Всё происходит в темноте.
Запах трав. Засушенных и сожженных. Крепкий запах просачивается повсюду, вплетается в одежду и постепенно уходит вдаль, исчезает. Слово, как и огонь, постоянно меняется или гаснет.
От твоих измышлений даже вода горчит. Тфу.
Этот твой плевок, если пригреет – паром поднимется вверх. Ничто не задержится, ничто не останется прежним.
И как я не сбросил тебя до сих пор вниз?
Боги миловали… Тебя, ведь не сладишь со мной.
Как бы не так!
Ты и женщину свою в ночи не заборешь, чтобы легла под тебя смирно. Это она мне сама нашептала, не далее как этим вечером.
Разве что в голове у тебя. Не будь ты мне как брат и другие бы обстоятельства, и не знал бы я точно, где ты провел этот вечер…
И как сюда поставили такого шумного человека? Лучше расскажи, что творится на восточной стене.
А что? Да, пока ты дремал, заходил один часовой оттуда. Но я у него ничего не спросил. А он ничего и не сказал. Разве что о том, что отправится в город ненадолго, ему разрешили.
Нам бы на ту стену. Там спокойно. А у нас…
Слышишь?
Что? Крадется кто-то?
Дай мне глянуть… Показалось, наверное. Только надоевший гул. Но теперь давай говорить еще тише.
Осталось что из еды?
Я всё уже съел и всё уже утекло, как ты бы сказал, прочь от моего тела. По водам и трубам. Ничто не задержалось… Слово иногда – вонючий остаток от услышанных речей, увиденных деяний или того хуже.
Теперь и есть перехотелось, и говорить.
Смотри, пролетела еще сова.
Вижу. Может она и шумела под стеной.
Боюсь их. То есть, как сказать. Не боюсь в прямом смысле, изорву голыми руками, если придется. Но что-то в них есть жуткое. Никак не привыкну. Как же много их стало.
Они такие же жуткие, как чайки.
Нет, чайки может и злят иногда подвыпившего с ночи моряка, но они веселые и они живут под солнцем, как мы… Эх… А совы – они во тьме, когда всё живое цепенеет. Ухают, глядят своими страшными глазами. Легко я верю, что прилетают они ровно из-под земли, из прошлого или еще из каких мест, где всё мертво.
И мы с тобой как совы.
Мы не спим ночью, потому что служим своему городу и потому что ночь всё не кончается. А знаешь, я надеюсь, что мы и в самом деле страшны, для врага. Я бы даже смастерил себе маску в таком роде, совиную.
Жаль мы не можем как совы полететь и глянуть, что там. Хотя бы просто взглянуть на тех, за стенами. Как они выглядят, кто они, страшно ли им.
Жаль, что они не прямо под стенами, а то бы мы всласть развлеклись.
Я бы предпочел, чтобы этого не случилось. Пускай остаются вдалеке.
Так ведь не взять нас. Наши стены всё выдержат, и залезть на них никто не сможет, это точно. Станем обсыпать их камнями, метать в них копья.
С тех пор как солнце перестало показываться на небе – внизу ничего и не видно. Всё теперь может случиться.
Вестник: Бдите на стенах, воины! Высматривайте врага!
Солнце вернется. Это долгая ночь и всё тут. Так говорят знающие люди. Постоянно ведутся службы во всех храмах.
Очень долгая ночь и всё более холодная. Мне кажется, что сама темнота сгущается. Или слепну?
Нет, это и я замечал. Вожу огнем вокруг и будто бы разрываю что-то, никак паутину из самой тьмы.
Хоть тут ты меня успокоил. А еще я стал замечать, что, если задремлю – трудно веки разнять. Слепляет их паутина, как ты сказал. А говорю с тобой, и язык ворочится всё тяжелее.
Про язык не переживай. Ты болтлив как всегда, даже больше, чем в юности.
Вестник: Бдите! Вслушивайтесь!
Скажи, а ты ведь никогда не ходил в бой? Или я что пропустил за годы? Не всегда ведь мы вот так были, нос к носу.
