«Как преподносит Кубрик пугающие аспекты жизни капиталистического Запада в своем фильме «Заводной апельсин»?
Фабулу этого мрачного киноповествования Стэнли Кубрик заимствовал в романе английского писателя Антони Барджеса, который был опубликован еще в 1962 году и остался тогда почти незамеченным. …
Вероятно, Барджес тогда, как и сейчас Кубрик, руководствовался благим намерением: встревоженный ростом преступности, он бил тревогу, показывая, что если не будут приняты решительные меры к оздоровлению социальной действительности западного мира, то жизнь в больших городах скоро станет подлинным адом: иx улицы превратятся в джунгли, где человека на каждом шагу подстерегает смерть. …
… Многие кадры — пусть они страшные, грязные, вызывающие отвращение — воспринимаются словно документальная американская кинохроника 70-х годов. И хотя фильм снят в футуристических декорациях и его герои одеты в какие-то странные костюмы (автор фильма вслед за автором романа не устает напоминать, что речь идет о будущем), он воспринимается как сегодняшний, всамделишный, сиюминутный.
Если бы Кубрик ограничился только показом страшной деятельности Алекса и его дружков и бессилия властей в борьбе с ними, то и тогда получился бы отличный, острый фильм, убедительно рассказывающий трагедию современного буржуазного общества, которое изжило себя и начало разлагаться заживо. …
Но, как это почти всегда бывает у Кубрика, его фильм напоминает старинный комод со множеством ящичков, вложенных один в другой. И так же, как яркий и интересный фильм «Космическая одиссея, 2001 год», полный понятной и закономерной тревоги художника за будущее «сверхиндустриализированного» мира, в котором автоматы главенствовали бы над людьми, был захлестнут волной мистической философии, так и в «Заводном апельсине» вдруг посреди острого кинопамфлета прорвалась мутная струя философии, по сути дела оправдывающей насильника, поскольку, как стремится доказать Кубрик, в мире гангстеров невозможно прожить, не будучи гангстером.
И дальше все летит под откос: Алекс уже не обвиняемый, а жертва, вызывающая сочувствие; зрителю внушается пессимистическая мысль, что борьба с преступностью невозможна, поскольку она ограничивает свободу человека в выборе между злом и добром; при этом полностью отсутствует хотя бы элементарный анализ социальных корней тех явлений, которые порождают Алекса.
Объективности ради следует сказать, что все эти органические пороки фильма заложены уже в той основе, на которой он создан, — в романе Барджеса. Но не потому ли Кубрик откопал в библиотечной пыли всеми забытое фантастическое сочинение, что идеи Барджеса были созвучны его собственным? …
В романе и фильме вы не найдете даже намека на социальный анализ общества, породившего такое чудовище, как Алекс. …
Главное, пожалуй, состоит в том, что Барджес, а в еще большей мере Кубрик, не замечая глубокой противоречивости своей фабулы, сначала показывают во всей их гнусности и подлости деяния Алекса и его «drougs» и тем самым вызывают у читателя и зрителя глубокое и законное негодование, а затем, повернув на 180 градусов, изо всех сил стараются оправдать их страшные поступки, поскольку-де с волками жить — по-волчьи выть, а не будешь волком — погибнешь. …
В интервью, которое процитировал журнал «Ньюсуик» 3 января 1972 года, Кубрик сказал: «Хотя и существует определенная доля лицемерия в этой области, но каждого человека привлекает насилие. Ведь человек — это самый безжалостный убийца, какой когда-либо жил на земле. В нашем интересе к насилию частично отражается тот факт, что где-то на уровне подсознания мы мало чем отличаемся от наших примитивных предков». …
Любопытно, что Кубрик в какой-то мере симпатизирует Алексу и даже не скрывает этого. …
Вот какой неожиданный поворот совершился в оценке убийцы и насильника, зверские преступления которого показываются с подчеркнутой натуралистичностью деталей на протяжении всей первой половины романа и фильма. …
Я не буду подробно излагать первую половину фильма, изобилующую самыми чудовищными сценами убийств и изнасилований. В этих сценах Кубрик действительно издевается над своим гнусным героем; сатирический элемент неизбежно присутствует при обрисовке самых страшных сцен, хотя сатира эта не всегда доходит до зрителя. Когда Алекс и его «други» истязают писателя и коллективно насилуют его жену под залихватский мотив известной песенки «Споем под дождем»; когда Алекс насилует подряд двух девчонок и кадры мелькают в неимоверно учащенном ритме под звуки увертюры к опере «Вильгельм Телль»; когда Алекс совершает убийство под аккомпанемент музыки Россини, а после всех своих злодейств наслаждается Девятой симфонией Бетховена, — в зрительном зале звучит громкий смех. Нарочитые контрасты зрительного ряда и музыкального сопровождения не только не рождают у зрителя чувства протеста, но, напротив, вызывают у него облегчающее душу ощущение, что все это — не настоящее, все это «понарошку».
