1894 год
«Слобода Алексеевка. На днях в слободе Алексеевке, Таганрогского округа, обнаружен случай двоемужества. Крестьянка Александра Лукьяненко, 25 лет, принадлежав к хлыстовской секте, в 1890 году приняла православие в селе Батайске Ростовского округа и при крещении получила имя Мария, в том же году вышла замуж за крестьянина села Батайска, Степана Резниченкова. Прожив с мужем полгода, она не сошлась «во вкусах и взглядах» с ним и потому, бросив мужа «на произвол судьбы», ушла в село Покровское Таганрогского округа. Придя сюда, она назвалась Марией Морозовой, принадлежащей к хлыстовской секте, и здесь, по совету местного крестьянина Василия Гугли, упросила местного священника принять ее в лоно православной церкви. Священник, конечно, не зная, что она уже раз была крещена, охотно исполнил просьбу Морозовой, окрестил ее, назвал «Александрой» и выдал метрическую выпись, по которой она во второй раз вышла замуж за крестьянина слободы Алексеевки Филиппа Лукьяненко. Во всем этом Резниченкова при допросе чистосердечно созналась полицейскому чиновнику и заявила, что первый ее муж и до сей поры не знает о ее проделке».
«Таганрог. На днях столяр Савелий Диденко, огорченный неудачно исполненной работой г. Дмитрову, возвращался задумчиво домой. Когда он поравнялся с углом городского сада, по Петровской улице, на повороте в с. Касперовку, из-за обломанного частокола городского сада выскочил неизвестный человек, ударил Диденко в грудь,
сорвал с него часы и, снова проскочив через частокол в сад, пустился бежать. Диденко с криком «караул» бросился за ним в погоню. Но грабитель, когда был уже почти настигнут, сбросил с себя оборванное пальто и, внезапно обернувшись, накрыл и обмотал им голову и лицо Диденко, а сам, пока Диденко разобрался и снял с себя эту тряпку, прыгнул в водосточную канаву в саду и скрылся. Все это произошло в 12 часов дня на глазах публики. Таким образом, Диденко потерял часы и не поймал грабителя. 25 мая, проходя снова через сад, он случайно наткнулся на своего грабителя, которого при помощи полиции задержал и препроводил в полицейский участок, где он назвался мещанином Григорием Прокопенко». (Приазовский край. 136 от 27.05.1894 г.).
1895 год
«Сальский округ. Среди девственных степей Сальского округа Донской области находится небольшое озеро под названием Гудило. По берегам его растет камыш, который здесь никем ни рубится, ни косится, а так и засыхает на корню. Весной, когда вода в озере подымается, взламывает лед и выносит его на берега, лед этот срывает верхушки камыша или ломает его наполовину, смотря по подъему воды, и, таким образом, на берегу, по спадению воды, остаются стоять пустые камышовые дудки, открытые вверху. Дудки эти под ветром издают всевозможные звуки, сливающиеся в одно непрерывное гудение, которое отлично можно слышать, еще далеко не доезжая до озера. Вероятно, благодаря этому обстоятельству, и озеро получило свое название Гудило.
Путешествуя недавно по Сальскому округу, я попал на берег озера Гудило. Это было в средине мая, когда задонские степи блещут жизнью и красотой, представляя из себе бесконечный зеленый ковер, на котором красиво разбросаны там и сям пунцовые тюльпаны. Время приближалось к вечеру, и я велел остановиться на ночлег. Кроме меня в тарантасе было три человека: парень, лет 19, Игнат, всегда сопровождающий меня в моих скитаниях по степям; затем кучер – пожилой уже человек, из хохлов, неугомонный весельчак и остряк, как большинство малороссов, фамилия его была Малышев, но мы все звали его Малыш; наконец, третий – старый казак Федор Иванович Туроверов. Этот человек на своем веку успел, как он сам говорил, пройти «огни, воды и медные трубы», служил ординарцем у высокопоставленных особ, служил в полиции, приказчиком у одного из коннозаводчиков, писарем в калмыцком улусе, словом, это было живое «перекати-поле». Везде был, нигде не засиживался долго. Он обладал громадной памятью, хорошей наблюдательностью и умел увлекательно рассказывать про все то, свидетелем чего ему привелось быть или что слышал он от других. С собой я его взял, как знатока местности, в проводники, и нужно отдать ему справедливость, он оказался чудным проводником – точно чутьем угадывал он среди голой необъятной степи из всех попадающихся дорог нужную нам.