Никогда не ходил в бой. И еще скажу, что никогда и не хотелось.
Мало кому хотелось.
Почему же, есть такие. Вот брат мой, к примеру, старший. С детства мечтал. И потом, чуть только пошла растительность на лице, посвятил себя ратному делу полностью.
Он ведь даже в битве при Т. участвовал.
А вон еще сова! Крупная какая. Участвовал он в битве при Н., при Т. сражались наши деды. Или прадеды. Хоть брат был и остается храбрым, настоящим воякой, а о битвах предпочитает не рассказывать ничего. Вот вернется он в город, и, если ты попросишь рассказать, сам увидишь. Мрачнеет, отстраненно смотрит куда-то. А стыдиться или скрывать – нечего. Его и товарищи, и командование всегда высоко ценили. Однако же, сам он – ничего, молчит. Может меня, городского, считает недостойным таких рассказов, ведь не пойму всего, ведь я не проливал кровь. Но и других таких я видел, не менее славных и не менее молчаливых.
Я тебе расскажу вот, я ведь дважды ходил по морю очень далеко отсюда. И, если спросишь, действительно в открытом море ты – не ты. И всё вокруг – вода и смерть. Не всегда поймешь, что из них где. Не зря по нам плачут жены, когда провожают.
Помню, как твоя рыдала, помню.
Ничего, я вернулся – утешил. Так и дочь, вторая моя дочь, нашла путь в мир. Вот ведь, будто из моря я принес ее в семени. Но речь о другом. Вместе с чиновниками оказались мы на пиру у тамошних правителей. Весело было, много бесчестных женщин. Честных, конечно, как и у нас, на такие празднества никто не пускает.
Вкусно едим, сладко пьем. Песни, танцуют гимнастки, флейтистки. Выходит к очагу певец, ударяет по струнам, и давай. Я не был еще пьян, да и песни я не люблю, кроме женских, которые они поют на ложе… Но здесь заслушался, даже с колен отпустил прелестнейшую девушку. А пел он об осаде великого города и о том, как оттуда возвращались домой те, кто город разрушил и разграбил. Захватывающая песня! Теперь я думаю, глядя на нас, что оно только в песне и может быть захватывающим. И говорить об этом всём с удовольствием и воодушевлением могут только певцы, поэты и просто люд, что сидит дома. Но это не весь сказ. Вот, на середине песни, а она была длинной, один пожилой муж возьми и зарыдай. Легко понять, певец настолько талантлив, что и меня почти трясло. Так громко он рыдал, что песню пришлось остановить. Стали расспрашивать, чего так занялся плакальщик.
Вестник: Мудрецы приказывают не трогать сов и не забывать о масле в светильниках!
Он поуспокоился и сообщил всем, что песня ведь о нем самом. Как так, удивился я и те, кто сидели со мной. Но те, кто были рядом с этим, забегая вперед, хитрецом или безумцем, давай его спрашивать, удивляться, охать и ахать. А он и рассказывает, что же произошло с ним, когда ушел он на судах прочь от пепелища. И наплел таких удивительных и глупых сказок, что ты бы, я полагаю, хохотал до слез. Я глупостей таких диковинных не слушал никогда. Но что более удивительно – то ли хозяева празднества были уже настолько несвежи от вина, то ли еще что-то, но ему верили и слушали рассказ очень внимательно. Мы-то и про того героя, из песни, позабыли многое… Некоторые подозревают, что он, всего-навсего, по пути домой, пограбил здесь, а потом там, а после не сладил со своими же людьми, и они его выкинули прочь. В версии же нашего безумца были и великаны, и волшебницы, и то, и другое. Кончился пир к утру, а задремал я куда раньше. В кругу моем обретался один поэт, который сказал, что, этот, конечно, лжет и выдает себя за человека, жившего в то время, когда здравствовали наши прадеды, но история его настолько хороша, что недурно бы ее запомнить и исполнять от лица того самого героя.
Вестник: Не забываем поддерживать огонь! Нужно больше света!
