Захотел вспомнить ещё один эпизод из своей давней израильской жизни. Да только тут и фотографий не осталось, всех их съело время...
Однажды из Реховота мне пришлось поехать в Герцлию, а там разыскать некий уличный адрес. Хожу, ищу... И вижу девушку: светленькую, в соломенной шляпке и с длиннющей косой. Ну, этакая «тургеневская», как я сразу для себя определил. Задал ей вопрос на достаточно плохом иврите, а ответ получил на особом ленинградском русском (т.е. на таком химически чистом русском языке, какого и в природе не сыщешь). Разговорились, оказалось, что мы с Мариной ещё и в одной сфере работаем: она заканчивала магистратуру по биохимии где-то в местном университете. Расставаясь я спросил её, не будет ли слишком пошло, если я на прощанье попрошу у неё номер телефона?
Так состоялось моё единственное, пожалуй, в жизни знакомство, начатое на улице. Вскоре мы стали приезжать друг к другу в гости. В первый же мой визит Марина повела меня в их универ, где мы поднялись на какую-то местную башню. Она была примечательна тем, что с неё время от времени кто-то сигал вниз головой. Марина пояснила, что когда очередного самоубийцу обсуждает местная общественность, то русские всегда выдвигают версию несчастной любви, а израильтяне говорят про заваленные, вероятно, экзамены. Вот, мол, до чего мы с израильтянами разные! Стоя на этой "площадке самоубийц", я вдруг начал читать ей вслух:
На выбор смерть ему предложена была.
Он Цезаря благодарил за милость.
Могла кинжалом быть, петлёю быть могла,
Пока он выбирал, топталась и томилась…
Тогда поэзия А. Кушнера мне была очень близка, вдобавок выяснилось, что Маринка тоже любила стихи.
Был когда-то такой вопрос гимназических дискуссий: «Возможна ли дружба между мужчиной и женщиной?» Ну конечно же возможна - это как раз такие отношения, которые у нас установились с Мариной! Её интеллигентность и «химически чистая» речь вызывали у меня желание постоянно над ней подтрунивать: поэтому, если темой разговора бывала не наука и не поэзия, то на её плавные фразы я отвечал на суржике, изображая «Харківське ракло, босяка з Холодної Гори» (кто слыхал про репутацию выходцев из этого района, оценит!).
Как, вы не умеете разговаривать на суржике?! О, это очень просто, я вас научу: для этого всего лишь нужно мешать произвольно русские слова с украинскими и строго выдерживать особую «хамскую» интонацию – «разговаривать с эрекцией в голосе», как говорят интеллигентные люди... Однажды Марина приехала ко мне в гости и что-то долго набирала на компьютере в комнатке смежной с моей «лабой». После я увидел, что она забыла на столе часы. Я знал, что то были не просто часы, а очень дорогая ей память от бывшего «бойфренда», поэтому решил позабавиться. Тихонько положил часы в карман и стал ждать, когда Маринка их хватится. И вот вечером на улице она вдруг спохватилась и запричитала:
- Ой, мои часики, мои часики!..
Сперва я наслаждался этой музыкой, пожимая лишь плечами, а потом торжественно достал часы из кармана и изрёк назидательно:
- Ось, Марино, Ви свої вешши ложите, куди собака х*й не суе, і через это їх завсегда теряете!
- Ой, Миша, какой ужас! Что Вы такое говорите?! Как Вы можете?!
- Тю! А що ж я таке казав?!
- Да ведь Вы же сказали «ложите» вместо «кладёте»!
Тут отмечу одну особенность жизни в эмиграции: даже пуристы, которые дома старались избегать матерной брани, вдали от России часто смягчают своё отношение к «табуированной лексике» -сочный матерок за три-девять земель воспринимается как что-то родное, как привет с Родины.
А я и до отъезда особым пуристом не был... Как-то раз Маринка пригласила меня, чтобы вместе постараться сделать «хацелИм аль-ха эш» - синенькие (баклажаны), запечённые на огне. Это такое ближневосточное кушанье. Мне было поручено резать лук, но Марина решила, что я это делаю как-то не так, и вмешалась в процесс. Я, считавший себя в подобных делах опытным, возмутился:
- Ой, я Вас умоляю, Марина! Не учите отца е**ться!
Маринка кинула на меня выразительный взгляд поверх роговых очков и изрекла своим обычным «модулированным» голосом питерского интеллигента в бог знает каком поколении:
- Право уж не знаю, как там у отца обстоит дело с е*лей, но лук Вы всё же режете неправильно.