Солнце совсем уже садилось, когда Малыш стал распрягать тройку. Игнат и Федор Иванович занялись разбивкой для меня палатки. Затем развели костер, и Федор Иванович привесил к огню котелок, готовясь состряпать нам яичницу, и чайник. Дневная духота сменилась дивной прохладой. Потянул легкий ветерок, камыш ожил, зазвучал, загудел…
- Слышите, ваше благородие, - обратился ко мне Федор Иванович, - как гудет.
- Да.
- Ведь, это думаете что, ваше благородие? Это человек гудет…
- Как человек? Камыш гудит.
- Так оно сдается только, что камыш, глаза людям отводит, а весь гул это через человека. Я это, ваше благородие, отлично знаю, потому что мне рассказал про все старый-старый, чуть ли не столетний калмык и, можно сказать, человек заметный: он много знает такого, что уже давно теперь на белом свете не делается. Да я вот вам подробно расскажу, дайте мне с яичницей только покончить.
Когда яичница была изжарена и съедена, мы сели все ближе к костру. Игнат стал разливать чай, а Федор Иванович начал свой рассказ. И он рассказал нам легенду, далеко не лишенную интереса. Когда-то и где-то я нечто подобное читал или от кого-то слышал про то же озеро Гудило, а это показывает, что у калмыков действительно существует легенда, навеянная странными звуками говорящего под вечер камыша.
Вот эта легенда. Давным-давно, когда еще Хо-Урлу-хан не приводил калмыков в степи, когда калмыки жили в (неразборчиво), а на русских степях (неразборчиво) неведомые красивые и сильные скифы или, может еще их предшественники, существовало (неразборчиво) царство Самаркандское. Могуч и славен на весь мир был самаркандский хан Читльта-Бюка. У него была дочь Огн-Кюркень – красавица из всех красавиц мира. Она была по красоте – звезда, слава которой сияла не только на Востоке, но и на всем земном шаре. Ханы, принцы, царевичи, князья из царств всего мира приезжали в богатый Самарканд, чтобы посмотреть на знаменитую красавицу и попытать счастья добиться чести звать Огн-Кюркень своей женой. Прослышал про красоту Самаркандской царевны и молодой скифский князь Кельта-Холсса – тот самый, красивей смелей и удалей которого не было никогда во всей Скифии. Ему было всего 22 года, но он успел уже прославить себя в далеких и славных походах, в трудных и опасных охотах. Он имел смуглый, как бронза, цвет кожи, но и как (неразборчиво) зато красиво и крепко были его тело, точно отлиты и выточены были его руки и ноги, каждым движением обнаруживавшее движение его мускулов. Густые черные волосы немного вились. Был у него широкий открытый лоб, черные брови и черные, огнем горящие, глаза. Не было ни одного мужчины, который не хотел бы железных мускулов Кельта-Холсса, не было ни одной женщины, которая не отдалась бы вся за один страстный взгляд неотразимо прекрасных глаз. Таким был князь Кельта-Холсса, который подобно другим князям и принцам отправился в Самарканд с тем, чтобы увидеть красавицу Огн-Кюркень.
Старый Читльта-Бюка ласково принял у себя во дворце знаменитого скифского удальца-князя, но когда узнал, что Кельта-Холсса привела к нему громкая слава красоты Огн-Керкень, то сказал: «Посмотри, князь, царевну; я люблю показывать свои богатства чужестранцам, а царевна Огн-Кюркень, возлюбленная дочь моя, самый дорогой и самый красивый из камней моего богатства. Смотри только, князь: ты можешь видеть царевну, можешь говорить с нею, можешь восхищаться ею, но думать о том, чтобы прочить ее себе в жены я тебе этого воспрещаю. Ты ей не жених, только тот может быть женихом царевны Огн-Кюркень, кто сидит на таком же славном престоле, как мой».
- Великий хан, - отвечал Кельта-Холсса, - хотя я и не прочу царевну себе в жены, все же замечу, что степь всей моей страны много шире твоего великого царства, небо выше узорчатым сводом твоего великолепного дворца и звезды ярче драгоценных камней твоей одежды. Ты, по справедливости, можешь гордиться своим могуществом и богатством, а я горжусь своей страной.
