"Крымские светотени" - так называлась статья, размещенная в газете "Новое время" за 1905 г. Автор самолично побывал в Бахчисарае и предлагает вместе с ним прогуляться по этому городу, говоря, что он "мил своей колоритностью, своей яркой, типичной стариной. Он даже не дик, а только своеобразен". И я с ним полностью согласна: есть колорит, дух, атмосфера, если хотите, вайб у этого города. И за этим стоит приехать даже и сегодня. Спустя более 100 лет после издания заметок.
Имя автора осталось за рамками истории, поскольку статья подписана только инициалами - П. Г. Наверное, жаль, потому что знали бы имя, быть может, первого человека, развенчавшего устоявшуюся легенду о захоронении, ставшим своеобразным символом Бахчисарая и точкой притяжения. Легенды рождаются, конечно, не на пустом месте, но уж очень сильно порой они извращаются. В том числе не без участия ломов, каковыми в свое время были Пушкин и Мицкевич. Я бы Александру Сергеевичу отдала бы гран-при в маркетинге: 200 лет назад придумал легенду, по следам которой до сих пор ездят в этот весьма оригинальный городок.
апд 1. Да, фото низкокачественные, но из оригинальной статьи. На самом деле это довольно известные виды, поэтому желающие могут самолично отыскать эти виды Бахчисарая от 1905 г.
апд 2. При размещении статьи разбила ее на смысловые абзацы для легкости восприятия.
В "Маленьком Стамбуле"
Трудно поверить, а между тем это несомненная, живая действительность: Восток, настоящий, типичный и даже старосветский Восток находится лишь в двух сутках езды от Петербурга и в расстоянии суток от того места (Полтавск. губ.), где я сажусь в поезд. Минуйте унылую, степную часть Крыма, пропустите Симферополь и Альму — и вы у ворот „маленького Стамбула“, Бахчисарая. Выражение „у ворот“ здесь будет даже не фигуральным, а совершенно точным. При везде в старинный город стоят каменные ворота, построенные в 1787 году к приезду императрицы Екатерины. За этими воротами и таится сохранившийся чудом в этой глуши уголок подлинного Востока.
Этот характер, этот облик сообщают бывшей ханской столице даже не ханский дворец, не ханские усыпальницы и фонтаны... Все эти „достопримечательности“ находятся в ужасном состоянии и сохранены по обычной нашей системе отношения к историческим памятникам. Старый дворец и сады при нем, сожженные Минихом, были восстановлены и вновь опустошены при окончательном покорении Крыма. Кое-как все было возобновлено Потемкиным к приезду царицы. Затем долгие годы все подвергалось запустению и тлению. Уже при Пушкине, в 1820—21 гг., „фонтан слез” едва-едва журчал, о чем поэт сообщает в письме к Дельвигу, хотя в своей поэме рисует совсем другую картину. В минуту некоего административного вдохновении дворец был .реставрирован”, но столь аляповато и грубо, что вскоре этой реставрации устыдились и для восстановлении дворца. назначили комиссию. Доброе намерение не подкреплено было однако нужными средствами, и комиссия размышляет над будущими своими действиями до сих пор.
Дворец и памятники, приведенные в иной вид, могли бы конечно нарядить город. Но ярко восточный характер дает ему вся картина уличной жизни, весь ее склад и население, почти сплошь мусульманско-татарское, с самой небольшой примесью караимов и греков. Как всегда и везде, народ есть самый интересный и самый лучший памятник своей прежней жизни.
Город лежит в удолье, тесно сдавленном с двух сторон невысокими горами. Во всю длину протянулась змеей единственная правильная узкая улица-базарь, представляющая непрерывный ряд лавочек, мастерских и кофеен. Двери их и целые стены широко открыты, и работа и торговля происходит как бы на открытом воздухе. В размещении лавочек-мастерских наблюдается последовательность, и все главные мастерства, искони составляющие специальность Бахчисарая, разместились группами с вкраплениями лишь кое-где кофейнями, цирюльнями и фруктовыми лавками.
Сперва идут медники, жестяники и слесаря. Их чрезвычайно много. Все они, как и мастера других групп, работают на вывоз. Бахчисарайские медные и жестяные изделия славились во весь ханский период, так же как оружейники, между которыми в XVIII веке на весь мусульманский Восток гремели знаменитый Хаджи-Мустафа.
За медниками идут кожевники и бесчисленные сапожные мастерские. Сапожники-кустари группами по три-четыре человека работают весь день в своих открытых лавочках, посматривая на улицу, перекликиваясь с прохожими.
То тут, то там между мастерскими специальных местных производств видны лавки столяров с нехитрой татарской мебелью с большими зелеными, покрытыми медными бляхами, сундуками.
Мясные лавки, где царит баранина, издают свой тяжелый, приторный запах. На свободных уличных пролетах приютились торговцы-повара, весь день жарящие шашлыки и чебуреки.
Боковые улицы вправо и влево от главной, извилисты, узки, то спускаются вниз, то вьются в гору. Тут уж нет никакого плана, никакого порядка.