Через день мы двинулись в путь. Я слышал, что правитель города оставил того хитреца у себя как важного гостя, а позднее обещал выдать ему корабль, товаров и отправить домой, ведь тот как раз очень хотел попасть домой. Быть может, когда все хорошенько проспались, судьба его переменилась. Но вот, что я скажу, он с таким упоением рассказывал о битвах, о своих победах, что я уже тогда понял, а сейчас и еще укрепился во мнении, что он никогда не принимал участие ни в одной. Талант рассказчика у него присутствовал, не отнять. И такой, что я теперь, если бы и стал пересказывать ту песню, случайно мог бы вплести в нее его выдумки.
Постой, а что это мы слышим опять?
Никак доспехами гремят под стенами!
Не может быть. Это же прямо у ворот. Не из земли же они вышли! Такой грохот.
Подавай сигнал!
Вестник: Почему подан сигнал?
Слышали под стенами шум.
Но теперь привычный гул. Может совы? Но шум доспехов…
Не разглядеть ничего за стеной. А вглядываешься повнимательней – становится страшно. Оттуда будто бы тоже кто-то вглядывается. Иногда я слышу шум моря прямо за стеной… Или голоса. А иногда вижу глаза. Огромные, завораживающие. И они разглядывают меня.
За стену лучше не высовываться. Зазеваешься и получишь из пращи. Снова запах, теперь ароматный воск. Люблю такие воскурения. Успокаивают. Пусть летят прямо в небо, пусть разгонят тьму. Может боги сладят друг с другом, и мы сможем снова складывать песни и бродить беззаботно по миру.
Нет, темнота эта не дает мне покоя. Я сижу и спрашиваю себя, время от времени, открыты у меня глаза или закрыты.
Вот я перед тобой, видишь меня?
Ты передо мной уже столько, что может быть это внутри, во мне твой двойник, а сам я закрыл глаза. Может даже сплю или мертв. Ведь это поразительное объяснение происходящему!
А вот давай я тебе отпущу по затылку. Сразу на места всё встанет. Ну-ка, проснись!
Ой! Я что же, задремал?
Ты стал рассуждать о том, видишь ты всё вокруг глазами или внутренним взором.
Глаза и те солгут, а внутренний взор особенно любит рассмотреть то, чего нет, и всё переиначить.
Но сколько вокруг странной темноты. И темнота эта то клубится, то вьется, и кажется, что из нее всё, что угодно может образоваться. Может это боги заново творят мир?
Как же они его творят, если мы уже есть? Вот мы, вот наш город. Твои дети и мои.
Что если они решили сделать что-то новое, поверх нас? Или может они чего не поделили, и давай выяснять, махая нашими кулаками в разные стороны, хотят посмотреть, как мы побьем друг друга. Или боги просто умерли… Страшная мысль. Не все, но, к примеру, бог солнца. Где он теперь?
То есть, ты думаешь, что всё это, что творится, божественное дело?
Или божественное попустительство!
Сказитель: Всё дело в песнях, легендах, снах и одной-двух женщинах. У самой яркой красавицы на свете есть сестра. И она тоже ничего, но всюду, всю юность, меркла на фоне той, первой. Это ее терзало. Однажды ей был сон – грядет пир, на который приедет ее муж и она, и ее сестра с мужем. И заявится туда юноша, которому сами боги обещали красивейшую из женщин. Прекраснейшую! Проснувшись, она уверилась – вот ее момент, вот где она обставит сестрицу. На пир честных женщин не пускали, но она пробралась туда под видом нечестной, обставив всех своих служанок и охранников, и увлекла за собой того самого юношу, узнав его по сну. Сказала ему, что она красавица из красавиц, обещанная ему богами, и спела древнюю песню. Идея ему понравилась. Он обладал сестрой всю ночь, а ранним утром тайно увез с собой в неизвестном направлении. Она же оставила весточку о том, что ее, как самую прекрасную женщину в мире, похищает достойный избранник, по завету богов. Только она не знала, что это на самом деле не тот юноша, которому что-то обещали боги, ведь тот умер очень и очень давно, задолго до ее рождения.