- Пусть так, - сурово сдвинув брови, сказал Читльта-Бюка, - но все-таки непристойно самаркандской царевне быть женой князя кочевников и променять дворец на палатку.
Кельта-Холсса обиделся этими горькими словами Читльта-Бюка, но затаил обиду и моча поклонился самаркандскому хану, который приказал позвать царевну Огн-Кюркунь.
Вошла царевна, и Кельта-Холсса замер в невольном удивлении и восхищении. Он увидел девушку среднего роста с открытым немного овальным, мраморно-белым лицом, освещенным большими лучистыми серыми глазами. Черные волосы, черная линия брови с широким размахом, высокая красивая грудь, тонкий стройный стан; как точенные из мрамора, руки украшены были широкими браслетами; на тонких пальцах блестели кольца с драгоценными камнями. Легкой, красивой походкой подошла она к отцу и поцеловала ему руку. Смелый разрез одежды обнаруживал полные, ослепительно-белые бедра.
- Дочь, моя, - сказал Читльта-Бюка, - князь далеких степей, прослышав про наши богатства и твою красоту, явился к нам, чтобы посмотреть на тебя, а потом рассказать своему народу про наше могущество и твою, о дочь моя, красоту.
Услышав это, Огн-Кюркень быстро повернулась к Кельта-Холсса, и ее полные розовые губы раскрылись в чудную улыбку, показавшую ряд белых красивых зубов. Кельта-Холсса показалось, что от улыбки этой сделались, как будто, белее мраморные стены дворца и ярче заблестело золото на троне могучего Читльта-Бюка.
Смело и немного насмешливо посмотрела царевна в лицо Кельта-Холсса, ее удивительные лучистые глаза привыкли встречать всегда смущенные и раболепные взгляды своих поклонников. В черных глазах Кельта-Холсса мгновенно вспыхнул огонь неудержимой дикой страсти, непреклонную силу которой невольно почувствовала над собой царевна Огн-Кюркень; она сделала усилие, чтобы выдержать точно прожигающий ее насквозь горячий взгляд Кельта-Холсса, но не смогла: ее черные ресницы невольно опустились, бросая длинную тень на вспыхнувшие ярким румянцем щеки, легкий трепет пробежал по всему телу девушки, и ее высокая грудь забилась под шелковой одеждой.
«Она будет моя!» - подумал про себя Кельта-Холсса и, обратившись к Читльта-Бюка, сказал:
- Великий хан! Твоя дочь по истине первая красавица в свете, а первой красавице надлежит и на охоту ездить на первой лошади в мире. Нет во всей Скифии лучшего наездника, чем князь Кельта-Холсса, и нет во всей Скифии быстрее и красивее коня Кельта-Холсса; но Кельта-Холсса желает теперь принести в дар этого коня красивейшей из девушек всего мира, царевне Огн-Кюркень. Прикажи, могучий из ханов, твоей дочери взять от меня подарок.
Читльта-Бюка был очень тронут искренней и пылкой речью Кельта-Холсса. Он не только дал свое согласие, но и пожелал сейчас же посмотреть лучшую из лошадей Скифии, страны знаменитых наездников. Огн-Кюркень была тоже очень довольна: такой подарок она принимала еще в первый раз. Дарили ей много драгоценных камней, шелковой материи, золотых слитков, но никому не приходило в голову подарить царевне коня. Когда все, по приглашению Кельта-Холсса, отправились смотреть чудного коня, Огн-Кюркень, идя рядом со скифским князем, бросила ему раза два мимолетный взгляд, полный восторга и благодарности.
Вывели красивого, стройного, действительно редкого коня, на котором приехал в Самарканд Кельта-Холсса. Все смотрели на него и восторгались его стройностью и могучей мускулатурой, а Огн-Кюркень пришла в такой восторг, что пожелала сейчас же сама испробовать его бег. Кльта-Холсса взял серебряную узду в руки и помог красавице сесть в седло, шитое золотом. Но, как только Огн-Кюркень села на лошадь, Кельта-Холсса, не выпуская из своих рук узду, вдруг вскочил на лошадь сам и молодецки гикнул на нее. Верный конь вихрем понесся по направлению далеких скифских степей от глаз изумленного и взбешенного такой неслыханной дерзостью великого самаркандского хана Читльта-Бюка и всех придворных его, совершенно растерявшихся от неожиданности.
