Смело, мощно, зло. От обилия таланта? А, быть может, и от безнаказанности. Обиженная (оскорбленная?) литература ведь не может ответить конкретно.
Несколько раз откладывал роман (да и роман ли это?) с уверенностью, что не найду в себе сил к нему вернуться. Первый раз дотерпел до шестидесятой страницы, той самой, на которой автор поведал нам, что завшивел (!) по причине крайней неряшливости собственного образа жизни. Что логично, конечно, но не становится от этого аппетитным. Но всякий раз чувство долга заставляло меня возвращаться на поле брани.
Второй раз отложил книжку в сторону дойдя до живописаний о странствиях короля-безумца Суини. Особенно впечатлила его кончина от копья мстительного пастуха и необъяснимое, разве только автор позабыл о том, что страниц приблизительно за пятьдесят до этого отправил мученика короля в мир иной, его воскрешение на глазах разношерстной компании вымышленных лиц (ковбои, поэт, злой дух и Добрая Фея; с ними мы еще познакомимся поплотнее).
И это был не последний раз, когда я, проклиная творчество О. Брайена и собственное необъяснимое и неприличное любопытство, мучимый стыдом за бездарно потраченное время (мне тут пришла в голову мысль, что О. Брайен просто издевается над своими читателями, и, следовательно, читать его творение, означает позволять над собой издеваться), с отвращением отбрасывал от себя этот, с позволения сказать, роман.
При этом должен сознаться, что одолел его таки до конца, не только повинуясь чувству долга пред своими предполагаемыми читателями, но и поддавшись каким-то нечувствительным образом неряшливому, фантастическому, заумному, неотразимому, (творческому!) обаянию автора. Хочется воскликнуть вслед за Прутковым: «Да, он поэт, поэт даровитый!» Но какой же гадкий насмешник!
По мере приближения к концу произведения, во мне крепло убеждение, и оно окрепло окончательно с последней страницей, в самой глубине которой я с изумлением обнаружил примостившегося по своему обыкновению на ветке короля Суини (не первый уже раз после его безвременной кончины), что автор – сознательный, или бессознательный, что, впрочем, его не извиняет, разрушитель литературы.
По вине таких новаторов, как он, этих Джойсов, Беккетов, Гессе, Павичей и иных (французов, австрийцев, итальянцев и прочих чехов мы коснемся своим нелицеприятным пером несколько позже), мы, читатели, вынуждены, подобно германским варварам, сначала разрушившим древнеримские храмы (признаем: бесполезные и языческие, но изящные, а иногда и величественные), цирки и термы из мрамора, белоснежного родосского, а затем использовавшим добытые таким образом обломки для строительства комфортабельных хижин, довольствоваться ныне уродливыми и отнюдь не белоснежными обломками прекрасной литературы прошлого, беспощадно разрушенной этой нахальной и безответственной кликой.
Вся, ну, хорошо, почти вся, современная литература неопровержимо об этом свидетельствует, представляя собой эти самые обломки некогда прекрасного искусства. Поэтому и читать, и, соответственно, говорить о ней, то есть ворошить эти обломки, не хочется. Это, с одной стороны. А с другой иногда невозможно удержаться от того, чтобы нелицеприятно высказаться, особенно, когда в тебе закипает солдатская кровь после прочтения иного произведения.
Напрашиваются, конечно, кое-какие аналогии с «Хазарским словарем» Павича (по форме, если тут уместно говорить о форме), и «Портретом художника в юности» Джойса (по замыслу, очевидно); но, если последнее хоть как-то структурировано, то рассматриваемое произведение представляется мне буйным, развесистым, уродливым, но привлекательным, фантастическим деревом, выросшим на благодатной, казалось бы, почве вдохновения, фантазии и культуры. Может быть, не в тех, что нужно, пропорциях смешаны эти ингредиенты?
О сюжете не буду долго распространяться, так как, во-первых, он, в привычном понимании, отсутствует, и, во-вторых, сам автор, справедливо предполагая, что добросовестный читатель вынужден будет то и дело возвращаться назад, чтобы не потерять крайне прихотливую нить повествования, и не запутаться среди действующих лиц, которые, повинуясь воле автора, то исчезают, с выраженным, казалось бы, намерением уже не появляться на страницах «романа», то вдруг опять выныривают на поверхность из глубин подсознания своего творца, предусмотрительно отсылает добросовестного и терпеливого читателя на страницу восемьдесят один, содержащую «Синопсис, или краткий обзор Сюжета».
А я бы сказал: «Того, что нам подсовывают под видом Сюжета».
Перечитал последний абзац своей заметки, остался доволен. Ругать всегда приятнее, чем хвалить.
Далее автор, понимая, что изрядно накуролесил, время от времени принимается растолковывать читателю, о чем, собственно, идет речь. Например, на странице 199-ой любопытный читатель обнаружит еще один «синопсис, или краткое изложение успевших совершиться событий, для удобства тех, кто только приступает к чтению». А на странице 219-ой – еще один! Автор справедливо полагает, что особенность его произведения такова, что читатель может приступать к чтению произвольно, с любой страницы, повинуясь лишь своему настроению, и не рискуя при этом потерять нить повествования.
К сожалению, ничего не предусмотрено для удобства тех, кто собирается чтение прекратить. Неплохо было бы синхронно с синопсисами оснастить роман «антисинопсисами» с кратким изложением событий еще не совершившихся.
Наслаждение от стиля гарантировано в любом случае.