Вестник: Бдите там, на стенах!
Сказитель: Муж украденной долго размышлял, что же делать, а главное – недоумевал, почему его жена назвалась красивейшей, ведь он специально выбирал себе красавицу попроще. С самыми красивыми много мороки, много соперников, а уж если за красавицей целое царство – будь готов ко всему. Вот он и обратил внимание на младшую сестру – проще, лучше. Старшая от гнева не могла даже есть. Как вышло, что в роли наиболее прекрасной украли не ее? Ведь было очевидно, что она куда краше сестры. Все вокруг знали о том, что она самая красивая! И вот, она решительным образом повлияла на своего супруга, убедив его на ложе, что нужно двинуться в путь и отомстить, помочь обиженному и оставленному родственнику. В тайне она надеялась найти беглецов, повырывать сестре волосы и тут же самой быть украденной. Украденной, разумеется, формально, на несколько минут. Раз уж тому человеку боги обещали самую красивую. Ведь это во всех отношениях – восстановление справедливости. Впрочем, через день-другой она остыла, пригласила местных сказителей и заказала им длинное произведение о ее красоте и о том, как ее похитили и увезли в легендарный город, где держали много лет. А супруг ее, вместе с военачальниками и обманутым родственником, решили, что для мести пойдет, к примеру, разграбление какого-нибудь богатого города, который давно уже так и просит взять себя. И был ему сон, укрепивший решимость. Во сне он стоял над телом мертвого змея, а над головой победно вознес золотую шерсть. Так как он был большим любителем сказаний, он решил, что пойти нужно именно на наш город, потому что название напомнило ему какое-то другое, из их песен. Будет символично. А еще наш город, как они слышал, полон богатств.
После этого рассказа я убеждаюсь крепче в том, что сны и безумные фантазии обступили нас. Может и тому хитрецу, который позорился на пиру, привиделось, что он взаправду был великим героем? Можно ли верить себе, когда в любой момент сны или песни готовы свести тебя с ума?
Был ли тот, самый первый герой, великим героем, и сколько раз он прыгал из сна в сон, из песни в песню?
Вестник: Всё тихо, но это не повод спать на посту!
То есть, ты говоришь, что вся трагедия в той женщине? Или в жажде наживы?
Смотри-ка, сова села прямо на бойницу.
Странно, но я вижу женщину.
Как она выглядит?
Она хороша собой. Она в доспехах, что забавно. И она крепка как юноша, я вижу силу в ее руках. Но самое удивительное, что глаза у нее совиные. Гляди, улетела.
Как бы ты это объяснил? Добрый это знак?
Ничего не вижу доброго в том, что женщина надевает доспех.
Тогда очнись, будь добр. Вот тебе подзатыльник.
О! Я что, уснул? Где ты?
А вот и я.
Где ты был?
Я бегал… Бегал к северным воротам. Нужна была помощь.
А я что же, проспал всё?
Я решил, что тебе не помешает немного отдохнуть.
У тебя плечо в крови! Ты ранен!
Я поскользнулся на лестнице, очень уж спешил. А так нет, мне ничего делать не пришлось. Мы стояли у ворот, внутри города. На случай, если ворота не устоят. Но атака так и не последовала.
И я всё это проспал, как же я мог…
Не грусти, может быть часть того, что было, тебе еще приснится.
А что же враг?
Я ничего не видел, поэтому, сказать нечего. Было, только не подумай обо мне плохо, очень страшно. А еще темнота будто съедает огонь. Даже с факелами и фонарями трудно разобрать, что вокруг. Со стен внизу ничего не разглядеть. Где они, те, кто осаждает нас, как они выглядят, что замышляют…
_
Сколько мы стоим под этими стенами?
Время растягивается. Ночь над нами буквально не заканчивается.
А всё почему, потому что не нужно было грабить храм.
Разве мы грабили?
Один из вождей с дружиной грабил, а это неправедно.
Но храм все равно чужой. Не наших богов.
Это ничего не меняет. Даже хуже.