Очутившись в объятиях Кельта Холсса, Огн-Кюркень сначала испугалась и лишилась чувств; затем, придя в себя, она начала угрожать ему гневом своего могучего отца и требовала, чтобы он немедленно отпустил ее. Она стала вырываться из рук Кельта-Холсса, но руки у князя были крепкие, как железо. Все усилия красавицы оказались тщетными, и она начала плакать и умолять уже его отпустить ее. Когда же и это не помогло, она кончила так, как кончают в подобных случаях все красавицы мира: прекрасные белые руки обвили шею смелого князя и розовые полные губы подарили его горячим поцелуем.
Кельта-Холсса еще крепче обвил свою дорогую добычу и продолжал понукать и без того стрелою мчавшегося коня.
Между тем, Читльта-Бюка велел поднять тревогу во всем царстве, и тысячи всадников, во главе с самим Читльта-Бюка, полетели вслед за Кельта-Холсса. Но невозможно было настигнуть лучшую лошадь скифских степей, и преследователи скоро совершенно потеряли из виду и Кельта-Холсса, и след его лошади. Измученные сами, на измученных конях они остановились в широкой степи, не зная, куда им дальше ехать. Тогда Читльта-Бюка упал на землю и с рыданием начал жаловаться Бурхану на свое горе. Он молил Бурхана вернуть ему дочь и наказать злою смертью дерзкого Кельта-Холсса.
Горячо молился Читльта-Бюка, а с ним молился и весь его народ. И вот, с небес раздался голос: «Я слышу твою молитву и молитву твоего народа, Читльта-Бюка! Вернуть тебе снова Огн-Кюркень нельзя: женщина, почувствовавшая на себе власть страсти, все равно, что дерево, охваченное пламенем. Дерево должно сгореть или обуглиться; должна и женщина ярко гореть в пламени страсти. Наказать смертью Кельта-Холсса я также не могу, потому что Огн-Кюркень уже полюбила его, а где любовь, молодая, пламенная, свободная любовь – смерть бессильна. Но я подвергну Кельта-Холсса страшному, еще небывалому, наказанию. Ты будешь хорошо отомщен, о несчастный Читльта-Бюка».
Так сказал Бурхан и действительно страшно покарал Кельта-Холсса. Но, карая его, он не менее сильно покарал, вместе с тем, и Огн-Кюркень за то, что она осмелилась полюбить дерзкого князя.
Бурхан наказал влюбленных именно на том месте, где находится теперь озеро Гудило. Тогда его еще не было, а залегала в этом месте безграничная степь, покрытая ковылем-травой. Сюда доскакал Кельта-Холсса, не выпуская из рук Огн-Кюркень, прижимавшейся к его груди своим теплым телом.
Храбреца-князя встретил его народ с радостным победным криком. Все дивились смелости его и красоте царевны. Когда Кельта-Холсса слез с коня, то в изнеможении опустился на землю. Он устал, как никогда еще не уставал в жизни, но не от долгой бешеной скачки по полям, не от страха перед погоней разгневанного Читльта-Бюка, а потому, что близость Огн-Кюркень кружила ему голову. Огн-Кюркень, меж тем, сама вошла в княжеский шатер, и через несколько времени Кельта-Холсса услышал из шатра тихий голос: «Милый, скорей приходи!» Этот призыв мгновенно вернул силы молодому князю, он быстро поднялся и распахнул полог шатра.
Вдруг на ясное до сих пор небо набежала мрачная туча. Ослепительная молния при оглушительном раскате грома ударила в шатер Кельта-Холсса, налетевший ураган подхватил его на воздух и, завертев, изломал и изорвал в ниточку. Туча разразилась страшным ливнем, непрекращающимся в продолжение всей ночи.
Когда на утро перестал идти дождь и солнце осветило степь, все с удивлением усидели, что там, где был шатер Кельта-Холсса, лежало озеро. Ни Кельта-Холсса, ни Огн-Кюркень никто никогда не видел более на земле.