В разных местах разбросано тринадцать кожевенных заводов, приготовляющих сафьян, лучший в России.
Тридцать шесть мечетей с тонкими минаретами раскинуты по городу. Четыре раза в день с высоты минаретов муллы оглашают воздух заунывными призывами-молитвами.
На главной улице суетливое движение. В низеньких грязненьких кофейнях всегда много народа. Плетутся на арбах татары из деревень. Проезжают извозчики, - крымские плетеные пролетки с натянутым холстяным верхом. Зеленеют пирамидальные тополя. И над всем раскинулся купол ярко-синего почти всегда безоблачного неба…
Европейских одежд мало видно на улицах, хотя татарская молодежь и начинает уже носить классические пиджаки. Но на головах у всех то шапочки, то фески, большинство подпоясано цветными поясами. Наполовину прохожие одеты чисто по-татарски, в широких шароварах, в свободных рубашках или халатах, с чалмами на головах у счастливцев, побывавших в Мекке. Мужчины преобладают в подавляющем числе. Но встречаются и женщины. Только совсем маленькие девочки и старухи ходят с открытыми лицами. Девушки и молодые женщины все носят белые покрывала с отверстием для глаз. Только в Бахчисарае, в горных деревнях, да еще в двух-трех глухих уголках Крыма еще соблюдается старина. В Ялте и других „цивилизованных“ местах обычай этот уже оставлен...
Менее удивительно попасть „с корабля на бал“, чем с курьерского поезда на татарскую свадьбу. А благодаря обязательности местных жителей так случилось со мной. В первый же день приезда в Бахчисарай я присутствовал на простонародной свадьбе, весь обиход которой совершается у старосветских татар в четыре дня.
Мы в узком переулке, в приютившейся под горой татарской сакле—доме невесты. В убранной по-восточному комнате, с низкими сиденьями вдоль стен, с полом, застланным ковриками и циновками, с медной посудой, расставленной на полках, огибающих всю комнату, собрались одни мужчины. Здесь заключается нечто вроде гражданского договора: читаются условия и обозначается неустойка, какую будущий муж должен внести жене в случае расторжения брака. Представителями обеих сторон являются почтенные, выбранные женихом и невестой, старики. Во время чтения договора они подают друг другу руки, образуя группу, в которой третьим лицом является мулла. Молитва, прочитанная муллой, и „аминь“, произносимое присутствующими, заканчивают обряд.
Нам подают маленькие чашечки турецкого кофе, а татарская публика принимается за трапезу, усаживаясь на корточках вокруг низкого круглого стола, внесенного в комнату.
На женской половине жилья идут приготовления и сборы к отъезду невесты. Едва кончается трапеза, как со двора доносятся громкие звуки музыки — две зурны и барабан, которыми, не щадя сил, неистово оглашают воздух музыканты-цыгане. Мы идем на крыльцо и присутствуем при сцене отъезда невесты из родительского дома. Выносят сундуки с приданым, все в белом появляются женщины и грациозной, длинной лентой спускаются с крылечка во двор. Наконец вот и невеста, закутанная, закрытая с головы до ног, чтобы даже общего ее облика не могло видеть ни одно людское око. Быстро усаживают ее в стоящую уже наготове арбу, которая тотчас наполняется белыми женщинами и почти вскачь пускается в путь, сопровождаемая другими экипажами. Толпа кричит, свистит, зурны гремят, — все ярко, шумно. Мальчишки подымают неистовый вопль, требуя выкупа,— пережиток давно прошедших времен, обычая похищения невесты. Им бросают мелкие монеты, и они вскачь пускаются вдогонку за свадебным поездом...
Вечером происходит обряд торжественного одеванья и бритья жениха. Жених является в затрапезном уборе и усаживается среди двора, окружаемый со всех сторон гостями и свадебной публикой. Полукругом, лицом к жениху, усаживается на корточках около десятка мальчишек, держа в руках зажженные свечи. Перед женихом взад и вперед прохаживается цирюльник, приступающий не спеша к своему делу. Медленно одна за другой надевают на жениха нарядные одежды, в то время как с нарочитой продолжительностью бреет его татарский Фигаро. Дело в том, что в это время производится сбор денег в пользу цирюльника. Публика бросает монеты на стоящее тут же медное блюдо. Брадобрей зорко следит за приношениями и продолжает свою работу только в том случае, если последний взнос превзойдет предшествующий.
Зурны и барабан трубят и гремит все время изо всех сил. Щеки цыган-музыкантов надуваются полушариями, глаза готовы выскочить из орбит. Мотив, необыкновенно характерный и дикий, обращает мое внимание. Узнаю, что это не больше не меньше, как „марш Тамерлана“,— сохраненная поколениями музыкантов походная мелодия, под звуки которой шли войска неистового Тимура. Татарские историки говорят, что походная музыка бича народов состояла из шестисот зурн и четырехсот барабанов! Оглушительный гром этой музыки наводил панический ужас на народы и войска, разгоняемые полчищами победителя.