Безумец: Заранее не угадаешь, чем прогневишь богов и как получишь отпущение. Однажды, уже после многих приключений и бед, мой плот прибило к незнакомому острову, такому же незнакомому, впрочем, как и все предыдущие. Я затащил плот на берег и стал осматриваться. Вслушиваюсь – блеяние овец. Я пошел в глубь острова, на звук, и набрел на огромную пещеру. Из нее вышел муж, крепкий и высокий, в поношенной одежде. Он приветствовал меня и представился. Он спросил, как зовут меня, а я ответил ему, что после всех моих злоключений, всего, что случилось и чего не случалось никогда, я просто никто. Его устроил ответ, он пригласи меня войти. Весь вечер мы сидели у очага в его пещере, он угощал меня сыром и молоком, вкус у них был насыщенным и даже терпким, в моих краях, как мне вспоминалось тогда эти продукты совсем иные. Но я был рад перевести дух, да и хозяин был добр и не донимал вопросами. Ночью он разбудил меня. Он приставил нож к моему горлу. Он сказал, что когда-то в этой самой пещере, по легенде, жил гигант. И был у гиганта один глаз, а не два. К нему пожаловали гости и подло выкололи глаз. Он ослеп, но не понял этого. Повсюду опустилась тьма, и он потерялся в ней, забыл себя, забыл, кем был и где жил. До сих пор, говорят, он блуждает где-то там, слышит голоса, спотыкается и падает. Но вот, что интересно, главный его обидчик назвал себя так, как назвался и я. Никто. И еще интересно, что хозяин пещеры был безумен и ему казалось, что он и есть тот гигант, а иной раз он воображал себя отцом гиганта или даже отцом всего живого. Наверное, одинокая и монотонная жизнь завела его разум слишком далеко в мир грез. Мне удалось оттолкнуть его и забрать нож. Он снова бросился на меня, и вышло так, что нож вошел в его левый глаз. Хозяин пещеры взвыл и упал на землю. Пока он корчился, я схватил свою сумку, своё копье и побежал на берег, к плоту. Когда я уже вышел в море, в меня полетели камни. Один, другой. Это был тот муж. Он хохотал и звал меня. Он кричал, эй, Никто! Ты вернул мне глаз! Я снова вижу! Я снова знаю, кто я и где! Я стал грести изо всех сил, мысли мои мутнели от трав, которые тот подсыпал в молоко, и от ужаса перед безумием этого отшельника. Я решил, что если и буду рассказывать кому-то об увиденном, то расскажу о гиганте, которого ослепил, а если и буду представляться, то назовусь добрым именем. И еще я думал, что ослепленный гигант бродит, возможно, внутри многих из нас, без всякой надежды увидеть свет. И в этом виноваты не боги.
Мне кажется, или вот такой же буквально безумец, немного ранее рассказывал какую-то другую историю? Только был подслеповат.
В такой темноте и ладони свои спутаю с чужими, а люди вокруг – голоса и силуэты.
Твой голос я узнаю, но мне чудится, что тьма пробирается даже в уши. Вот говорит кто-то, а рядом никого и нет.
Это всё травы, которые воскуривают жрецы в городе.
Сказитель: Или слова, лежащие на других словах. Более новые на более древних словах. Их так много, что темно вокруг от текста и слишком шумно от тысячи голосов.
Я уже перестал обращать внимание на шум. Только иногда вдруг услышу удары копий о щиты, скрип колесницы.
Мы устали. Так не должно продолжаться! Еще немного, и мы окажемся в полной тьме и просто исчезнем! Нам нужно либо взять этот город, либо уйти по морю домой.