Бурхан заключил их в мраморный дворец под водой вновь образовавшегося озера. Во дворце этом только две комнаты, разделены между собой хрустальной совершенно прозрачной стеной. В одной из них находится Огн-Кюркень, а в другой Кельта-Холсса. И они обречены теперь на великое вечное мучение, которое состоит в том, что они не могут быть вместе. Она лежит на мягком ложе, белые руки разметаны по сторонам, пышные волосы распустились, высокая грудь высоко вздымается, черные ресницы полуопустились, бросая от себя длинную тень на горящие румянцем щеки. Кельта-Холсса смотрит на красавицу и не в силах отвести от нее глаз. По временам он с криком ярости бросается к хрустальной стене, тщетно силясь сокрушить ее своим могучим плечом. Как пламя страшного пожара пылает сильнейшая из человечески страстей по обеим сторонам хрустальной стены, а она, холодная и чистая, стоит неподвижно, раздражая несчастных узников своим спокойствием. Огн-Кюркень – дивная красавица, Огн-Кюркень, невольно вырывающимися из груди стонами, ежеминутно просит милого прийти к ней. И Кельта-Холсса, как безумный, снова и снова бросается к предательской стене и с криком, страстным и могучим криком, царапает ее руками, силится захватить гладкую ее поверхность зубами, чтобы прокусить, ломает о нее свои ногти, но все напрасно. И наконец, обессиленный, измученный, он без чувств падает на холодный мрамор пола.
Так проходили, дни, годы, века. На земле старились, умирали и рождались люди. Вымирали целые народы. Рушились царства, создавались новые. Не стало Читльта-Бюка, не стало Самаркандского царства, не стало Скифии, не стало скифского народа… И только во дворце под озером было, есть и будет всегда по-прежнему. Бурхан сделал так, что время не может распространить свою неумолимую власть на обитателей подводного дворца. И Кельта-Холсса, и Огн-Кюркень по-прежнему молоды, красивы и здоровы, а, следовательно, по-прежнему мучаются.
После рассказа Федора Ивановича мы несколько минут сидели все молча и инстинктивно смотрели на поверхность озера. Стояла чудная майская ночь. Глубокое синее небо усыпано было яркими звездами. В траве перекликались перепела. Воздух был приятный, нежащий. Легкий ветерок приносил с собой тонкий раздражающий аромат степной травы.
Да! Только здесь, в этих безграничных зеленых степях, под этим глубоким и безмолвным небом, в эти чудные весенние ночи звуки камыша могли нашептать фантазии дикого человека яркие образы Кельта-Холсса и Огн-Кюркень, с их дикой могучей страстью, с их вечным томлением несотворенных желаний. В городе, при обыденных занятиях, эта калмыцкая легенда показалась бы мне просто нездоровым бредом жалкого эротомана. Но здесь, среди дикой степи, среди обаятельной весенней ночи, на берегу этого озера так живо чувствуется вся эта страсть, которая одна способна создать такие обаятельные образы вечных страдальцев Кельта-Холсса и Огн-Кюркень.
Ветер усилился и камыш зазвучал сильнее…
- Сердечный друг наш на стенку, видно, полез! – сострил Малыш, но, сверх обыкновения, его острота на этот раз не имела успеха. Никто из нас не засмеялся.
Игнат вдруг заметил:
- Что он подрыть не попробует стенку?
Это было сказано так искренне и участливо, что я засмеялся.
В это ночь никто почти из нас не спал. Игнат играл на гармонике бесконечные, однообразно-тоскливые, как гул камыша, мотивы. Малыш несколько раз громко пел все одни и те же строчки из неизвестной малороссийской песни:
«А молодость не вернется,
Не вернется ж вона».
Я лежал в палатке с открытыми глазами и думал: «Дикарь Кельта-Холсса страдает от того, что не может удовлетворить самой примитивной, чисто животной страсти. Но и мы, современные европейцы, вкусившие плоды цивилизации, не переживаем ли мы такую же вечно тяжелую трагедию. Дикари страдают от невозможности слить воедино свои тела; мы же оттого, что не можем слить воедино свои души. Сердце и душа современной женщины всегда загадки, всегда чужие для сердца и души современного мужчины. Мы, подобно Кельта-Холсса, стремимся всецело слиться своим духовным миром с духовным миром женщины и вечно страдаем, чувствуя, что не в силах достичь такого слияния. Лучшие умы, самые тонкие и чувствительные, кончают в этой агонии страданий полным сумасшествием. Линдау, Ги-де Мопассан – все это страдальцы именно такого рода. Или Альфред-Мюссе? А Гейне, который умирая, шептал помертвевшими губами о поцелуе женщины? Сюлли Прудон говорит, что ласки – это бесплодные усилия любви, желающей достигнуть слияния душ посредством слияния тел. И никогда мы не достигнем слияния душ, но всегда будем стремиться к этому и вечно будем страдать подобно Кельта-Холсса и Огн-Кюркень.
