1894 год
«Ростов-на-Дону. В виду того, что кожаные сидения в извозчичьих экипажах сильно накаляются от солнца, что представляет неудобство для седоков, городской управой сделано распоряжение о том, чтобы в течение одной недели на всех этих сиденьях были натянуты парусиновые чехлы».
«Ростов-на-Дону. На днях в городскую управу поступило заявление от смотрителя коллектора Генеральной балки о том, что из дома П. Тихонова, на Большой Садовой улице, нечистоты спускаются в деревянный лоток балки, отчего происходит страшное зловоние. При осмотре этого имения, оказалось, что отхожие места в нем находятся в самом ужасном виде, а посреди двора имеется колодец, в котором найдена дохлая собака». (Приазовский край. 134 от 25.05.1894 г.).
1898 год
«Область войска Донского. В кабаке. Сцены. Пьяная ватага с криком и смехом вывалилась из кабака и, рассыпавшись по переулку, поплелась, шлепая, по грязи. В кабаке – грязной и полутемной комнате, осталась, коме кабатчика Лейбы, его матери и дочери, одна только клиентка Глаша, девушка лет 25, с плоским длинным бледным лицом и гноящимися глазами. Она была нищая и большую часть времени проводила в кабаке. Против обыкновения она была трезва и усердно работала, скребла пол заступом, снимая толстый слой грязи. Лейба, сутуловатый, худой еврей, со всклоченной рыжей бородой и серыми, злыми, беспокойными глазами, стоял за стойкой и сосредоточено считал находившиеся в столике деньги. Его мать, тощая, юркая старушка, стояла на корточках у его ног и расставляла под стойкой порожние бутылки, которые внучка Хайка, девушка лет 18, носила из другой комнаты и подавала ей. Малка поднялась.
- Лейба, - обратилась она к сыну, - ты, может быть, посидишь немного за стойкой? Хайке надо в подвал идти, а я прилегла бы отдохнуть.
- Мне некогда, - ответил холодно и полусердито Лейба. – Только у меня и дела, что здесь сидеть. Успеет Хайка вечером пойти в подвал, - добавил он, одевая пальто.
Считаясь хозяином кабака, Лейба редко сидит дома: у него свои дела, дела серьезные, крупные, и он смотрит на кабак с некоторым презрением, как на «грошовое дело», которое приличествует лишь женщинам.
- Примите со стола полотенце, украдут! – просил он мимоходом и поспешно вышел.
Глаша соскребла пол, смела грязь в кучу и вынесла во двор. Получив за труды папиросу, она закурила и села на скамейку, серьезная, с видом человека, исполнившего добросовестно возложенную на него работу. Через несколько минут Хайка вручила ей другую, еще более нужную миссию: отнести порожний бочонок в подвал. Молча и серьезно, но с большим внутренним достоинством взяла Глашка бочонок. Ей льстило оказываемое ей доверие и, кроме того, она знала, что в подвале она получит рюмку, да и Хайка даст что-нибудь за труды.
В кабак вошел высокий еврей, лет 35, флегматично оглянулся кругом, подошел к стойке и, молча положив на стол пятачок, указал подбородком на бочонок. Значение этого жеста было знакомо Хайке. Она налила и подала рюмку.
- Утром вы не доплатили две копейки, ребе Михель, - напомнила Хайка.
Михель холодно взглянул на нее.
- Успеешь, - процедил он сквозь зубы, сплюнул в сторону, взял дрожащей рукой рюмку и залпом выпил.
Не успел он поставить обратно на стол рюмку, как в кабак торопливо вошла его жена, худая женщина с быстрыми злыми глазами. Она остановилась перед мужем и заговорила с ехидной иронией:
- Рюмочку? В глоточке пересохло? Которая это сегодня рюмочка?
- Пятнадцатая, - ответил Михель с невозмутимым спокойствием.
- У-у, собака, собака! Стыдился хотя бы людей! «Пятнадцатая!»
Михель посмотрел на жену с насмешливым презрением и залился негромким, монотонным, искусственным смехом.