Безумец: Я прибыл на свой остров. Родной мой остров. Прибыл, нагруженный дарами, пригнанный попутным ветром. Я вошел в свой город и вошел в свой дворец. И что же я увидел там? Там пировали такие же я. Они ждали, когда выйдет моя супруга и выберет одного из нас. Каждый прибыл на свой остров, родной остров, нагруженный дарами, с попутным ветром. Они вошли в свой дворец… Что они увидели? Себя. И еще себя. И еще. Целый зал пирующих женихов. Сова сидела под крышей, и на секунду я увидел в ней неясный образ женщины и понял, что потерял разум. Возможно, я потерял его давно, в одном из снов. И тогда я возопил, схватил лук, пучок стрел, и стал осыпать ими пирующих. А когда закончились стрелы, я хватал золоченые копья, украшавшие стены, и метал их. Одну вечность я заливал зал кровью и полнил его криками – своими криками. Никто не сопротивлялся. Никто. Я не видел ни удивления, ни страха. День я убирал трупы, еще день закапывал. Мне помогал старый раб. Он сказал, что здесь моей жены на самом деле нет, только ее сестра, тешащая себя новыми легендами. А жена моя увезена в далекий город, у которого стоят теперь войска. Еще день я отдыхал, пытаясь забыть всё – себя, истории, жену, но, когда я вошел в зал, в котором я отдыхал и совершал возлияния, лишившийся сил, я послал копье в меня, собрал пожитки, наказал рабу показывать яму с трупами и отправлять всех меня за мной и пустился в путь.
Сдается мне, ты прибыл вовсе не под те стены. Или не в то время. Твой раб перепутал песню с жизнью. Но это теперь частое явление.
Что за стенами? Бывали ли кто там в мирное время?
Я не бывал. Но, судя по их высоте и ладному камню, по воротам, здесь есть, что взять.
Постой, была какая-то история с женщиной. И вот этот безумец говорил о женщине.
С женщинами то и дело истории, куда без них.
Я о таком не слышал, но помню одну песню. О самой красивой женщине, обещанной одному царевичу. Ее недавно пели здесь.
Вон идет сказитель, может он помнит ее дословно.
Сказитель: Разумеется, я помню, но теперь историям время повторяться, смешиваться, становиться то правдой, а то вымыслом, а эти два понятия, правда и вымысел, вовсе не исключают друг друга, что самое парадоксальное. Не исключают. Как говорил один мой знакомый, мы живем в эпоху постмодернизма. Тогда я усмехнулся, но вот мы здесь, у этих стен. Что было раньше, стало тем, что, как нам кажется, происходит сегодня. Мы говорим о сегодня – вчерашним и сегодняшним о вчерашнем. Всё пребывает в движении, всё меняется, но…
Вестник: Бдите!
Мне кажется, отойди я всего на пару шагов от нашего костра, и уже никогда не найду ни вас, ни пути домой, ни себя. Кану в паутину тьмы. Я слепну.
Подкинь-ка дров, друг. Спасибо. Хоть немного света. Целые дружины смешались с темнотой и уже никогда не возвратятся. Переходят из эпохи в эпоху, из песни в сон.
Становятся текстом.
Так вот он какой, быть может, мир мертвых? Когда ты вливаешься в бесконечную темноту, а потом вдруг выглянешь из нее, а там – внимательные глаза. Глаза и губы. Смотрят и смотрят на тебя глаза. А губы иногда шевелятся, как бы проговаривая то, что прочитывают глаза. И там, за глазами, мы другие. За каждыми глазами мы другие.
Есть ли кто-то за теми стенами? Вдруг там нет никого? И нет ничего? Только стены. И закрытые ворота.
Но тогда мы давно бы взяли этот город.
Давно. Как мне понять это слово?
Помнишь, когда мы пытались отплыть, а море не позволяло?