Как-то много позже, где-то через полгода, когда мы наконец-то перешли с Мариной на «ты», я поехал к ней в Герцлию. Не просто так поехал, а на Йом Кипур. Это так наз. Судный День – день строжайшего поста и прочих ограничений, когда и транспорт в Израиловке не ходит, и магазины закрыты. Веруны в этот день приветствуют друг друга словами «гмар хатимА товА» («хорошей окончательной печати») т.к. считается, что именно в этот день Б-г решает судьбу каждого человека и скрепляет Своё решение окончательной печатью.
Я предусмотрительно притащил с собой всякой закуси и несколько бутылок сладкого красного вина (израильские вина мне нравились). Мы подзаправились и пошли гулять по Герцлии. Но на жаре нас от выпитого ... развезло. Мы с Маринкой забрели в район, где живут «харедим» («пейсатые» - район ультраортодоксов, одним словом). Покачиваясь, в шортах и футболках мы шли по улочкам и горланили не совсем кошерную песню:
...А в комнатах наших жиды-комисса-аары,
И девочек наших ведут в кабине-еет!
Навстречу нам попалась какая-то местная тётка: парик на обритой голове, юбка в землю, все дела... При виде нас у неё аж челюсть отвисла – такого охальства она ещё явно не видала. А потом вдруг сказала: «Шалом! Гмар хатима това!» Ёлки-палки, до чего нам обоим стыдно стало...
Однажды Маринка рассказывала мне, как во время визита своего бойфренда они вместе с ним ходили в небольшой поход по пустыне Негев на юге Израиля.
Мне её рассказы до того понравились, что я предложил ей сходить ещё разок. Одно только было «но»: они-то ходили в январе, когда относительно прохладно, а тут на дворе уже был сентябрь с его жарой. Мы внимательно изучили календарь и выбрали выходные, совпавшие с полнолунием, чтобы часть пути пройти ночью. Всё было прекрасно, мы любовались лунными пейзажами, а потом легли поспать до утра в каком-то русле пересохшей реки. Но на следующий день... Я, конечно, помнил прогнозы, по которым обещали до 44 °С в тени. Но как-то не задумался о том, что тени-то в пустыне не бывает. Есть такая местная шутка: «Как бедуины жарят яичницу? – Просто разбивают яйцо над сковородкой.» (Т.е. огонь им для этого не нужен...) Вот по тогдашним воспрминаниям могу сказать, что когда вам очень жарко и вы обливаетесь потом, то вы ещё вполне здоровёхоньки: признаки приближающегося теплового удара – это когда на страшной жаре вас вдруг начинает знобить... Маринка была более устойчива к жаре, чем я – к тому же, я нёс рюкзак со спальниками и с канистрой воды... Одним словом, мне пришлось забиться минут на десять в какую-то щель между камнями, прикрывшись рюкзаком как крышей. Только охладившись таким образом в относительной тени, я смог продолжить подъём на плато к городку Мицпе-Рамон. Впоследствии я не раз говаривал Марине, что меня с ней связывают «самые жаркие мгновения моей жизни».
Ещё она рассказывала мне про такой эпизод их путешествий с бойфрендом: он сильно заболел в пути. Высокая температура, бред... Они тогда были где-то в средней части Израиля. Маринка смогла вытащить парня к дороге и остановить какую-то машину. Когда их подобрали, то уже в пути она с ужасом поняла, что едут они с четырьмя молодыми арабами-палестинцами – да ещё все четверо, к тому же, со «штахИм» (т.е. с оккупированных Израилем территорий, где к израильтянам ... особенно не питают нежных чувств). Однако когда ребята поняли, что везут больного, то специально сделали крюк в 200 км, чтобы завезти Маринку с её другом прямо к их дому – и наотрез отказались брать за это плату.
Вообще случаев поразительного благородства, проявляемого палестинцами по отношению к оккупантам, хватает. Помню историю про то, как некая 16-летняя израильская девочка разругалась с родителями и ушла из дому, «куда глаза глядят». Так к концу дня она оказалась в большом «пардЕссе» (цитрусовом саду), который сторожил немолодой палестинец. У того была хибара-сторожка с одной койкой. Поняв, что девочке некуда идти, он предложил той остаться ночевать на его койке, а сам провёл ночь на улице, дрожа не столько от холода, сколько от страха. Т.к. понимал свою беззащитность: в любой момент могли нагрянуть вооружённые израильтяне и обвинить его в какой-нибудь мерзости – примерно, как негров в США любили обвинять в изнасиловании белой женщины «из высшей расы».
Потом мы разъехались в разные стороны: я в Канаду, а после в Белоруссию. Маринка же с родителями обосновалась во «Фриско» (в Сан-Франциско). Отношения постепенно заглохли: хотя изначально мы вышли из одной и той же интеллигентско-антисоветской среды, я со временем всё больше «левел» и «краснел», а Марина осталась там же, где и была. Говорить через сколько-то лет дружбы стало попросту не о чем. А жаль...
Михаил Шатурин