Малка и Хайка разговаривают о своем, делая вид, что их не интересуют сцены между супругами, но зоркий взгляд жены Ч. уловил мелькнувшую на губах Хайки улыбку.
- О-о, пьяница, пьяница! – воскликнула она с отчаянием. – Ведь, над тобой посторонние смеются, в глаза смеются!
- Это они над тобой смеются, - ответил ей муж с обычной невозмутимостью, затем спокойно сел, достал из кармана порт-табак, взял папиросу, постучал мундштуком по ногтю и закурил.
- Что ж ты сел? Еще не пора обедать? – спросила она сдержанно.
- Я сыт уж тем, что тебя вижу, - ответил ей спокойно Михель.
- Тьфу! Будь ты проклят, пьяница! – воскликнула она вне себя от гнева и выбежала из кабака.
Михель спокойно докурил папиросу и подошел к стойке.
- Гра-фи-ня! – обратился он презрительно к Хайке и, положив на стол деньги, повторил свой выразительный жест.
Выпив вторую рюмку, он тотчас ушел. Бабушка и внучка выразительно переглянулись.
- Соврал он не на много, - заметила Хайка. – Сколько рюмок он выпил у вас сегодня?
- Две, - ответила старуха.
- А у меня утром три и теперь две – значит семь. До ночи еще, вероятно, дотянет до пятнадцати.
- Терпеть не могу еврея-пьяницу! – проворчала старуха и ушла на кухню.
Дверь медленно раскрылась. Показалась длинная палка, а за ней с осторожностью слепого вошел стройный человек лет 40, в старенькой дырявой шинели, в колошах, обутых лаптями и с торбой хлеба через плечо. На голове его была старая солдатская шапка с толстым засаленным расщепленным козырьком. Гладкое моложавое лицо было окаймлено небольшой курчавой бородкой. Круглые глаза с желтоватыми белками и белым гноем на углах казались здоровыми, но поражали своим странным выражением. Взгляд их с одинаковым безучастием скользит по стене, человеческому лицу и останавливается на какой-нибудь точке в пространстве, что придавало лицу особенное выражение сосредоточенности. Вообще, сразу было видно, что глаза только отражают внутреннее настроение, не воспринимая никаких впечатлений извне. Выражение глаз еще более оттенялось некоторой напряженностью в чертах, напряжённостью, присущей, кажется, всем глухим и слепым. Вслед за слепым вошла женщина лет 35 с детско-глупым лицом с серыми бессмысленно-веселыми глазами. Небольшая раздвоенная бородавка, торчавшая под самым носом, испачканным нюхательным табаком, придавала лицу старческое выражение, что совершенно не гармонировало с выражением глаз. Одета она была в лохмотья, обвешана была торбочками. Она держала на руках крошечного ребенка, тоже закутанного в лохмотьях.
Нищие вошли в кабак неторопливо, очевидно прервав только что самый миролюбивый разговор.
- Здравствуй! Как здоровье, Малка? – промолвил слепой в пространство, отчего голос его казался звонче. Широкая, добродушная, «слепая», не имевшая связи с окружающим, улыбка разлилась по его лицу. Медленно, но твердым шагом подошел он к стойке.
- Здравствуй, Иван! – отозвалась вдруг громко и без оттенка какого-либо чувства Палашка, не отрываясь от своей рыбы, которую она жадно ела руками.
Иван чуть заметно вздрогнул, повернулся на голос и, смотря повыше головы Палашки, произнес с удовольствием:
- А-а, и Палашка тут! Здравствуй!
Потребовав полкварты, он вытащил из-за пазухи тряпочку с узелком, развязал и начал считать деньги, ощупывая каждую монету. Пришедшая с ним женщина, Ларька, стояла возле него, впившись бессмысленным взглядом в деньги.
- Дай, Иванушка, я пересчитаю, - заговорила она ласково, кокетливо, как говорят избалованные дети. Вдруг она быстро повернулась к Малке, высунула язык, замигала таинственно глазами, и тут же посмотрела в глаза Ивану таким наглым хищническим взглядом, который свидетельствовал, что открытые ясные глаза с их бессильными зрачками уже совершенно не смущали ее.
