большего мы и в Москве бы не сделали. Но, к великому сожалению, он должен был умереть.
Это легко рассказывать, пережить – не дай бог.
Или такой случай. Я только приехал домой и схватился за ложку, вдруг звонок секретаря обкома партии Манаева:
– Владимир Анатольевич, Устинов здесь в Уфе (А он тогда уже был министром обороны СССР.), на старой даче в Глумилино. У него носовое кровотечение. Немедленно приезжай!
Хоть бы машину дал. Я своего шофера отпустил. Я не задерживал, когда приезжали на объект. Я выскочил. Что у меня дома? Бинты были, вата была. В карман сунул пузырек со спиртом для инъекций. Выскочил во двор – нет никого. Потом смотрю – Игорь Плеханов, наш сосед по дому, известный мотогонщик. Я говорю:
– Игорь, подбрось меня, пожалуйста.
– Владимир Анатольевич, я только что из гостей.
– Я за все отвечаю.
Посадил. Я говорю:
– Гони на красный свет!
– Да как?
– Гони! За все буду отвечать, только в аварию не попадай.
Мы быстро приехали. Меня всего трясет: ну как я к министру обороны буду с ваткой и марлей лезть? Когда я подскочил к этим воротам, там уже стоял Манаев.
– Понимаешь, оказывается кровотечение не сильное, прекратилось. Да у него и собственный врач есть.
Я говорю:
– Ты же меня с ума свел!
Мы с ним на «ты» были, потому что по Ново-Александровке я его помнил, он прорабом работал на строительстве завода Синтезспирта. Я ему говорю:
– Ты же меня с ума свел! Но теперь отдай мне свою машину. Впереди поедет мотогонщик, мой сосед, а сзади я на твоей машине. И чтобы никто не смел останавливать нас, потому что мы сюда мчались с нарушением всех правил уличного движения.
К счастью, все обошлось.
Однажды (дело было 8 марта в Международный женский день, в выходной) собрались у нас гости. Только я за стол – звонок. Нет, еще утром был звонок, до застолья. Звонит дежурная Зоя Михайловна Сафронова:
– Владимир Анатольевич, к нам поступил Нигмаджанов Гильман Вильданович (Он тогда был заместителем председателя Совета Министров.).
– Что?
– Да ничего. Мы сами управимся. Просто я вам доложила.
Порядок был такой, что о таких людях мне докладывали. И вот только мы сели за стол, вдруг звонок. Я подхожу к телефону, и плачущий голос Зои Михайловны:
– Владимир Анатольевич, Владимир Анатольевич...
– Что такое? Говорите!
Я заорал, что бывает редко вообще, особенно дома, хотя я взрывной был по характеру и сейчас остался таким. Не так уж часто, но бывает.
– Нигмаджанов умирает!
Я быстро схватил шапку, пальто. Подо мной жил Вениамин Яковлевич Ривкин, заместитель начальника Сельхозтехники. У него была машина. Она как раз стояла возле крыльца. Я говорю:
– Вена, быстро!
Буквально через несколько минут я был в больнице. Поднимаюсь на второй этаж, по пути шубу бросаю, шапку бросаю, влетаю в люкс, где лежал Нигмаджанов, подбегаю к нему – пульс еле-еле прощупывается, сознания нет, дыхание незаметно. Я кричу:
– Адреналин, адреналин мне!
Стоит сестра очень опытная Валентина Сергеевна, и врач Зоя Михайловна на меня глаза пялит, как будто ступор. Вот тут уж я рявкнул так, что по всем этажам раздалось. Сестра вылетела. Возвращается с адреналином, с длинной иглой. Набираю в шприц адреналин, прокалываю грудную клетку, попадаю в сердце и прямо туда ввожу. Начинаю массировать область сердца и вижу коллапс, а причины не знаю. И в это время Гильман Вильданович открывает глаза и смотрит на меня:
– Владимир Анатольевич, так сегодня же выходной. Ты чего не отдыхаешь?
Я говорю:
– Гильман Вильданович, мимо проходил, узнал, что вы поступили, и решил вас навестить.
– А-а, спасибо.
И тут влетает кто-то из моего медперсонала. Примчалась замминистра Ирина Гавриловна Курбангалеева, моя школьная однокашница, и институт мы вместе кончали, и жена Гильмана Вильдановича, бывший наш ассистент по терапии. И вот Рахия Габдрахмановна подходит:
– Что с тобой?
На него смотрит. А он ей:
– А я не знаю ничего. Сейчас вроде получше чувствую.
Когда я их оставил и вышел в холл, мое сердце схватило как будто ежовыми рукавицами. Что-то непередаваемое. Я чуть сознание не потерял. Но, зная, что оказывать помощь мне некому, потому что все там, у Нигмаджанова, я еле-еле прошел в ординаторскую, сел там и жене позвонил:
– Таня, с гостями расправляйся сама, угощай. Больной тяжелый, я до утра останусь здесь.
Лишь позднее я рассказал и Гильману Вильдановичу, и Рахие Габдрахмановне, что с ними произошло. Что опытного врача привело в такое состояние, я понимаю, потому что, прямо вам скажу, ответственность чрезвычайно высока была в обслуживании этого контингента. И эта повышенная ответственность передавалась всему коллективу. Мы помнили о том, что для нас все больные одинаковы, но ответственность разная за каждого из них.
Много случаев было, когда мне приходилось больных сопровождать в Москву. В Кремлевскую больницу, в 4-е главное управление в Кунцево, я привез тяжелую больную. Нас там встретили. Докладываю о ней, а в руках академик Владимир Владимирович Сура держит историю болезни. Я рассказываю о ее болезни за все двадцать лет, об анализах, делаю сравнения: что было, что есть. Докладывал я минут, наверное, двадцать. А уже консилиум был собран, ждали. И вот академик говорит:
– Вот каким должен быть лечащий врач!
А главный врач этой больницы:
– Так ведь это не лечащий, это главный врач.
– А тем паче, тем паче!
Мне посчастливилось потом Владимира Владимировича встречать здесь, в Уфе, и провести с ним целый интересный день. Почему такая вещь произошла, что я докладывал? Здесь две причины. Во-первых, все-таки это главное управление. Ты можешь туда попасть, выйти, а второй раз тебя туда не пропустят. Но когда уже не как лечащий врач, а как руководитель хоть и маленькой, но больницы я пришел к главному врачу и сказал, что мне нужен ежедневный пропуск, и не только мне, но и мужу больной, пропуск без всяких был выписан. А поскольку эта больная несколько дней там находилась, я каждый день туда ездил. Вряд ли они столько бы занимались с простым лечащим врачом и прислушивались к его замечаниям.
Автор: Владимир Скачилов
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого!