В Средневековье ситуация с познанием истины была достаточно проста: для религиозного сознания той эпохи истина представлялась уже открытой. Она была связана с Богом, обнаруживалась в божественном откровении и содержалась в корпусе Священных текстов. В это время не могло возникнуть эпистемологии как учения о способах и методах познания, могла существовать только экзегетика — толкование текстов для прояснения остающейся тёмной для нас в каких-то отдельных аспектах истины. Соответственно, институтом, который утверждал истину, была Церковь, которой принадлежало право определять, что есть истина, а что есть ложь.
Важную роль в этом контексте сыграла инквизиция — особый институт внутри института Церкви, который поставил в центр своей деятельности именно соотнесение множества человеческих мнений с установленной Церковью истиной. Бытует мнение, что инквизиция оказалась тормозом на пути развития нового типа знания и новой истины, идущей на смену средневековой религиозной картине мира, — науки. Однако во многом именно инквизиция расчистила науке дорогу, борясь со множеством распространённых в позднее Средневековье учений и доктрин. Неслучайно она стала наиболее активной с началом эпохи Возрождения, когда оппозицию каноническому церковному взгляду на мир составили пантеизм, оккультизм, герметизм, каббала, алхимия, пифагореизм, неоплатонизм, различные магические и мистические учения, многочисленные ереси. Все они боролись за умы людей, все они представляли альтернативные онтологии, и все они могли бы превратить едва нарождающееся научно-рациональное постижение мира в маргинальную доктрину без шансов занять лидирующее положение. Сейчас это мало кто понимает, но науке очень помогла именно инквизиция, которая боролась преимущественно с тем, что, как выяснилось впоследствии, не вошло в дух и букву науки, и почти не затронула то, что вошло.
Такой взгляд на инквизицию противоречит всему, что мы слышали о ней: об инквизиции сложился чёрный миф, который нуждается в деконструкции. Дабы хоть немного приблизиться к этой цели, мы выше привели множество антинаучных учений и доктрин, с которыми боролась инквизиция, но не так просто привести поистине научные доктрины, с которыми она бы боролась с тем же рвением. В этом контексте обычно приводят пример гелиоцентрической системы мира. Действительно, книга Николая Коперника «О вращении небесных сфер» была внесена католической церковью в индекс запрещённых книг, но только спустя 73 года после её первой публикации. Да и после попадания в индекс она во множестве экземпляров издавалась в Европе, достаточно было внести в неё некоторые цензурные правки мировоззренческого, но не собственно научного характера. Ведь уже тогда Церковь пользовалась предложенной Коперником математической моделью движения планет, в частности, для реформы календаря и вычисления праздников.
А что касается Джордано Бруно, которого якобы сожгли за его научные устремления, то в доносе на него звучали такие, например, обвинения, как вера в бесконечные миры, в то, что Иисус был магом, что души переходят из одного существа в другое, что возмездия за грехи не существует, что Дева Мария не могла родить и много чего ещё в том же духе. Вот почему в обвинительном приговоре приводятся его еретические воззрения, а вовсе не научные.
Разумеется, я не утверждаю, что католическая или тем более протестантская церковь в Европе только и делала, что создавала условия для возникновения, развития и последующего торжества науки эпохи Модерна. Такой цели у духовного сословия не было, и можно привести отдельные случаи нетерпимости к новому знанию, отвержения, непонимания, борьбы с ним. Но из этого не следует формировать чёрный миф, ибо подобная ситуация вполне типична: всякое новое с трудом пробивает себе путь, и едва ли священнослужители на почве противодействия развитию науки проявили себя больше остальных сословий; скорее, наоборот, ведь именно духовенство веками хранило и развивало знание и образование в Европе, и среди тех, кто делал первые шаги на почве новой науки, его представителей было достаточно. В конце концов, разве вышеупомянутые Коперник и Бруно сами не принадлежали к духовному сословию?
Так что нужно судить «по большому счёту», имея в виду конечный результат. А результат в том, что Церковь своими действиями по утверждению истины расчистила науке дорогу и дала ей важную мировоззренческую установку: ценен не только Творец, но и Его творение. Поэтому зарождающаяся наука стала логичным вторым после христианской религии способом работы с реальностью и с истиной: реальность — это то, что надо исследовать наряду с её Творцом, а истина — это то, что в ней надо открыть наряду с открытием истины в Священном писании. Новой Книгой, в которой содержится истинное знание, стала Природа. А новой экзегетикой стала эпистемология: найти истину теперь сложнее, она не открывает себя новым пророкам, источник истины больше не говорит с последователями из горящего куста; её нужно получать методическим воздействием на исследуемый объект, а затем проверять полученные сведения. Но если раньше проверка осуществлялась в основном через соотнесение с канонически признанным корпусом текстов, то научную истину так проверить нельзя — корпус научных текстов более подвижен и изменчив, и уже имеющиеся знания открыты не только к верификации, но и к фальсификации. Значит, нужно что-то более твёрдое и устойчивое, что можно взять за эталон, и таким эталоном становится разум.
Но разве ценность разума была чужда христианской картине мира? Разве Бог не обладает атрибутом высшей, беспредельной разумности? То есть и в этом пункте зарождающаяся наука не грешит против Церкви. Про разные частности вроде логики Аристотеля, нашедшей себе применение и там, и там, не стоит и говорить: всем известно, что один из рубежных этапов развития науки — это выход «Нового органона» Фрэнсиса Бэкона, в котором он модернизирует методологический аппарат познания под нужды нового этапа бесконечного процесса исследования реальности. Тот самый аппарат, коим пользовались и средневековые схоласты в своей работе по прояснению содержащейся в Писании истины.
Русский философ Александр Секацкий говорит по этому поводу, что «по абсолютному большинству вопросов наука и христианская религия выступают как союзники, совместно ведущие борьбу против влияния прежних, говоря словами Фуко, «эпистем», против возобновляемых ответвлений извивающегося посоха волхвов». Под «ответвлениями посоха волхвов» Секацкий образно понимает всплески языческой картины мира, которые дают о себе знать сразу же, как только слабеет вера в единого Бога. Посмотрите вокруг: разве после того, как наука решила предать свой союз с Богом и отвергнуть Его, наступила эпоха рациональной и строго научной картины мира? Нет, наступил расцвет неоязычества, всяческого магизма и мистицизма: вокруг нас гадают, раскладывают карты Таро, составляют гороскопы, снимают порчу, заговаривают воду, носят амулеты, чистят чакры, ловят вибрации и посылают сигналы во вселенную. Кого сейчас интересует чистая наука? Что сейчас популярнее — астрономия или астрология?
И кто знает, может, для отвоёвывания своих позиций науке снова необходим надёжный партнёр в виде инквизиции, который в качестве института утверждения истины будет нещадно расчищать завалы языческо-магического сознания? Может, светская комиссия по лженауке ни на что не способна без своего религиозного собрата, калёным железом выжигающего бесчисленные лжеверы? Кто-то скажет, что утверждение единственной истины репрессивно по отношению к многообразию мнений, реабилитированному в эпоху постмодерна. Да, это так. Утверждение истины тоталитарно, потому что истина тотальна. Но альтернатива этому — жить во лжи.