- Стой! – встрепенулся тревожно Иван. – Украдешь!
Малка налила два стакана и подала Ивану; второй стакан взяла Ларька. Иван, заплатив, спрятал узелок за пазуху, взял стакан, но не спешил пить. Постоял с минуту, потупившись, со счастливой улыбкой на лице.
- Будь здорова! Будь здорова, Палашка!
- Кушай на доброе здоровье, Иванушка! – ответила вместо Палашки, которая сама допивала свою водку, Глашка, смотревшая все время с грустной нежностью на Ивана.
Слепой чуть заметно вздрогнул, повернул свою голову в сторону Глашки и рассмеялся.
- А я чую кто-то еще в хате дышит, а кто – не знаю. Аж это ты… Ну, будь здорова!
- Ты где же это сидел? На мосту тебя не было видно, - спросила Глашка.
Иван поспешил допить водку и заговорил с удовольствием.
- А я уступил свое место горбатому на сегодня, а сам у дворянского собрания сидел… Мне и там подают, - добавил он горделиво и радостно.
- У-у, слепец ты мой, тебе усюду подают! – произнесла сентиментально Ларька. – Ходи, мой слепенький, ходи, я тебя посажу, - добавила она еще сентиментальнее и взяла Ивана за руку.
Иван лично отстранил ее, хотя ему, очевидно, нравилась ее забота. Он подошел к лежанке и сел возле Глашки. Ларька тоже подошла к ним, но бывший у нее на руках ребенок заплакал. Она отошла к другой скамейке, вытянула из тряпок худенького болезненного 7 – 8-месячного ребенка, кругом мокрого. Он слабо всхлипывал, не раскрывая сгнившихся глазок. Ларька положила его в те же мокрые лохмотья и стала пеленать, поворачивая его то в ту, то в другую сторону. Вдруг она сильным и неловким движением сбросила ребенка с узкой скамьи на пол. Тот резко вскрикнул. Иван вздрогнул, в глазах его выразилось негодование.
- Опять уронила дите! – воскликнул он с отчаянием. – Убьешь ты его когда-нибудь, стерва!
Ларька не спешила поднять ребенка и безучастно залепетала ему что-то. Потом она распахнула свою кофту, положила ребенка у груди, запахнулась и крепко подпоясалась так, что ребенок остался у груди без помощи ее рук. Иван сидел несколько минут молча, со спущенной головой, как бы силясь что-то припомнить.
- Будет война! – вдруг произнес он медленно и авторитетно, подняв голову и обводя кабак своими слепыми глазами. – И, должно, скоро… В бане говорили…
Глашка оживилась: она очень интересовалась политикой.
- Кто же на нас пойдет? – спросила она.
- Англичанки, кто больше! – ответил, пожав плечами Иван.
- Все она одна и мутит! – возмутилась Глашка.
- Да-а! – протянул глубокомысленно Иван. – Только как бы ей теперь не промахнуться.
Помолчав немного, он продолжил:
- То же, финтила, финтила и дофинтилась! Пока сын мал был, он, известно, молчал. А как подрос и говорит: «Не хочу, говорит, противу Белого Царя идти. Отдай мне мою половину царства и делай себе потом, что хочешь». Ну, она туда-сюда и отдала. А как отдала – сын и подайся к нашему Царю на службу.
- Ловко! – обрадовалась Глашка.
- И теперь, как война будет, он против матки и пойдет.
- Противу матки? – удивилась Глашка.
- А ты с маткой не дерешься, когда она у тебя что-нибудь украдет? Вмешалась насмешливо Хайка.
Ларька, которую разговор мало интересовал, присела к Ивану, обняла его и стала к нему ласкаться. По лицу слепого разлилась счастливая улыбка, но он все-таки отстранил от себя Ларьку.
- Сту-пай! – проговорил он, рассмеявшись. Ему хотелось продолжить разговор о политике.
- А не отстану! – воскликнула Ларька кокетливо и вдруг заговорила протяжно-плаксиво. – Иванушка, купи своей Ларюшке еще сотую! Купи, мой слепенький!
- Будет! – встрепенулся Иван. - Надо хозяйке за квартиру 30 копеек заплатить.