Но вот Алекс вступает в конфликт со своими «другами»: он пытается навязать им свою абсолютную власть, превратив их в послушных ему и нерассуждающих ручных псов, а они, как сказано в романе и как показано на экране, требуют «более демократического» ведения дел в банде. Алекс жестоко подавляет их бунт, избивая в кровь своего подручного Момо, но назавтра же они ему жестоко мстят, устроив на месте очередного убийства коллекционерши эро**ческих скульптур западню, где Алекса хватает полиция…
Вот тут-то и начинается вторая, и по замыслу авторов, и по оценке западной критики, главная половина фильма, ради которой, как утверждают Барджес и Кубрик, написан роман и поставлен фильм.
Тут уже мы вступаем в область философии, морали и политики, причем в центре всего стоит проблема, которую французский критик Робер Шазаль сформулировал так: «Мораль (романа и фильма) состоит в том, что нельзя лишать человека его права делать выбор между добром и злом, хотя бы даже для того, чтобы защитить общество». Вот как! …
Суд приговаривает Алекса за зверское убийство к 14 годам тюремного заключения. Его одевают в тюремную одежду. У него отнимают все, даже имя. Отныне его зовут «заключенный № 6 655 321». Алекс, будучи человеком ловким и изворотливым, находит способ как-то скрасить эту страшную жизнь в заключении, которая опять-таки показана на экране весьма убедительно и беспощадно. Он вдруг делает вид, что является глубоко религиозным человеком, становится пономарем в тюремной церкви, входит в доверие к священнику, который, узнав о том, что Алекс обожает классическую музыку, доверяет ему стереопроигрыватель, на котором тот во время мессы воспроизводит свои любимые произведения Баха и Генделя.
Тем временем правительство, озабоченное неуклонным ростом преступности, решает в экспериментальном порядке попробовать некий метод насильственного лечения их «методом Людовико», подобно тому как людей отучают от курения и от пьянства; этим методом, опирающимся на использование условных рефлексов, можно, оказывается, отучить человека от убийств и изнасилований; едва у него возникнет такое поползновение, как его охватит невероятный приступ тошноты, выворачивающий его наизнанку, и он ничего не сможет сделать. Этот эксперимент решено проводить под наблюдением самого министра внутренних дел. В качестве «подопытного кролика» выбирают Алекса. …
Сам Алекс, закоренелый бандит и убийца, весьма далек от философских проблем. Он с радостью соглашается испробовать «метод Людовико» на себе, ведь тогда его отпустят на все четыре стороны уже через две недели, а не через 12 лет, которые ему осталось отсидеть в тюрьме. А что будет дальше — он посмотрит. По правде говоря, он не очень-то верит во все эти штучки психологов. Главное — побыстрее выйти на свободу. …
Его поселяют в красиво убранной комнате научно-исследовательского института, одевают в хороший костюм, кормят вкусной едой. Алексу все это нравится. Но вот курс лечения начинается, и оно оказывается весьма внушительным. Подопытному заключенному вводят под кожу какую-то сыворотку, затем его прочно привязывают к креслу, которое стоит перед киноэкраном, между веками вставляют распорки, чтобы он не мог закрыть глаз, и начинается долгая, кажущаяся бесконечной демонстрация специально снятых фильмов, воспроизводящих самые страшные зверства, убийства и насилия.