Всему свой черед, и теперь музыканты цыгане, в знак почета и чуя бакшиш, следуют за нами, играя марш Тамерлана, между тем как мы возвращаемся в город по окончании свадебных зрелищ. Татарская публика остается пировать, а жених удаляется наконец к невесте.
Ярким, настоящим Востоком повеяло на нас и на другой день, когда вечером, почти ночью, за городом в одиноко стоящей старинной мечети мы присутствовали на молении дервишей. Во всей России эти мусульманские монахи сохранились только в одном Бахчисарае. Они принадлежат к разряду „кричащих* или „воющих“; вертящихся дервишей в России уже нет.
О мусульманском фанатизме сказано бесчисленное количество фраз. Я уважаю всякую искреннюю веру и всякое глубокое убеждение. К дервишам может уж расположить то, что в противность всяким иным монахам они бедны, принадлежат в частной жизни к обыкновенным труженикам, не преследуют никаких корыстных целей и никому не делают зла. Они молятся над больными, которых приносят и кладут посредине их круга во время радений. Сила веры и сила молитвы — единственные их средства и орудия.
В мечети „на Азисе“ их собралось до тридцати. Сперва они только молились, причем молитву звонким, несколько носовым голосом читал юноша лет семнадцати, повязанный уже однако чалмой. Мне сказали, что этот юноша, знающий наизусть весь Коран, принадлежит к семье, в которой духовное звание от отца к сыну переходит последовательно уже в течение четырехсот лет. Покрытые чем-то серым, больные лежали посреди круга дервишей После продолжительного чтения молитв, начались раскачиванья и крики с повторением одних и тех же слов: „Алла“ и „Гай-Гай“. Раскачиванья всего тела и особенно головы и движения, переходящие в конвульсии, продолжались более получаса, когда после полного изнеможения молящихся стали утихать, постепенно прекращаясь. Мы, зрители, помещались в первом отделении мечети, куда. и то не без затруднений, только и допускаются иноверцы. Таковых набралось однако порядочное количество, совершенно наполнившее комнатку. Моленья дервишей происходят в определенные дни и в определенных местах. Сведения о том и другом печатаются во всех „путеводителях“ по Крыму, и на это зрелище к известному часу специально являются туристы, мало вообще интересующиеся Бахчисараем, который кажется им грязным и не интересным.
Он мил своей колоритностью, своей яркой, типичной стариной. Он даже не дик, а только своеобразен. Здесь выходит русско-татарская газета „Терджиман“ (Переводчик). В ней на двух языках, по-русски и татарски, печатаются все сведения, официальные и частные, касающиеся русских татар. Газетка имеет пять тысяч подписчиков и расходится в Крыму, па Поволжье, Кавказе и Турции. Долгое время она была единственным татарским органом. С облегчением положения областной печати стали выходить и другие татарские газеты.
В Бахчисарае нет фотографа, но есть два переплетчика, что доказывает присутствие читателей книг. Один из них занят специально переплетанием Коранов. Со мной в дороге была только что вышедшая книжка Жюля Леметра „En marge des vieux livres“, н я отдал ее мусульманскому мастеру. Новая книга Леметра, переплетенная в Бахчисарае специальным переплетчиком Коранов,— факт, во всяком случае не совсем банальный...
Говорить о Бахчисарае и умалчивать о дворце и фонтане как будто бы даже и зазорно! Но выше было сказано, в каком печальном состоянии находится ханский дворец. Сколько-нибудь достоверный вид сохранили в нем две-три залы, бассейн гарема, да окружающие его вечно зеленые буксы — деревья, растущие чрезвычайно медленно и несомненно современные ханам. Внутренний двор дворца с тополями, посаженными Екатериной и Потемкиным, хорош только в лунную ночь, когда „неверный“ свет луны да плющ и виноград скрывают следы опустошений и запустенья.
В „фонтане слез“, фонтане Марии Потоцкой, нет воды. Безмолвная мраморная плита не орошена ни каплей влаги. А назойливая память повторяет очаровательные строки Пушкина, звучащие как бы насмешкой:
Журчит во мраморе вода
И каплет хладными слезами,
Не умолкая никогда...
Сторож повторяет заученную легенду о Марии Потоцкой, хотя легенда эта в корень опровергается тут же вблизи стоящим памятником, и Мария Потоцкая не более как выдумка поэтов. На «могиле Потоцкой», воспетой Мицкевичем, ясно написано, что памятник этот поставлен над прахом грузинки Дилара Бикеч, жены хана Крым-Гирея. Легенду о христианской пленнице рассказала Пушкину Раевская. Поэт назвал эту пленницу Марией и «польской княжной». Мицкевич, бывший в Крыму в 1825 году и писавший «Крымские сонеты» после выхода «Бахчисарайского фонтана», к имени Марии прибавил фамилию Потоцкой, сказав в примечании, что Мария «могла быть» из дому Потоцких. Фантазия поэтов победила однако документальную достоверность, строфы Мицкевича и Пушкина кажутся более убедительными, чем подлинная надгробная надпись…