Сказитель: То были непогожие дни. А нужно было отбывать в сторону города, который мы собирались разрушить до основания. И все очень негодовали. Тогда мудрые люди, порывшись в библиотеках и глянув на звезды, пришли к выводу, что это тот самый случай, когда боги хотят увидеть, насколько серьезны намерения у смертных. Хорошо бы принести жертву. Одному из старших предводителей намекнули, что жертва должна быть человеческой. А потом сказали уже без намека. И жертва должна быть дорога ему. Предводитель долго откладывал, ведь всё указывало на его дочь. Солдаты же роптали от часа к часу всё больше. Тогда он призвал к себе дочь. С ней прибыла и его жена, которая, кстати, тоже была расстроена, что не ее похитили как прекраснейшую. Вся эта история казалась ей пленительной, но несправедливой по отношению к ней. Будучи начитанной женщиной, она сразу догадалась, что муж предполагает принести дочь в жертву. В самом деле, он размышлял над этим. Он даже попросил сопроводить дочь в отдельно помещение, чтобы подготовить, а позднее вывести к алтарю и при всех заколоть. Но отцовское сердце не позволило, да и просто подумалось ему – мудрецы пусть говорят что хотят, пусть тексты обманывают других, а он всё сделает по-своему, ведь живет он не в мире песен. И он вывел к жертвенному алтарю и положил на алтарь просто маленькую лань. И когда уже занес над ней нож, откуда-то, крича во всё горло, выбежала его жена, и собой закрыла лань. А кричала она, что не даст убить дочь. На что муж, одновременно ошарашенный и разгневанный, стал тихонько, чтобы другие не слышали, объяснять ей – сама посмотри, где ты видишь дочь? Но жену было не обмануть – если перед ней не дочь во плоти, то душа дочери, заключенная в лани. Солдаты и военачальники смотрели на это всё и видели очень плохое предзнаменование. Предводитель попытался оттащить супругу от связанной лани, но та вцепилась в алтарь как египетская кошка. Он попросил привести к ним дочь, чтобы убедить мать в ее невредимости. Но и когда дочь стала обнимать маму, та не верила и говорила, что дочь ее вот здесь, в нежном теле лани. Солдаты стали расходиться. Военачальники качали головами. Алтарь в тот день так и не обагрила чья-либо кровь, но на следующий – распогодилось, и все погрузились в корабли и отправились в путь. Где-то там, еще на пути к городу, того самого предводителя его же люди бросили в море. Рассказывают, что ветром унесло его к далекому берегу, и там его приняли как божественного посланника, он долгое время был жрецом, а после отправился искать дом. Это сам он рассказал на одном пиру, услышав песню, которую по почему-то записал на свой счет.
Вестник: Стены у врага крепки, но мы обрушим их!
Я отхожу от лагеря, по нужде, стараясь не терять огонек костра боковым зрением. Местность каменистая, я спотыкаюсь, падаю, встаю. В глаз что-то попало. На минуту оборачиваюсь, и понимаю, что позади не вижу огней. Где мои братья? Где дружина? Вокруг только темнота и тишина. Откуда-то идет запах благовоний. Запах неприятный, мы такие не употребляем на службах, там, откуда я родом. Я ступаю дальше и вот, кажется, спускаюсь вниз. Спускаюсь еще. Я попал в мир мертвых? В мир теней. Как быстро можно найти в этом мире абсолютный покой... Когда солнце не освещает твои дела, когда нет ничего – ты растворяешься. Но ведь здесь есть и еще кто-то? Упокоившиеся ранее. Или до сих пор живые? Я вспоминаю старую легенду о сошествии в мир мертвых. Достаю нож и взрезаю ладонь. Всё наощупь. Вот ладонь, острая боль, вот она увлажняется, моя ладонь. Я протягиваю ее пустоте и делаю так, чтобы кровь, если это все еще кровь во мне, стекла вниз. Я чувствую, что пролил много, но никому это неинтересно. Только глаза, глядящие на меня, иногда шевелящиеся губы… Моя кровь здесь ничего не стоит. Это их кровь имеет значение.
_
Вестник: Один безумец представил командованию потрясающий план. Мы сейчас же строим из древесины и веревки большого коня. Внутрь него мы посадим вас, храбрейшие. И выкатим его из города. Так мы дадим врагу понять, что он победил. Но как только они потеряют бдительность, вы покинете чрево коня и нападете. Как только это произойдет, наши войска выйдут вам на помощь.
Посадите нас?
Он уже ушел. Всё решено.