Я избавляю читателя от описания этих страшных и отвратительных кинокадров, которые, кстати сказать, демонстрируются под аккомпанемент любимых Алексом музыкальных произведений. Скажу только, что вначале Алекс, соскучившийся по таким сценам, воспринимает это «кино» с большим удовольствием, но вскоре он ощущает болезненную тошноту и просит прекратить опыт. …
И вот Алекс на свободе. Но это уже не прежний Алекс, а поистине «заводной апельсин»…
Барджес и Кубрик проводят своего обузданного «методом Людовико» героя по всем кругам того страшного ада, в котором он чувствовал себя как дома до того, как угодил в тюрьму. Тогда он был мучителем, теперь же стал мучеником. Поскольку его лишили возможности быть насильником, он лишь покорно склоняет голову под ударами, которые на него сыплются со всех сторон. …
Смущенный и потрясенный, Алекс бредет в любимый бар «Корова», где когда-то он и его «други» потягивали молоко, смешанное с наркотиками. Но и там ему не рады, и он снова уходит, уходит куда глаза глядят. И тут начинается новая серия сцен дикого насилия, только теперь жертвой его неизменно оказывается вчерашний насильник, неспособный защищаться. …
Алекс по счастливой случайности остался жив, и мы видим его уже в госпитале, где за ним бережно ухаживают. Сам министр внутренних дел следит за этим, — оппозиция и впрямь расшумелась, и надвигается угроза правительственного кризиса. По правде сказать, министр и сам не рад всей этой истории с принудительным превращением преступника в «заводной апельсин». Теперь газеты обвиняют его в бесчеловечности. Лучше бы этот проклятый Алекс вернулся в свое изначальное состояние, тогда было бы легче обуздать оппозицию…
На радость министру, сотрясение, вызванное у Алекса падением на землю, парализует воздействие «метода Людовико». «Заводной апельсин» мало-помалу становится прежним Алексом. В глазах у него опять загораются плотоядные огоньки. Он вновь обретает тягу к насилию, и медицинским сестрам нет от него проходу. Приступы тошноты становятся все реже.
И вот сатирический апофеоз фильма: в палату госпиталя, где лежит Алекс, входит с распростертыми объятиями министр внутренних дел. За ним врывается толпа фоторепортеров. Министр рад, что все теперь обойдется благополучно и маневры оппозиции потерпят провал. Он фотографируется в обнимку с Алексом, прощая ему все прошлые и будущие прегрешения, и дарит ему стереопроигрыватель. Снова звучит любимая Алексом Девятая симфония, и у него нет больше приступов тошноты. Он с удовольствием потягивается, предвкушая новые похождения, и весело произносит: «А все-таки я был правильным убийцей!».
Все. На этой реплике фильм заканчивается. Его авторы не считают нужным возразить Алексу. Таким образом, молчаливо подтверждается, что в мире насилия невозможно прожить, не будучи насильником.
Читатель помнит, что и Барджес и Кубрик, заявляя, что они защищают полную свободу человеческой личности, выступают против каких-либо ограничений «свободы выбора между добром и злом».
Но неужели они в самом деле не видят, что такая абстрактная постановка вопроса, полностью оторванная от социального контекста, может привести лишь к поощрению насилия и распутства, хаоса и анархии?
И еще. Неужели автор романа и постановщик фильма не видят, что, показывая злоключения своего Алекса в тот период, когда он был «заводным апельсином», лишь вызывают у публики симпатии к нему, а его заключительная торжествующая реплика «А все-таки я был правильным убийцей» вызывает у многих молодых зрителей, предрасположенных к тому социальным климатом Запада, стремление подражать ему? Тем более, что насилия в фильме показаны весьма красочно и, я бы даже сказал, весело, с известным любованием. …
Да, раковая болезнь преступности, постепенно распространяющаяся на весь капиталистический мир, продолжает разъедать его города, пригороды и даже села. Фильм Кубрика «Заводной апельсин», вызвавший столь широкие дебаты, представлял собою лишь слепок с этой мрачной реальности. Однако при всей своей талантливости автор его оказался не в состоянии раскрыть социальные закономерности, порождающие гниение капиталистического общества, и тем более подсказать пути борьбы с этим бедствием» (Жуков, 1974).
(Жуков Ю. Алекс и другие. Полемические заметки о мире насилия. М.: Политиздат, 1974).
Ю.А. Жуков (1908-1991) – советский журналист и публицист.