Но Ларька не унималась. Она и упрашивала Ивана, и на колени к нему садилась, не переставая в то же время мигать глазками и делать какие-то знаки Глашке и Хайке. Иван, наконец, сдался на ее просьбу и потребовал еще полкварты. Вдруг у Ларьки ребенок заплакал. Не распоясываясь, она его вытащила и засюсюкала:
- Грю-нецька! Доцинька! Тпрр…, тпрр…, тпрр! Хоцесь водоцки?
- Не давай ей много! – отозвался с тревогой Иван.
Ларька набрала в рот водки, нагнулась к ребенку и передала ему в ротик водку. Ребенок громко всхлипнул, раза два отрывисто вскрикнул и высунул язычок, задыхаясь.
- Ишь, подлая! Верно, полсотую вхлибала ребенку в рот! – воскликнул Иван. – Ей говори, не говори – все одно.
Ларька спокойно допила свою водку и стала качать на руках ребенка.
- Тепель заснет! Тепель заснет! – лепетала она.
- Заснет она…, - начал Иван и, не закончив, махнул рукой, и допил свою чарку.
В кабак вошел священник, невысокий, плотный, в подряснике и блестящих опойковых сапогах. Он приостановился в дверях, мельком и с неудовольствием взглянул на нищих и быстро, мелкими шажками подошел с опущенной головой к стойке. Перегнувшись над столом, он проговорил почти шепотом:
- Дайте в особую комнату на 15 копеек водки и калачик.
Он хотел поспешно пройти в «чистую половину», как подскочила Ларька с ребенком на руках и загородила ему дорогу.
- Батюшка! – залепетала она. – Благословите мою девочку родненькую! Благословите!
И она стала ловить руку священника, который, пряча руки, бормотал растерянно:
- После…, в другом месте… Благословят.
И поспешно скрылся.
- Дура! Разве в кабаке благословляют?! – сказала с упреком Глашка.
- Она, проклятая, всюду суется! – воскликнул гневно Иван, схватившись даже за свою палку. Но его успокоило философское замечание Глашки:
- А попы тоже водку пьют!
- И-я! Как еще пьют! Когда наш полк стоял в Вильне, я знал одного попа, что по четверти в день дул…
- А ты сам воевал когда? – спросила его почтительно Глашка.
- Я-то? – воскликнул он, усмехнувшись. – Я, брат, под Плевной был. За что же бы мне унтера дали, как не за битву? Под Плевной я и ослеп, - добавил он.
- Как же ты ослеп? – спросила Хайка, хорошо, впрочем, знавшая его рассказ.
- А как? Очень просто: колдуны турецкие слепого туману на нас напустили, и готово – книть: много наших тогда ослепло. Если бы Плевну не взяли – капут бы нашим солдатам.
- Колдуны, значит, в Плевне сидели?
- А то где же? Самое проклятое место. Там полно было этой погани. Они и Скобелева хотели ослепить, да дудки!
При этих словах он рассмеялся.
- У Скобелева был на шее крест из Почповской лавры, а на кресте том наговор был против всякой пули и колдовства…
Ларька, возившаяся несколько минут с ребенком, опять подошла к Ивану. Взглянув на него своим хищническим взглядом, она, крадучись, сделала к нему шаг, схватила торчавшую у него из-за пазухи тряпочку с деньгами, отскочила в угол и прижалась там.
Иван схватился рукой за пазуху, точно ему нанесли удар, схватил палку и закричал с яростью:
- Ларька, деньги!
И, не ожидая ответа, он бросился за нею, точно видел, куда она отскочила. Ларька выскользнула и отбежала в другой угол. Иван, как зрячий, следовал за ней. Все отстранились, следя со страхом за палкой слепого. Задев вместо Ларьки ребенка, который закричал, Иван пришел еще в большую ярость, глаза его налились кровью, и он стал метаться по кабаку, размахивая палкой и проклиная Ларьку. Глашка бросилась ему на помощь, но Ларьке в эту минуту удалось шмыгнуть в дверь и убежать.