_
Вестник: Один из сказителей предложил план. Мы возьмем несколько кораблей, разберем их и построим коня. В его чрево мы посадим вас и подкатим к городу. Они решат, что это наш прощальный дар, как побежденных, и закатят его в город. Когда окажетесь по ту сторону – выберетесь из коня и откроете ворота. Сказитель останется около коня, чтобы следить за положением слов.
_
Сказитель: И выстроили два коня, как это было когда-то. Вернее, когда-то, исходя из того, что известно мне, был один конь. Возможно, не было и одного, а конь – всего лишь символ, иносказание, как лань, но в песне есть конь. Теперь, у нас, коня два.
_
Мы покидаем стену, чтобы встретить свою судьбу.
Мне даже с женой не дали попрощаться. Надеюсь, что она запомнит меня приличным человеком.
Это вряд ли, но, ты мог бы им стать, если бы история продолжалась дольше. Ничто не мешает тебе, впрочем, в следующий раз оказаться совсем в другой и там найти свой счастье.
Мне кажется, или к нам, в коня, залетела сова?
_
Вот мы входим в чрево коня, душное и темное как слепота. Вот везут нас, всё вокруг трясется и гремит. Да так, что за слепотой идет следом глухота и головокружение.
_
Мне думается, что погибнем мы еще по пути.
Я почти не слышу тебя. И уж точно не вижу.
А я вижу сов. Сотни сов, глядящих на меня.
_
Вестник: Это конь от нашего города. Мы побеждены и вот наш дар победителям.
Вестник: Кхм… Странный дар… Но… Вот конь от нашего войска. Мы побеждены и уходим к кораблям, отплываем немедленно. Это наш дар вам.
Безумец: Не может быть… Отплываем? Но я только прибыл.
Безумец: Я пришел под эти ворота искать славную смерть, чтобы меня запомнили.
Безумец: Мы отправимся в путь, как делали сотни раз, друг мой.
Безумец: В этом и есть наша хитрость.
_
В темноте происходит обмен конями.
Сказитель: Два коня, один стоит в городе, другой за вратами. Во тьме, почти загасившей пламя, кто разберет, где и чей конь? Правильного ли коня забрали себе те и другие? Слышите? Кажется, это герои выбираются из коней. Они идут по пустынному городу, они идут вдоль врат по ту сторону города и встречают таких как они. Или встречают друг друга. И бьются, и дают сигнал своим. Они выходят и выходят из коней, льются из них потоком. Кажется, что сражение идет и в городе, и за ним. Возможно, коней, все же, перепутали.
Сказитель: В другой песне, которая мне нравится даже больше, все жители города вошли в коня, и все осаждающие вошли в другого. Рабы выкатили одного коня, а другого закатили внутрь, и все с удивлением обнаружили, что поменялись местами. Что было дальше? Дальше всё передавалось из уст в уста, из песни в письмо, из письма в день, из дня в сон и обратно.
Сказитель: Иные говорят, что коней просто подожгли, ведь каждая сторона знала, что внутри. Горели доски плохо. На какие-то мгновения света стало больше, и все подошли поближе, чтобы просто насладиться им. Неважно, что внутри коней кто-то кричал, кто-то ухал, летели перья, летела зола. Опаленные светом, фигуры исчезали. Вскоре темнота скрыла всё.
_
Пахнет ранним летним утром, ветер с моря. Мы видим двух, несущихся по склону, коней. Пустой город, обезлюдившие подступы к нему. Стены постепенно растворяются, открывая светлеющий горизонт. Вон бредет сказитель, он садится за стол, включает лампу и записывает что-то от руки, запрокидывая иногда голову, будто в экстазе. Потом он выключает лампу, зачем она ему, он ведь слеп. Вот человек ведет бригаду с лопатами, они станут выкапывать песни, одну за другой, прямо из земли. Здесь где-то и глаза читателя, скатывающиеся вниз, и его шепчущие губы. Издалека летит чайка. К морю идет девушка в доспехах, она сбрасывает их на песок, сверкая крепким телом, ныряет в воду и плывет по золотящейся рассветной дорожке к самому краю текста.
ЦВ