На другой день Малыш, запрягая лошадей, обратился к Федору Ивановичу с такими словами:
- Ну, и окаянный же твой Кельта-Холсса! Всю ночь Иродов сын на стенку лез да гудел – заснуть не дал.
- Что ты ругаешь его? – возразил Федор Иванович. – Он и без того, бедный, муку терпит.
- Да разве ж это мука! Ведь с той самой поры, как белый свет стоит, никто не считал за муку глядеть на красивую девушку. Эта мука, брат, краще самой жизни. И вот, что, Федор Иванович, ты скажи ему, коли плохо ему там, то пусть меня пустит на свое место, а сам идет лошадей вместо меня запрягать». («Приазовский край». 135 от 27.05.1895 г.).
1896 год
«Ростов-на-Дону. В непродолжительном времени должна состояться интересная поездка водой от Ростова до Старочеркасска на пари. Участвуют в ней лично гражданин Нецветайленко и мещанин Антонов. Пари идет на сто рублей с той и другой стороны, причем пришедший первым к Старочеркасску выигрывает. Гонка будет вестись на каюках, в сопровождении небольшого парового контролирующего катера, который будет следить за правильностью состязания. Продолжительность поездки не ограничена временем». («Приазовский край». От 27.05.1896 года).
1898 год
«Ростов-на-Дону. И. д. Войскового Наказного Атамана утвердил постановление господина полицмейстера городов Ростова и Нахичевани об оштрафовании на 500 рублей, и в случае несостоятельности – подвергнуть аресту на три месяца, мещанина Ивана Говорущенко за несообщение им своевременно сведения о скрывающемся в его доме казаке Полтавской губернии А. Онищенко, обвиняющемся в убийстве и разыскивающемся полицией».
«Таганрогский округ. Поселок Коньковский. Как иногда трудно бывает крестьянам бороться с кабаками и кабатчиками показывает, между прочим, следующий факт, имевший место в поселке Коньковском, Александровской волости, Таганрогского округа. В конце 1896 года таганрогским окружным по крестьянским делам присутствием, на основании плана земли помещицы Коньковой, возобновлено было удостоверение, что кабак, находящийся на усадьбе этой помещицы, не входит в черту крестьянской усадебной оседлости. Удостоверение было выдано некоему Бугрову. Вслед за этим александровский волостной старшина сообщил таганрогскому по крестьянским делам присутствию, что усадьба Коньковой входит в черту крестьянской оседлости. На этом основании непременный член присутствия господин Свечников предложил Бугрову не брать патента до осмотра им местности, где находится кабак. Но Бугров не исполнил этого и открыл торговлю водкой. В половине июня 1897 года господин непременный член осмотрел местоположение дома Коньковой, в котором находится кабак и пришел к убеждению, что дом этот входит в черту крестьянской усадебной оседлости. На основании акта осмотра, окружное по крестьянским делам присутствие испросило разрешение на пересмотр своего постановления о выдаче относительно того, что дом Коньковой не входит в усадебную оседлость крестьян, и постановило удостоверение это от Бугрова отобрать. Но кабак не так-то легко выжить с занятого им места. Бугров, действующий по доверенности госпожи Коньковой, обжаловал постановление окружного присутствия в областное по крестьянским делам присутствие, а затем, когда оно утвердило постановление, принес в настоящее время жалобу в Правительствующий Сенат». («Приазовский край». 136 от 27.05.1898 г.).
1899 год
«Новочеркасск. Случаи кражи с городского кладбища крестов, железа, образов и проч. нередки. На днях, например, с могилы Раздольского украдена была икона в серебряной рези, стоящая 20 рублей. Вор был замечен, за ним бросились вдогонку и задержали. По пути его бегства найдена была и икона, похищенная им и, очевидно, брошенная». («Приазовский край». 138 от 27.05.1899 г.).