- Ушла! – воскликнул Иван с бессильной злобой. Вдруг он опустил палку и остался посреди кабака, беспомощный и бледный; лицо его нервно передергивалось.
- 23 копейки было! – прошептал он упавшим голосом, и по его лицу разлилась жалкая болезненная улыбка.
Еще с минуту он простоял посреди кабака, вздохнул и молча, с поникшей головой, вышел, шаря перед собой палкой». (Приазовский край. 136 от 25.05.1898 г.).
1899 год
«Нахичевань. Многочисленные захваты или, точнее говоря, хищения городской землицы ростовцами из числа «непомнящих родства», практиковавшиеся в течение многих и многих лет, не дают, по-видимому, спокойно спать и некоторым из нахичеванских обывателей. Доказательством этому может служить факт, имевший место в Нахичевани – факт, который, когда мы узнали о нем, показался нам прямо-таки невероятным, почему мы и решили повременить с оглаской его впредь до выяснения некоторых относившихся к нему данных. Последние обрисовали дело в следующем виде.
Как известно, года два тому назад была закончена постройка нахичеванской набережной, сооруженная на средства полукопеечного сбора. Для эксплуатации ее в межень, строители набережной нашли нужным стенку ее соорудить не по берегу Дона (краю бечевника), а углубившись в реку на 10 саженей. Расстояние от стенки до бечевника было засыпано, отчего последний и увеличился, имея в настоящее время не 10 саженей ширины, как это полагается по существующим законам, а 20. И вот, находя, что бечевик слишком широк и малопроизводителен, один из гласных нахичеванской городской думы, Д. Е. Ходжаев, выдвинутый на последних выборах в кандидаты на должность городского головы, решил сузить бечевик до нормы и утилизировать для своих надобностей. Ни что же сумняшеся, господин Ходжаев нанял артель плотников, приготовил столбы и доски и 9-го мая, в день, когда внимание всех в Нахичевани было сосредоточено на приезде в город господина войскового наказного атамана генерал-лейтенанта К. К. Максимовича, загородил площадь от полотна железной дороги вплоть до стенки набережной на протяжении от 1-й до 3-й линии города. Аппетит, по-видимому, у почтенного гласного не дурной. На запрос кого следует о мотивах такого бесцеремонного захвата не принадлежащей ему собственности, Д. Е. Ходжаев, как нам передают, ответил, что на эту площадь земли (на бечевик-то!) он имеет купчую. Городское управление решило предъявить к господину Ходжаеву иск, что, по нашему мнению, является совершенно лишним. Ведь, если бы какому-нибудь оригиналу пришла в голову нелепая мысль поставить забор поперек улицы и ему каким-нибудь образом удалось бы осуществить ее, то вряд ли кто-либо мог сделать распоряжение, чтобы все и обходили, и объезжали кругом, до решения суда о сносе, этого самовольно поставленного забора».
«Ростов-на-Дону. 26-го мая, в 4 часа пополудни, в здании главных мастерских Владикавказской железной дороги в присутствии служащих, мастеровых и рабочих дороги будет отслужена панихида по А. С. Пушкину. На следующий день, 27-го мая, в 7 ½ часов вечера, в том же здании состоится литературно-музыкальный вечер, посвященный памяти великого поэта, с бесплатной раздачей сочинений его».
«Александровск-Грушевский. Местный клуб вступил в благородное состязание на почве драматического искусства и, надо отдать ему справедливость, если не выиграл в качественном отношении, то далеко опередил своего спутника в смысле разнообразия программы, предложенной публике. Любителям кружка, недавно разыгравшим «Горе от ума», клуб противопоставил труппу, неизвестную еще в нашем городе, Наркевича. Труппа эта, сверх ожидания, оказалась такой оригинальной по разнообразию номеров программы и самому исполнению, что произвела фурор. Недаром корреспонденты газет называют наш город городом курьезов и несуразностей. Описание спектаклей, данных труппой Наркевича, может послужить тому лучшей характеристикой. На афише, украшенной пятью темными пятнами, долженствующими, по-видимому, изображать пять музыкантов-гармонистов «в действии», начертано, между прочим, следующее: «В саду общественного собрания на летней сцене, при участии звукоподражателя, будет подражать: соловью, кенарю (?) и всем животным (!) господин Заплавский». Далее: «Петербургской труппой из 12 персон дано будет вокально-артистическое представление в трех отделениях и двадцать самых лучших нумеров репертуара при собственной (!) декорации». Еще: «В первый раз пойдут квартеты новейшего сочинения с участием балерины госпожи Констанции». И еще: «Веселые русские плясуньи в национальных костюмах Леля и Катя, балалаечник, гитарист, концентрист на ксилофонах и бутылках господи Строжелевский». «Концентрист господин Наркевич исполнит одной рукой на детской 5-клавишной гармонике» (здесь, по-видимому, забыто прямое дополнение). «Костюмы по новому журналу». Приведенными подлинными выдержками исчерпывается только часть программы, но артисты, желая, вероятно, показать товар лицом, расширили ее еще более. Прежде всего, нас поразило добросовестное отношение петербургских «артистов» к своему делу. Господин не только подражал «кенарю» и другим животным, но и многим неодушевленным предметам: движущемуся поезду, пиле, разрезывающей доску, звуку при оттачивании ножа и прочее; но лучше всего ему удается подражание хрюкающей чушки. Иллюзия полная. Казалось, что на любительскую сцену и впрямь залезла настоящая чушка, а не артист. В виду того, что бутылочный артист Строжелевский забыл свои бутылки в каком-то трактире, его номера заняли другие петербуржцы, которые ходили по канату, выводили в клоунских одеждах дрессированных собак. Собаки танцевали и пели, и притом пели, к стыду их хозяев, с большим умением и знанием нот, чем все петербургские артисты вместе взятые. Госпожа балерина, за отсутствием среди публики аматеров высшего полета, осталась непонятой, несмотря на ее «участие в квартетах новейшего сочинения».
Все артистическое попурри дополнялось с большим избытком танцами, русскими и иностранными, игрой на балалайке, гармонике одной рукой, двумя и в несколько рук сразу, упражнениями в декламации, «комическими» и «юмористическими» сценами, «дуэтами» в развеселом духе, в пении хором трогательных романсов: «Мой костер во тьме пылает», «Дайте ножик, дайте вилку, я зарежу свою милку» и тому подобными «шедеврами» народного творчества.
В общем, получилось довольно странное впечатление – словно на шабаше киевских ведьм побывал или в каком-нибудь другом, не менее скверном, месте. Уж на что Федор Иванович (всего, кажется, насмотрелся), и тот чистосердечно покаялся, что такой диковинки не токмо в его ярмарочные гостиницы не попадало, но и в других прочих никогда не видывал. Не смутило сие только одних клубных старшин. Неуклонно преследуя симпатичные задачи по части доставления «здоровых» развлечений местной публике, они разрешили петербургским «артистам» поставить второй спектакль 16-го марта. Но несмотря на заманчивую программу, публика не пошла. Как бы ни была нетребовательна наша публика по части развлечений, но все-таки она настолько уже выросла, что балаганным искусством уже не удовлетворяется». В данном случае распорядители оказались невежественнее публики. А, ведь, это обидно». (Приазовский край. 136 от 25.05.1899 г.).
1908 год
«Старочеркасск. 25 мая Обществом моряков торгового флота» на пароходе «Императрица Мария» была устроена увеселительная прогулка в Старочеркасск. Из Ростова пароход вышел в 1 ½ часа дня и пришел в Старочеркасск в начале пятого…. Народу было около 500 человек. Играла музыка, на нижней палубе были устроены танцы, конфетти и почта. Пиротехник Лаврентьев сжег фальшфейера. Не обошлось без инцидентов. У одного срезали золотые часы, у другого вытащили кошелек. На обратном пути был обнаружен у одной старушки, по-видимому, поддельный билет вместе с корешком, купленный ее на пароходе за 30 копеек. Проходимец оказался служащим фирмы Нейшоллера-Терешкиных (?). С ним были два его товарища Сахарков и Семенов, у которых оказалось еще 10 билетов с корешками». («Приазовский край». От 25.05.1908 года).